Большое Озеро хотел знать, не продвигаются ли железные дороги к его стране.
– Нет, – ответил я, – сюда они не приближаются. Есть только одна линия, идущая с востока на запад и проходящая далеко к югу отсюда по земле племени волков и питающихся бараниной.
– Так, – сказал вождь, задумчиво поглаживая подбородок, – понятно! Эту дорогу многие из нас видели во время набегов на юг. Да, мы ее видели: видели фургоны, набитые людьми, с ревом мчавшиеся по прерии, убивая и распугивая бизонов. Напиши как‐нибудь нашему Великому Отцу (президенту) и скажи ему, что мы не допустим, чтобы железная дорога появилась в нашей стране. Да, скажи ему, что я, Большое Озеро, шлю ему такое послание: «Мы не позволим белым прокладывать путь для огненных фургонов через страну моего народа или селиться здесь и вскапывать почву в наших долинах, чтобы сажать то, чем они питаются».
В тот вечер я присутствовал на многих ужинах; едва заканчивалось посещение одной палатки, как меня приглашали в другую. Было уже поздно, когда я наконец вернулся домой и лег отдыхать; песни и смех большого лагеря, вой волков и койотов убаюкивали меня. Думая о далеком городишке в Новой Англии, погребенном в глубоком снегу, и о его унылой скуке, я пробормотал: «Трижды благословен я милостивыми богами».
Нэтаки толкнула меня локтем:
– Ты разговариваешь во сне.
– Я не спал, я думал вслух.
– О чем же ты думал?
– Боги милостивы ко мне, – ответил я, – они добры и дали мне много счастья.
– Да, – согласилась она, – они добры. Нам нечего просить у богов, они дали нам всё. Завтра мы принесем им жертву.
Я заснул под ее молитву, решив, что Восток меня никогда больше не увидит – разве что иногда как гостя.
На следующий день вожди и старейшины держали совет и решили, что мы должны перекочевать к подножию гор Бэр-По. Мы отправились туда по бурой, усеянной бизонами прерии и разбили лагерь на речке, вытекающей из заросшей соснами лощины. Здесь мы оставались несколько дней.
Тут водилось много вапити, оленей и горных баранов, и на утренней охоте мы со Скунсом убили четырех жирных самок, выбрав их, а не баранов, так как период спаривания уже почти закончился. Стада этих ныне ставших редкими животных были так многочисленны, что мы, несомненно, могли бы убить двадцать баранов и больше, если бы только захотели. Но мы взяли не больше того, что могли унести наши лошади.
Вернувшись в лагерь, я застал Нэтаки за очисткой от мездры шкуры самки бизона, которую я убил. Жена привязала шкуру к раме из четырех жердей для остова палатки и заморозила ее; в таком состоянии шкура легче очищается применяемым для этого коротким скребком из рога вапити со стальным режущим краем. Но и в таких условиях работа эта чрезвычайно тяжела и крайне утомительна. Я заявил, что ей не следует заниматься такими делами. Что‐то в таком роде я уже говорил по такому же случаю, и на этот раз тон мой был, пожалуй, немного резок. Нэтаки отвернулась от меня, но я успел заметить, что по щекам ее покатились слезы.
– Чем я тебя обидел? – спросил я. – Мне вовсе не хотелось доводить тебя до слез.
– Что же, я ничего не должна делать, – спросила она в свою очередь, – только сидеть в палатке, сложа руки? Ты охотишься и добываешь мясо, ты покупаешь у торговцев разную пищу, которую мы едим. Ты даришь мне одежду и все остальное, что я ношу и чем пользуюсь. Я тоже хочу участвовать в семейных делах.
– Но ты и так участвуешь. Ты готовишь, моешь посуду, даже таскаешь дрова. Шьешь мне мокасины и теплые перчатки, стираешь мою одежду. Когда мы переходим на новые места, ты разбираешь и ставишь палатку, навьючиваешь и развьючиваешь лошадей.
– И все‐таки большую часть времени я ничего не делаю, – возразила она прерывающимся голосом. – Женщины отпускают шутки и смеются надо мной, говорят, что я гордая и ленивая! Слишком гордая и слишком ленивая, чтобы работать!
Я поцеловал жену, осушил ее слезы и сказал, чтобы она дубила столько шкур, сколько ей захочется, но только не работала слишком много и подолгу за раз. Немедленно она расцвела улыбкой и, приплясывая, выскочила из палатки: вскоре я услышал мерное чиркание скребка по мерзлой шкуре.
Однажды ночью вокруг луны появилось слабо светящееся кольцо, а наутро более яркое кольцо окружало солнце, по обе стороны от которого были видны большие ложные солнца. Кольца эти предвещали наступление в недалеком будущем сильной бури; радужные ложные солнца служили надежным предупреждением, что какой‐то враг, а то и большой военный отряд, приближается к нашему лагерю. Такое сочетание событий было неблагоприятно, и для обсуждения его был созван совет. Племя не боялось встречи с любым врагом, который захочет вступить с нами в бой, но ночью в сильную бурю отряд мог бы, несомненно, приблизиться неслышно и украсть много лошадей; снег, гонимый метелью, начисто закроет следы налетчиков, и врагов нельзя будет преследовать и настигнуть. Решено было немедленно сняться и перейти в устье Крик-ин-зе-Миддл, на Миссури. Если выпадет много снегу и установятся сильные холода, будет легче укрываться в глубокой долине реки. Лошадей можно тогда кормить сочной корой тополей, и они сохранят отличное состояние. Из-за переноса лагеря враг, в приближении которого совет был уверен, вероятно, не сможет обнаружить наши следы, особенно если обещанная приметами буря наступит достаточно скоро. К десяти часам последняя палатка была снята и уложена, и мы потянулись на юго-восток к намеченной цели. В полдень пошел снег. Вечером мы стали лагерем в Крик-ин-зе-Миддл (Речка Посередине), названной так потому, что истоки ее находятся на полпути от гор Бэр-По к Литтл-Рокис. Первые путешественники называли ее Кау-Крик (Коровья речка).
