Все пять жен целый день держались вместе, оставляя меня одну. Если я приближалась к ним, они отходили к кустам подальше. Позже, после полудня, они начали подвигаться ко мне и вскоре все работали вокруг меня. Женщины по-прежнему не заговаривали со мной, и я тоже молчала. Мой мешочек был уже снова полон. Я наклонилась, чтобы высыпать из него ягоды в большой мешок. Тут что‐то со страшной силой ударило меня по голове. Больше я ничего не помню.
Когда я очнулась, солнце уже садилось. Я была одна, лошадь моя исчезла; не было и большого мешка с ягодами. Маленький мешочек валялся пустой около меня. У меня кружилась голова, я чувствовала слабость. Я ощупала голову: на ней вздулась большая шишка, волосы склеила засохшая кровь. Я села, чтобы осмотреться, и услышала, что кто‐то меня зовет. Оказалось, ко мне подъехал вождь и слез с лошади. Сперва он ничего не говорил, только тщательно ощупал мне голову и руки, затем сказал:
– Жены уверяли меня, что не могли отыскать тебя, когда собрались возвращаться в лагерь, что ты убежала. Я знал: это неправда. Я не сомневался, что найду тебя здесь, но думал, что ты будешь мертва.
– Хотела бы я, чтобы так и было, – ответила я и только тут расплакалась. Какой одинокой я себя чувствовала! Вождь посадил меня к себе в седло, сел на лошадь позади меня, и мы поехали домой, в свою палатку. Когда мы вошли, жены мельком взглянули на меня и отвернулись. Я собиралась лечь на свое ложе у входа, но вождь сказал:
– Поди сюда, теперь твое место здесь, рядом со мной. А ты, – обратился он к своей первой жене и сильно толкнул ее, – ты займешь ее ложе у входа.
Вот и все. Он не обвинил своих жен в попытке убить меня, но с этого времени обращался с ними холодно, не шутил и не смеялся, как бывало раньше. А когда вождь уезжал из лагеря на охоту или на поиски отбившейся от табуна лошади, я должна была сопровождать его. Он ни на один день не оставлял меня одну с остальными женами. Так и получилось, что мне было велено приготовиться к походу, когда он собрался с несколькими друзьями в набег на северные племена. Сборы заняли не много времени: я уложила в маленькую сумку шило, иглы и нити из сухожилий, приготовила пеммикан и была готова.
Отряд собрался небольшой: пятнадцать мужчин и еще одна женщина, недавно вышедшая замуж за военного предводителя. Воины не собирались нападать на врага; мы должны были совершить набег на табуны первого встречного лагеря. Отряд шел пешком, передвигаясь ночью и отдыхая днем. Через много ночей мы вышли к Большой реке (Миссури) выше порогов, как раз напротив того места, где река Скалистого Мыса (Сан) впадает в нее. Уже рассвело. Вверх по долине маленькой реки виднелись палатки большого лагеря и табуны лошадей, один за другим направляющиеся к холмам на пастбища. Около нас находилась лощина, поросшая ивой. Мы поспешили спрятаться среди деревьев, пока нас не заметил кто‐нибудь из рано вставших жителей лагеря.
Мужчины долго совещались, обсуждая план. Наконец решили переправиться через реку, а затем, захватив несколько лучших лошадей, двинуться на восток по тому же берегу. Воины думали, что движение на восток перед обратной переправой заставит неприятеля предположить, если он будет нас преследовать, что мы кри или ассинибойны. Где‐нибудь на сухом, густо поросшем травой месте отряд собирался повернуть и направиться к дому. Тогда неприятель потеряет наш след и будет продолжать идти в том же направлении, в каком изначально шли мы, и отряд сможет возвратиться домой верхом, не торопясь и не боясь погони.
