Мы сели на лошадей, перебрались через реку и направились на север, держась поближе к лощине Блэк-Кули, чтобы иногда наведываться в нее. Дичи встречалось не очень много, так как охотники отогнали часть стад к холмам Суитграсс-Хиллс. Но все же тут и там нам попадались антилопы и небольшие группы бизонов, иногда отдельные старые самцы. Мы отъехали на пять-шесть миль и спустились в лощину, чтобы напоить лошадей из озерца, которое увидели внизу. Оно представляло собой узкую полоску воды, длиной ярдов в пятьдесят. Меня удивило, что многие из окаймлявших восточную сторону озерца ив срезаны бобрами. На западной стороне поднимался глиняный откос в двадцать – тридцать футов длиной, доходивший до обрыва, у основания которого виднелась глубокая темная пещера, где жили бобры. Судя по различной величине следов, здесь жило целое семейство. Никогда, ни раньше, ни позже, я не находил этих животных в таком месте. Между озерцом и рекой, находившейся в нескольких милях оттуда, воды не было. Озерцо казалось недостаточно глубоким, чтобы покрывать бобров. Но что самое необычное, звери жили в пещере, вход в которую находился на некотором расстоянии от заводи и выше ее. Неподалеку валялись три или четыре старые жерди от палатки. Я попытался промерить жердью глубину пещеры, но это мне не удалось. Я все же установил, что свод постепенно снижается, так что в самую глубину не пролезет зверь крупнее лисицы. А лисица, даже крупная рыжая, будет долго ходить голодная, прежде чем рискнет попробовать бобрового мяса.
Перед спуском в лощину мы видели нескольких бизонов, пасшихся на противоположной стороне. Пока мы бродили около озерца, они появились на верху склона, перешли на рысь и наконец в галоп, спеша к воде.
– Ну-ка, – сказал я Эштону, – испробуйте свое ружье. Подстрелите вон ту молодую корову, третью от головного бизона.
Ярдах в ста от нас группа повернула, чтобы попасть на дно лощины выше обрывистого места. Когда намеченное животное оказалось к нам боком, Эштон вскинул ружье и мгновенно, почти не прицеливаясь, всадил корове пулю как раз в нужное место, у лопатки. Кровь хлынула из ноздрей животного почти одновременно со звуком выстрела; самка пробежала галопом небольшое расстояние, внезапно остановилась и опустилась на землю.
– Отличный выстрел, – заметил я. – Очевидно, вам уже раньше приходилось иметь дело с ружьем.
– Да, – сказал Эштон, – я много стрелял в свое время в горах Адирондак, в Мэне и Новой Шотландии.
Мы повели наших лошадей к упавшему бизону; я выпустил кровь и начал вырезать филей. Эштон, стоя рядом, смотрел, как я это делаю.
– Больше не буду убивать их, – сказал он скорее себе самому, чем мне, – как‐то нехорошо отнимать жизнь у такого великолепного животного.
– Ну, – пожал я плечами, – у нас в палатке нет ни куска свежего мяса. Не знаю, что сказали бы наши женщины, вернись мы без мяса.
– Конечно, – согласился он, – нам надо есть. Но мне не хочется убивать этих благородных животных. Я совсем потерял удовольствие от охоты. Лучше буду давать на время свое ружье кому‐нибудь из индейцев, и он доставит нам мою долю мяса. Можно это устроить?
Я ответил, что, вероятно, удастся договориться о подобном обмене. Но не стал говорить, что постараюсь и дальше вытаскивать Эштона на охоту. Мне хотелось расшевелить его, пробудить ото сна, в который он погружен. Нет ничего лучшего для душевного покоя, чем избыток утомительной работы или физических упражнений.
Когда мы вернулись домой с филеем, языком и некоторыми другими частями туши, которые я вырезал и поспешно засунул в мешок, специально для них захваченный, я подробно рассказал про отличный выстрел моего друга. Женщины очень хвалили его; я переводил все их слова, а Женщина Кроу даже заявила, что, не будь она его названой матушкой, охотно стала бы его женой, так как тогда она наверняка получала бы в изобилии мясо и шкуры. Эштон улыбнулся, но ничего не ответил.
На ужин в тот вечер нам подали блюдо, на которое друг мой покосился с подозрением, как когда‐то косился и я, увидев его в первый раз. Но потом, отведав угощение, Эштон съел все и даже оглянулся, не дадут ли еще, как когда‐то поступил и я. В мешке среди прочей добычи я привез несколько футов кишок, покрытых мягким белоснежным салом. Нэтаки основательно промыла их, а затем, вывернув нежным салом внутрь, начинила мелко изрубленным филеем. Прочно завязав оба конца длинной, похожей на колбасу заготовки, жена положила ее жариться на угли. Чтобы колбаса не пригорела, Нэтаки все время переворачивала и передвигала ее. После двадцатиминутного поджаривания на углях колбасу на пять или десять минут опустили в котелок с кипящей водой. Теперь блюдо можно было подавать. По моему мнению и по мнению всех, кто его пробовал, такой способ приготовления мяса лучше всех других, так как в прочно завязанной кишке сохраняются все соки. Черноногие называют это блюдо «внутренности кроу», так как его приготовлению они научились от этого племени. Остается только какому‐нибудь предприимчивому городскому ресторатору дать блюду английское название и открыть трактир, где оно будет главным в меню. Ручаюсь, что любители вкусно поесть начнут сбегаться к нему толпами со всего города.