На следующее утро продолжал падать легкий снежок и сильно похолодало. Тем не менее мы снова снялись и двинулись дальше; еще засветло мы пришли к реке. Здесь племя намеревалось оставаться довольно долго; охотники разъехались, кто ближе, кто дальше, по обеим сторонам долины и в прерии, расставляя западни для волков. В то время стрихнин еще не вошел во всеобщее употребление; западни делались из нескольких шестов длиной в шесть-восемь футов, поставленных под углом примерно в сорок пять градусов и поддерживаемых двумя подпорками. На шесты накладывали несколько центнеров больших камней. Когда волк хватал приманку в глубине западни, тяжелая крыша обрушивалась и придавливала его. Ягода и Гнедой Конь всячески поощряли ловлю волков, так как в Штатах появился большой спрос на волчьи шкуры: там из них делали полости для саней. Шкуры первого сорта продавались в форте Бентон по четыре-пять долларов за штуку. Буря не очень разыгралась, и через несколько дней снова подул теплый чинук. Не появился также и ожидавшийся военный отряд. Дела у моих друзей‐торговцев шли так хорошо, что им приходилось каждые две-три недели снова ездить за товарами или, когда удавалось, присоединяться к партиям индейцев, отправляющихся посетить Бентон.
Я много слышал об одном белом; его звали Хью Монро, или, на языке черноногих, Поднимающийся Волк – Ма-кво-и-по-атс. Однажды во второй половине дня мне сказали, что он со своим многочисленным семейством прибыл в лагерь, и немного спустя мы встретились с ним на пиру, заданном Большим Озером. Вечером я пригласил Монро к себе в палатку и долго разговаривал с ним за ужином; мы ели хлеб, мясо и бобы и выкурили множество трубок. С течением времени мы с ним крепко подружились. Поднимающийся Волк, несмотря на пожилой возраст, был одним из самых живых и деятельных людей, каких мне приходилось встречать: голубоглазый блондин приблизительно пяти с половиной футов росту, с твердо очерченным квадратным подбородком и сильно выдающимся носом; черты его изобличали его действительный характер – смелый и решительный. Отец Поднимающегося Волка, тоже Хью Монро, был полковником английской армии, мать происходила из Ла-Рошей, знатной французской эмигрантской семьи монреальских банкиров, владевших крупными поместьями в этом краю. Хью-младший родился в имении в районе Три-Риверс; мальчик недолго ходил в церковную школу, только пока не научился читать и писать. Все каникулы и те дни, когда он пропускал занятия, Хью проводил в большом лесу, окружавшем имение. Любовь к природе, к приключениям, к жизни в первобытных условиях была у него в крови. Хью появился на свет в июле 1798 года, а в 1813 году, всего пятнадцати лет от роду, он убедил родителей разрешить ему поступить на службу в Компанию Гудзонова залива и весной того же года отправился на Запад с флотилией каноэ. Отец дал юноше хорошее английское гладкоствольное ружье, мать – пару знаменитых дуэльных пистолетов Ла-Рошей и молитвенник. Духовник семьи подарил Хью четки и крест и велел молиться почаще. Флотилия плыла все лето и осенью прибыла на озеро Виннипег; там они зазимовали. Весной, как только озеро очистилось ото льда, путешествие возобновилось, и наконец в один из июльских дней Монро увидел форт Маунтин, новую факторию компании, построенную на южном берегу реки Саскачеван, недалеко от подножия Скалистых гор.
Вокруг форта стояли лагерем тысячи черноногих, ожидая начала продажи привезенных флотилией товаров или надеясь получить в кредит пороху и пуль, кремневых ружей, капканов и табаку на предстоящий охотничий сезон. У компании еще не было переводчика, знающего диалект черноногих; речь их переводилась сначала на язык кри, а затем уже на английский. Многие из черноногих, обычно северные, хорошо говорили на языке кри, но более южные племена союза, блады и пикуни, не понимали кри. Начальник фактории, несомненно заметив у Монро необычные способности, сразу поручил ему жить и кочевать с пикуни, чтобы изучить их наречие и также проследить за тем, чтобы индейцы будущим летом вернулись со своими мехами в форт Маунтин. Поступили известия, что американские купцы, следуя по пути Льюиса и Кларка, с каждым годом продвигаются все дальше на запад и достигли устья реки Йеллоустон, приблизительной восточной границы обширной территории, которую черноногие считают своими охотничьими землями. Компания опасалась конкуренции американцев. Монро должен был всеми способами мешать им.