х камней. Мы нагрузили ими лодку, и она опустилась настолько, что ее не стало видно. Тогда мы ушли в глубину леса и почувствовали себя в безопасности. Преследователи не могли бы увидеть ни лодку, ни нас, и даже заподозрить, что кто‐нибудь может здесь скрываться.
Мы плыли три ночи вверх по большой реке, а затем повернули по небольшому притоку, текущему с севера. Это была красивая река, прозрачная и быстрая. Всюду на берегах ее виднелись следы диких животных. Мы плыли вверх по узенькой речке к высоким холмам. Там я убил оленя, моя жена соорудила шалашик из жердей и веток кустарника. Мы развели небольшой костер и поели. Наш шалаш стоял в безопасном месте. Здесь следовало ждать весны. Мне предстояло охотиться и добыть много шкур, моей спутнице – построить хорошую палатку. Так сказала мне жена. И впервые за много месяцев я почувствовал себя счастливым. У меня была та, кого я любил, кому был нужен. Когда настанет лето, мы сможем вдвоем отправиться дальше к моему племени. Да, я был счастлив и пел целыми днями, за исключением того времени, когда охотился. Вечерами мы сидели у нашего маленького очага и ели; я учил жену своему языку, которым она быстро овладела, и рассказывал ей о своем племени, о нашей стране, о прериях, горах и дичи.
Я уже не так нетерпеливо ждал лета. Дни бежали быстро, и каждый из них был счастливым. Но скоро на ивах показались листья, начала расти трава, и однажды вечером мы вытащили свою лодку и снова поплыли к большой реке. Мы направились вверх по ней, двигаясь по ночам, пока не достигли страшных порогов. Там мы утопили лодку, чтобы никто не узнал, что мы прошли этим путем, и пустились в далекий путь по тропе, по которой я когда‐то двигался со своими погибшими друзьями. Большой лес не казался теперь таким мрачным, а путь – таким долгим. Наконец мы добрались до озера племени пан-д’орей.
– От этого места, – сказал я, – мы поедем верхом. Я возьму несколько лошадей у этого племени.
Моя жена возражала, но я настоял на своем: она устала от продолжительного путешествия пешком; видно было, что с каждым днем ей все тяжелее. Я должен был добыть хотя бы одну лошадь для нее. Я видел лагерь и около него множество лошадей. Когда люди в лагере уснули, я проскользнул прямо в проходы между палатками, хотя ярко светила луна, украл женское седло и отрезал от привязи двух самых лучших лошадей, каких только смог найти. Я повел их туда, где оставил жену. Она страшно испугалась, так как никогда не ездила верхом. Я оседлал одну из лошадей и проехался немного: животное оказалось смирным. Я затянул подпругу, усадил жену в седло, укоротил ремни стремян и показал, как держаться в седле. Затем сел на вторую лошадь и, ведя лошадь жены в поводу, двинулся по так хорошо знакомой мне тропе.
Мы еще не успели далеко отъехать, когда случилась беда. Жена закричала, лошадь ее вырвалась от меня и начала становиться на дыбы. Когда я подбежал, жена уже была мертва: подпруга лопнула, жена упала, и лошадь убила ее копытом.
Сначала я не мог этому поверить. Я обнимал и звал любимую, ощупывал ее всю, и наконец нашел место удара: голова была пробита сверху. Должно быть, на какое‐то время я сошел с ума: вскочил и убил ее лошадь, а потом и свою. Я молился всем богам, умоляя вернуть жене жизнь, но все было напрасно. Наступило утро. Я отнес тело жены немного в сторону от тропы и похоронил как мог. Потом посмотрел на запад в сторону той земли, где так страдал, потерял своих товарищей, попал в рабство, нашел любящую жену лишь для того, чтобы потерять ее, и заплакал от гнева и горя. Затем, одинокий, я оторвался от того места, где она лежала, и снова пустился в путь к своему племени.
Сейчас я старик, но многие прошедшие зимы не погасили моего горя. Я все еще оплакиваю любимую, и так будет, пока я жив».
Нэтаки часто вспоминала рассказ старого кутене.
– Кьяй-йо! – восклицала она. – Какая несчастная, как грустно.
– Kто? – спрашивал я.
– Да молодая жена кутене, конечно. Подумай только, умереть как раз, когда она нашла свое счастье. Никогда больше не видеть солнечного света, гор и этих прекрасных прерий.
– Прерий она никогда не видела, – возразил я как‐то, когда мы говорили об этой истории. – Она жила в стране лесов, больших рек, дождей и туманов.
Нэтаки вздрогнула.
– Не хочу видеть этой страны! – воскликнула она. – Ненавижу дождь. Хочу всегда жить в солнечных прериях. Как добр Старик [18], давший нам эту богатую страну!