Одним или двумя днями позже, продолжая приводить в исполнение свой план заставлять Эштона чаще выезжать, я сделал вид, что заболел, а Нэтаки сказала моему другу (я служил переводчиком), что мясо все кончилось и если он не отправится на охоту и не убьет какую‐нибудь дичь, нам придется лечь спать голодными. Эштон обратился ко мне с просьбой найти ему замену, предлагая дать ружье и патроны и заплатить охотнику, и Нэтаки отправилась искать кого‐нибудь. Но я объяснил жене, как нужно действовать, и она вскоре вернулась с выражением крайнего огорчения на лице и сообщила, что не удалось никого найти: все уже отправились охотиться.
– Ну что ж, – сказал наш друг, – раз так, то мне нет нужды ехать самому. Я куплю мяса у них, когда они вернутся.
Я уже подумал, что мой маленький план в конце концов провалится, но Нэтаки пришла на помощь, как только я объяснил ей намерения Эштона.
– Скажи ему так, – заявила она. – Вот уж не думала, что он хочет опозорить наш дом. Если он купит мясо, весь лагерь будет смеяться надо мной, говорить, что у меня муж бездельник, не может даже настрелять дичи, чтобы снабдить мясом свой дом. Его другу приходится покупать мясо, чтобы все мы не голодали.
Услышав такое, Эштон тотчас же вскочил на ноги.
– Где моя лошадь? – спросил он. – Если черноногие так смотрят на вещи, то я, конечно, должен отправиться на охоту. Пошлите за лошадью.
Я проводил его и моего друга Хорькового Хвоста, посоветовав ему сделать большой крюк, чтобы на охоту ушло побольше времени. И действительно, день получился у них долгий: вернулись они после захода солнца. Я также попросил индейца «потерять» пистоны – в таком месте, где он без труда снова найдет их. В итоге Эштону пришлось стрелять дичь самому, и они привезли очень много мяса. Американец очень устал, ему хотелось есть и пить, и в этот вечер, вместо того чтобы курить без конца, он только один раз набил трубку после ужина и сразу лег спать. С этого дня в течение некоторого периода ему пришлось взять на себя всю охоту. Я то болел, то ушибал ногу, то у меня пропадала лошадь – выезжать на охоту я не мог. И просто поразительно, сколько у нас уходило мяса: Нэтаки каждый день уносила целые груды добычи и раздавала в лагере нуждающимся, вдовам и тем, у кого некому было охотиться. Но и я не сидел в лагере. Как только Эштон и его товарищи по охоте уезжали, я отправлялся по ягоды вместе с женщинами или же седлал лошадей и отправлялся вместе с Нэтаки на прогулку в сторону, противоположную той, куда уехали охотники. Но хотя теперь у Эштона было много дел, он, как мне казалось, не становился веселее. Впрочем, положение все же изменилось к лучшему, так как у него оставалось меньше времени на раздумья: обычно в восемь или девять часов он уже крепко спал.
Дважды лагерь переходил на новые места, оба раза на несколько миль ниже по течению реки. Сезон ягод почти прошел, и женщины начали поговаривать о возвращении в форт Бентон; они уже собрали и насушили достаточно ягод. Мы находились в отъезде почти шесть недель, и я тоже собирался вернуться, так как был уверен, что Ягода уже там и ждет нас. В один из вечеров мы обсудили положение и решили отправиться домой через день. Было ли предопределено судьбой, чтобы утром перед нашим отправлением я послал Эштона в последний раз на охоту? Если бы я этого не сделал… но я послал его. Со временем вы узнаете, к чему это привело. Американец мог бы и не ехать: у нас было вдоволь мяса. Однако я отправил его охотиться и этим изменил все течение его жизни. Останься Эштон в то утро в лагере, он, может, жил бы и поныне. Оглядываясь назад, я не знаю, винить себя или нет.
Итак, Эштон и Хорьковый Хвост уехали. Женщины начали укладываться; вытащили сыромятные кожаные сумки и стали наполнять их запасами ягод и сушеного мяса. Около полудня, когда я как раз сделал знак Нэтаки, что хочу есть, на северном склоне долины вдруг появились мчавшиеся вниз к нам верховые. Весь лагерь возбужденно загудел. Один-два всадника размахивали плащами, подавая знак «враги». Мужчины и юноши схватили уздечки и бросились за лошадьми. Маленькая группа конных спустилась в лагерь, и через несколько секунд ко мне подъехал Эштон. Впереди него на седле сидела девушка-подросток, которую он передал в протянутые к нему руки Нэтаки. Эштон был страшно взволнован, темные глаза его прямо сияли. Он повторял раз за разом:
– Трусы! Ах, какие трусы! Но двоих я убил, свалил двоих.
Девочка плакала и причитала:
– Моя мать, мой отец! Оба умерли, оба убиты.
В лагере поднялась суматоха. Мужчины седлали лошадей, требовали подать оружие и выезжали в прерию. Поток всадников все усиливался. Эштон слез с лошади, и я увидел, что на левой ноге штаны у него промокли от крови. Он вошел, хромая, в палатку, я последовал за ним и раздел его. Как раз пониже верхнего сустава бедра зияла длинная открытая борозда, прорезанная пулей.