Наискосок от нас через дорогу жил добрый старый член методистской общины. У него была привычка по воскресеньям забираться в мансарду и молиться. В летний день, когда окна бывали открыты, я часами слышал, как он молит Бога простить ему многие тяжкие грехи и даровать скромное местечко в райских кущах. Он частенько приходил ко мне и уговаривал изменить образ жизни. Изменить образ жизни! Интересно, думал я, почему все так обо мне беспокоятся? Разве этот человек счастлив? Нет, он живет в вечном страхе перед мстительным Богом. А я лишь был ласков с «паршивыми овцами», жаждущими услышать доброе слово, я заходил в бар отеля среди бела дня и чокался с ними. По моему мнению, в этом не было греха. Но глубоко в сердце я носил большую тяжесть. Но одно зло я совершил, большое зло. Что теперь будет с Нэтаки?
И вот настал вечер, когда все «доброжелатели» собрались у нас дома. Они решили, что я должен купить дело уходящего на покой купца, который за сорок или пятьдесят лет скопил небольшое состояние. Это была последняя капля. Я восстал и попытался высказать родным, что я думаю о том ограниченном существовании, которое они ведут. Но не нашел слов и, схватив шляпу, выбежал из дома. Я вернулся уже после полуночи, но мать ждала меня. Мы сели у камина и поговорили обо всем. Я напомнил ей, что с ранних лет предпочитал лес и реку, ружье и удочку всем так называемым светским развлечениям; признался, что не в состоянии жить в нашем городке или даже большом городе и заниматься каким‐нибудь городским делом, особенно таким, которое вынудит меня торчать в магазине или в конторе. И эта мудрая женщина согласилась, что бесполезно заниматься подобными вещами, раз у меня сердце не лежит к городской жизни, и лучше всего мне вернуться в прерии и горы, раз уж я так их полюбил.
О Нэтаки я не сказал ничего. Когда‐нибудь в будущем, решил я, мать узнает от меня все. Впервые за последние несколько недель я лег спать с легким сердцем. Два дня спустя я сел в поезд. Прибыв в Сент-Луис, я остановился в гостинице «Плантерс» у радушного Бена Стикни. Тут я установил связь с той средой, которая меня интересовала. Я встречал здесь людей из Техаса и Аризоны, из Вайоминга и Монтаны, и мы говорили об открытых просторных землях, об индейцах и торговле бизоньими шкурами, о скоте и золотоискателях, о разных пережитых нами приключениях. Мы собирались вечерами в холле, сидели и курили далеко за полночь или же всей компанией ходили знакомиться с городом вполне на западный манер. Даже если мы бывали чуть-чуть навеселе, то полиция относилась к этому снисходительно: полицейские смотрели в другую сторону, когда мы в своих широкополых шляпах проходили мимо гурьбой, иногда распевая во весь голос.
Я не забывал и Нэтаки. Купив еще один чемодан, я часами бродил по магазинам, набирая разные предметы туалета с интересным и красивым узором, нитки бус, два браслета змейкой, золотое ожерелье и всякие другие вещи, дорогие женскому сердцу. Под конец чемодан был так набит, что я едва закрыл его. Собрав свои вещи, я сел в поезд, идущий в Коринн (штат Вайоминг). Мы пробыли в пути, помнится, четверо суток. Оттуда я неделю ехал верхом до Хелины и еще два дня – до форта Бентон. Первое, что я спросил: «Где Ягода?» Торговец на пункте ответил, что Ягода в устье Марайас с пикуни, но мать его и Женщина Кроу живут здесь, в долине, выше по реке. Подмигнув мне, лавочник понимающе добавил, что, кажется, с ними живет одна молодая женщина по имени Нэтаки.
Было еще раннее утро. Я вышел из лавки и побежал по пыльной тропе. Из трубы домика начал подниматься легкий дымок. Я толкнул дверь и вошел. Нэтаки стояла на коленях перед очагом, раздувая неохотно разгоравшееся пламя.
– Ах, – воскликнула она, вскакивая и подбегая ко мне, – он приехал! Мой муж приехал! – Она обняла меня и поцеловала, а через мгновение уже помчалась в другую комнату с криком: – Проснитесь, вставайте, мой муж вернулся!
Мать Ягоды и Женщина Кроу выбежали и тоже стали обнимать и целовать меня. Все пытались говорить разом. Нэтаки повисла у меня на руке и смотрела на меня полными слез глазами.
– Ах, – повторяла она, – другие меня все время уверяли, что ты не вернешься, но я знала, что они ошибаются. Я знала, что ты меня не забудешь.
Вот это действительно были мои близкие. Я вернулся домой и поклялся никогда больше даже не помышлять о том, чтобы оставить свою маленькую жену, что бы ни случилось. И сдержал обещание. Я говорю «сдержал» – хотя у меня ни разу и не было ни основания, ни желания поступать иначе.
Странный получился завтрак у нас с Нэтаки. Собственно говоря, завтрака и не было: мы оставили попытки есть, и жена рассказывала мне обо всем, что произошло за время моего отсутствия. Затем начала расспрашивать меня: что я все это время делал, что видел, здорова ли моя матушка. Мне нечего было рассказывать, я хотел только слушать, как говорит Нэтаки, видеть, как она счастлива, что делало счастливым и меня. Через некоторое время доставили мои чемоданы, и я, передавая супруге ключ от одного из них, сказал, что чемодан и все его содержимое принадлежит ей. Сколько было возгласов изумления и восхищения, когда она распаковывала и разворачивала разные вещи и раскладывала их тут и там на столе, на постели, на стульях. Она надела через голову ожерелье, защелкнула на руках браслеты, подбежала ко мне и молча поцеловала, а потом сняла украшения.