Глава XIIБольшие скачки
Посещение нашего лагеря племенем кутене закончилось, как и многие прежние, крупной ссорой, грозившей одно время стать серьезной. Спор начался из-за лошадиных скачек. У кутене была рослая, хорошего сложения и очень резвая вороная кобыла, которую пикуни пытались побить в гонке то на одной, то на другой лошади. Соревнования следовали одно за другим, и каждый раз вороная кобыла оказывалась победительницей. Пикуни были в сильном проигрыше, теряли ружья, лошадей, одеяла, всевозможные украшения – и выходили из себя. Они утверждали, что победители ухитрились тайно натереть чем‐то нескольких скакунов пикуни и у тех уменьшилась быстрота бега. В этом крайне затруднительном положении пикуни решили послать к бладам за одной лошадью, известной своей резвостью, и сторожить ее днем и ночью, пока не состоятся скачки. Немного спустя отправленная к бладам депутация вернулась с лошадью, действительно превосходной – чистокровной американской гнедой, несомненно захваченной у какого‐нибудь несчастного путешественника на трансконтинентальной дороге далеко на юге. Лошади следовало отдохнуть четыре дня, а затем участвовать в больших скачках, на которых пикуни рассчитывали вернуть свои потери. Нечего и говорить, что все это время лошадь охраняли. Днем, когда она паслась в прерии на самой сочной траве, какую только можно было найти, около нее бродило с полдюжины молодых людей, а ночью животное сплошь окружали заинтересованные в успехе скачек наблюдатели.
Наконец настал знаменательный день, и жители обоих лагерей, даже женщины и дети, вышли туда, где должны были состояться скачки, на ровный участок длиной около 500 ярдов. Заключались отчаянные пари: я никогда не видел – ни раньше, ни позже – такого множества призов, какое было разложено на равнине. В той или иной куче вещей попадались образцы всего, что оба племени употребляют в быту или в качестве украшения; тут же не участвующие в пари юноши или мальчики держали на привязи других лошадей – ставки пари. Даже женщины включились в соревнования: в одном месте можно было видеть медный чайник, поставленный против шитого бисером платья, в другом – кожаную сумку с сушеным бизоньим мясом против дубленой шкуры вапити или ярд красной шерсти против двух медных браслетов.
Я стоял в толпе зрителей у финиша, где поперек пыльной скаковой дорожки прочертили борозду. Старт давался с места; мы видели, как два юных ездока, голые, если не считать обязательной набедренной повязки, подвели беспокоящихся, пляшущих коней к началу дистанции. Лошади стартовали; зрители, теснившиеся вдоль дорожки, начали кричать, подбадривая ездоков и требуя, чтобы они старались вовсю. Смешанный шум возгласов на языках черноногих и кутене все усиливался; немалую роль в нем играли пронзительные крики женщин. Мы со своего места не могли судить, которая из лошадей впереди; они приближались к нам быстрыми длинными скачками, и казалось – двигаются вровень. Вот они уже почти у цели, и толпа вдруг затихла: все затаили дыхание. Можно было слышать, как широкие ремни плеток, которыми ездоки усиленно подгоняли лошадей, хлопают по бокам напрягающих все силы скакунов. Вот они достигли конца; еще несколько скачков, и кони пересекли борозду почти что голова в голову; мне казалось, что кутенейская лошадь на несколько дюймов опередила нашу. Немедленно поднялся громкий говор и крики, и все бросились к призам.
«Мы выиграли, – кричали пикуни, – мы выиграли!» Я полагаю, то же самое заявляли и кутене в своих непонятных, сердитых выкриках. Люди хватались за ставки и, стараясь завладеть ими, тянули и толкали друг друга. В середине борющейся кучки какой‐то кутене вытащил старинный кремневый пистолет и прицелился в своего противника, но кто‐то как раз вовремя ударил снизу по стволу, и пуля полетела далеко в сторону. При звуке выстрела женщины в испуге бросились к своим палаткам, волоча за собой плачущих детей. Горячие головы из числа юношей и мужчин пикуни начали кричать друг другу: «Бери оружие! Убьем этих кутенейских жуликов».
Борьба из-за вещей, поставленных на пари, прекратилась. Каждый участник спора, по-видимому, схватил, не встречая возражений, то, что принадлежало ему, и поспешил в свою палатку. Через несколько мгновений место скачек опустело; остались только вожди пикуни и кутене, несколько старейшин их племен, Нэтаки и я. Жена схватила меня за руку, в глазах ее был настоящий ужас; она умоляла меня сейчас же уйти с ней.
– Будет большое сражение, – говорила она, – оседлаем лошадей и уедем подальше. Идем.
– Это сражение меня не касается, – возражал я, – я белый.
– Да, – воскликнула она, – ты белый, но ты также пикуни! Кутене будут стрелять в тебя с неменьшей охотой, как во всех остальных.
Я сделал ей знак помолчать, поскольку хотел услышать, к какому решению придут вожди. Большое Озеро отправил своего глашатая в наш лагерь.
– Скажи пикуни, – велел он, – что слово мое таково. Я сейчас отправляюсь в лагерь моего друга Видна Спина. Кто хочет сражаться против кутене, должен будет сражаться против меня и этих людей со мной.
Глашатай поспешно удалился; тогда вождь повернулся ко мне.
– Идем, – сказал он, – ты тоже за мир. Идем с нами.
Я отправился с вождем в лагерь кутене. Нэтаки, страшно обеспокоенная, шла следом за нами. Едва мы пришли, как увидели все увеличивающуюся толпу возбужденных всадников, с криками несущихся на нас из лагеря черноногих.
– Дайте мне ружье, – потребовал Большое Озеро, – кто‐нибудь, дайте мне ружье.