Вскоре после того как стемнело, мы переправились через реку, дойдя берегом против течения до места, где лежало несколько больших бревен, оставшихся после половодья. Мужчины скатили бревна в воду, связали их вместе, положили на плот оружие и одежду и посадили туда же нас, двух женщин. Затем, держась за бревна одной рукой и гребя другой и сильно работая ногами, они скоро благополучно перегнали плот на ту сторону. Выйдя на берег, воины тотчас же развязали ремни, оттолкнули бревна в реку и тщательно замыли наши следы на илистом берегу. Мы высадились у самого устья реки Скалистого Мыса, ниже его по течению, на краю зарослей дикой вишни. Нам, двум женщинам, приказали оставаться на месте до возвращения мужчин. Они намеревались войти в лагерь поодиночке, отрезать от привязи сколько удастся лошадей и собраться как можно скорее здесь, в зарослях. Мужчины немедленно отправились, а мы, две женщины, сели ждать их возвращения. Мы немного поговорили и уснули, так как обе были утомлены долгим походом, в течение которого ни разу не спали вдоволь. Немного спустя меня разбудил вой волков, бродивших неподалеку. Я посмотрела на Семерых (Большая Медведица) и увидела по их положению, что уже за полночь. Я разбудила свою спутницу, и мы снова немного поговорили, удивляясь, почему никто из мужчин еще не вернулся; может, в неприятельском лагере допоздна танцевали, играли в кости или пировали и мужчины наши ждали, пока все успокоится, прежде чем войти? Потом мы опять уснули.
Когда мы проснулись, светило солнце. Мы вскочили и огляделись. Никто из нашего отряда еще не вернулся. Это нас испугало. Подойдя к опушке зарослей и выглянув из них вверх по долине, мы снова увидели табуны лошадей и всадников, тут и там разъезжающих по холмам. Я была уверена, что наших мужчин обнаружили и убили или так загнали во время преследования, что они не смогли к нам вернуться. Так думала и моя спутница. Мы надеялись, что с наступлением ночи кто‐нибудь из них все‐таки придет за нами. Нам ничего не оставалось, как сидеть на месте. День тянулся долго-долго. Еды не было, но не это волновало нас. Моя спутница страшно беспокоилась.
– Может быть, моего мужа убили, – повторяла она все время. – Что мне делать, если он убит?
– Я тебя понимаю, – говорила я, – у меня тоже был когда‐то любимый муж, и я потеряла его.
– Разве ты не любишь своего мужа, вождя кроу? – удивилась она.
– Он мне не муж, – ответила я, – я его раба.
Мы пошли к реке, умылись и вернулись на опушку, где можно было выглядывать из зарослей, и там сели. Моя спутница начала плакать.
– Если они не вернутся сюда, – говорила она, – если их всех убили, что мы будем делать?
Я уже об этом думала и сказала ей, что далеко к востоку отсюда, на берегах Большой реки, живет мое племя и что я пойду вдоль русла, пока не найду своих. Ягод вокруг много, можно ловить кожаной петлей живущих в кустарнике кроликов. У меня были кремень и огниво, чтобы разводить огонь, и я не сомневалась, что смогу совершить далекое путешествие, если ничего не случится. Но мне не суждено было даже попытаться. После полудня мы увидели двух всадников, ехавших по берегу реки Скалистого Мыса. Время от времени они останавливались, слезали с лошадей и осматривали берег: они ловили капканами бобров. Мы заползли обратно в середину зарослей, перепуганные, едва осмеливаясь дышать. В кустах дикой вишни, изрезанных широкими тропами, протоптанными бизонами, негде было по-настоящему спрятаться. Что, если трапперы зайдут сюда? Так и вышло; они наткнулись на нас. Один схватил меня, другой мою спутницу. Они заставили нас сесть на лошадей и привезли в свои палатки. Все жители лагеря столпились вокруг, чтобы поглядеть на пленниц. Для меня это уже было не ново, и я просто смотрела на них, но моя подруга накрыла голову плащом и громко плакала.