– Они слишком хороши, – заявила она, – я недостаточно красива, чтобы носить их. – Нэтаки снова рассмотрела подарки и прошептала: – Для меня одной тут слишком много. Можно мне подарить часть моим бабушкам? – Она подразумевала жену Ягоды и Женщину Кроу.
Среди вещей нашлось несколько платьев скромного рисунка и шали, которые и предназначались для «бабушек». Я сказал, что эти вещи будут подходящими подарками для пожилых женщин. Жена была счастлива отнести их нашим верным подругам. Оглядываясь назад на то утро, я думаю о нем как об одном из самых приятных в моей жизни.
Немного спустя я вышел прогуляться и зашел в салун Кено Билла. Стоял декабрь, но снега на земле не было. Солнце пригревало, дул слабый чинук. Я подумал о далеком городке в Новой Англии, погребенным под трехфутовым слоем снега, и содрогнулся.
В салуне Кено Билла я застал обычную компанию. Судья Д., блестящий юрист, бывший командир в схватках с фениями [23], играл в карты с шерифом на угощение. Несколько погонщиков быков и мулов дулись в фараон. Трапперы в замшевой одежде и лисьих шапках, обутые в мокасины, спорили о том, как лучше всего ставить капкан на бобра в покрытой льдом запруде. Все они были рады встрече и сейчас же повели меня к стойке. Кто‐то спросил между прочим, что нового в Штатах. Не то чтобы их это интересовало: они говорили о Штатах как о далекой чужой стране.
– Гм, – заметил судья Д., – ты там недолго пробыл, а?
– Да, – ответил я, – недолго. Мне и в Монтане хорошо.
– Монтана! – воскликнул судья, подымая стакан. – За Монтану и ее обласканные солнцем прерии! За ее величественные горы, за индейцев и бизонов и за тех из нас, кого благосклонная судьба одарила жизнью в пределах Монтаны! Боги возлюбили нас больше всех остальных людей!
Мы все аплодировали этому тосту и дружно осушили стаканы.
Так бывало в пограничных городах. Кто‐нибудь с утра начинает утолять внезапно возникшую жажду, и остальные по одному, по двое, по трое, по четверо присоединяются к нему: купцы, юристы, доктора, все – до тех пор, пока вокруг не останется ни одного трезвого, пока все не будут навеселе и вполпьяна. На этот раз начал судья Д. – мир праху его. К четырем часам дня народ уже разошелся вовсю. Я оставил компанию и отправился домой. Меня больше прельщала бизонья шкура, ложе и трубка, огонь в камине и общество веселой Нэтаки.
Перед заходом солнца вдруг вкатились Ягода и Гнедой Конь со своими женами. Как я был рад снова видеть их всех!
– А вы сомневались, что я вернусь? – спросил я нерешительно.
Друзья рассмеялись.
– Разве я тебе не говорил, что ты вернешься? – напомнил Ягода. – Только удивляюсь, почему ты не приехал раньше.
Мы до поздней ночи сидели у огня. Женщины болтали в другой комнате. Потом все отправились спать.
– Маленькая моя, – сказал я, беря Нэтаки за руку, – не повезло тебе с мужем. Он не такой хороший, как следовало бы. В его сердце есть нехорошие…
– Молчи! – воскликнула она. – Молчи! Ты хороший, самый хороший. Я не хочу, чтобы ты был другим; будь такой, какой ты есть. Ты вернулся ко мне. Даже не могу сказать, как я счастлива, – не умею выразить.
Глава XVIИстория Поднимающегося Волка
Когда Ягода и Гнедой Конь вернулись в устье Марайас, мы с Нэтаки, конечно, отправились с ними. Известие о нашем предстоящем приезде опередило нас, и когда мы в сумерки прибыли в большой лагерь пикуни, наша палатка уже стояла между палатками Говорящего с Бизоном и Хорькового Хвоста. Рядом лежала куча дров; внутри весело пылал разведенный огонь; в глубине палатки разостлали ложе из мягких бизоньих шкур и теплых одеял, стояли сиденья для гостей с удобными спинками, на своих местах были разложены наша кухонная утварь и кожаные сумки, наполненные сухими ягодами, самым лучшим сушеным мясом, языками и пеммиканом. Все это сделала матушка Нэтаки, встретившая дочь крепкими объятиями и поцелуями, а меня – сдержанным, но искренним приветствием. Она была хорошая женщина, можно даже сказать благородная. Да, благородная, возвышенная, жертвующая собой ради других – она всегда старалась облегчить страдания больных и горе осиротевших.
Едва я успел вылезти из фургона и войти в палатку, предоставив Нэтаки и ее матери вносить наше имущество, как начали приходить мои друзья. Они, видимо, были очень рады снова встретиться со мной. И я был рад видеть их и слышать, как они, крепко пожимая мне руку, говорят: «А-ко-тво-ки-тук-а-ан-он» (наш друг вернулся).
Они коротко рассказали мне о случившемся за время моего отсутствия, а затем потребовали, чтобы я поведал о своей поездке. Пока Нэтаки готовила небольшое угощение, а гости курили, я рассказал о путешествии как мог, назвал число дней, в течение которых плыл пароходом, а затем ехал поездом, чтобы добраться до дома, покрыв расстояние, которое потребовало бы 100 ночевок, если бы я ехал верхом. Мне пришлось повторить рассказ несколько раз в течение вечера у разных друзей и в палатке вождя. Когда я закончил, старый вождь стал с особенным интересом расспрашивать о железной дороге и поездах – ис-ци ан-и-кас-им (огненных фургонах), как он их называл.