Мы попали к племени блад из черноногих. Я не понимала их языка, но могла говорить руками (язык жестов) [14]. Человек, взявший меня в плен, начал задавать мне вопросы. Потом он рассказал мне, что люди его племени захватили врасплох военный отряд, пытавшийся ночью пробраться в лагерь, убили четверых и гнали остальных до оврагов реки, где те сумели ускользнуть в глубокие темные лощины.
– Был ли один из убитых, – спросила я, – высокий человек в ожерелье из когтей медведя гризли?
Индеец сделал знак, означающий “да”.
Значит, мой вождь кроу мертв. Не могу передать, что́ я почувствовала. Он был добр ко мне, очень добр. Но он или те, кто был с ним, убили моего молодого мужа. Этого я не могла простить. Я подумала о пяти женах вождя. Они не пожалеют о нем, ведь весь огромный табун лошадей принадлежит теперь им. Они будут рады, если я тоже не вернусь обратно.
Ты видал Глухого, индейца из племени блад, который сегодня приходил поговорить со мной. Я прожила в его палатке много лет. Он и его жена были очень добры ко мне. Прошло некоторое время, и я уже могла думать о своем племени без слез; я решила, что уже никогда больше не увижу своих. Меня больше не называли рабой и не заставляли трудиться за других. Глухой говорил, что я его самая молодая жена, и мы со смехом вспоминали, как он взял меня в плен. Я стала его женой и жила счастливо.
Так шли зимы, и мы старели. Однажды летом, когда мы пришли за покупками в форт Бентон, я встретила здесь подругу, которая приехала на огненной лодке (пароходе) к своему сыну. Это был счастливый день, так как в детстве мы играли с ней вместе. Она тотчас же отправилась к Глухому и стала просить его отпустить меня жить с ней; он согласился. И вот я здесь, на старости лет живу счастливо, в довольстве. Глухой часто приходит поговорить с нами, выкурить здесь трубку. Мы были рады его приходу сегодня, и, отправляясь домой, он унес с собой много табаку и новое одеяло для своей старухи-жены.
Ну вот, сын мой, я рассказала тебе длинную историю, и уже давно наступила ночь. Ложись спать, тебе ведь завтра рано вставать на охоту. Женщина Кроу разбудит тебя. Да, так меня прозвали черноногие. Раньше я ненавидела это имя, но потом привыкла к нему. Со временем мы ко всему привыкаем».
Глава VIIБелый бизон
Однажды вечером во второй половине января во всех трех больших лагерях царило большое возбуждение. Несколько охотников пикуни, только что вернувшихся из длившейся несколько дней охоты в прерии к северу от реки, видели там белого бизона. Новость быстро распространилась по лагерям; отовсюду на торговый пункт шли индейцы за порохом, пулями, кремнями, пистонами, табаком и разными другими товарами. На завтра намечался выход охотничьих отрядов из всех трех селений, и люди спорили, какому племени достанется шкура белого животного. Каждый, конечно, держал пари за свое племя. Почти все индейцы считали бизона-альбиноса священным, собственностью Солнца. Когда убивали белого бизона, шкуру его всегда великолепно выделывали. В ходе ближайшего празднества в священной палатке шкуру с большими церемониями приносили в дар Солнцу, вешая ее выше всех других приношений на центральном столбе постройки. Там шкура и оставалась, постепенно сморщиваясь и разваливаясь на куски. Военные отряды других племен, проходя через покинутую стоянку, не прикасались к белой шкуре, опасаясь навлечь на себя гнев Солнца. Считалось, что человек, убивший белое животное, удостоен особой благосклонности Солнца, – и не только он, но и все племя, к которому он принадлежит. Выделанная белая шкура никогда не продавалась. Никто, добывший шкуру животного-альбиноса, не мог хранить ее дольше, чем до ближайшего празднества в священной палатке, большой ежегодной религиозной церемонии. Однако знахарю разрешалось брать обрезки, полученные при подравнивании краев, и использовать их для завертывания магических трубок или в виде головной повязки, которая, впрочем, надевалась лишь в торжественных случаях.