– В чем дело? – спросил я Нэтаки, отыскав ее в комнате старых женщин, где она тихонько сидела, напуганная и печальная. – Где девушка?
– Уехала назад заниматься своей работой – читать и писать, – ответила жена. – Я помогла ей донести вещи до огненной лодки, и лодка ушла.
Нэтаки расплакалась.
– Уехала, – причитала она, – уехала моя красавица дочь, и я знаю, что никогда больше ее не увижу!
– Но почему, – воскликнул я, – почему она уехала, ничего не сказав Никогда не Смеется? Ведь это нехорошо. Зачем ты ей помогала! Надо было прийти и рассказать нам, что она задумала.
– Я лишь выполнила ее просьбу и поступила бы так снова, – ответила Нэтаки. – Ты не должен меня упрекать. Девушка без конца терзалась и терзалась. Она думала, что вождь недоволен ее приездом оттуда, куда он ее поместил, вот и вернулась назад одна, поскольку боялась, что иначе он сочтет своей обязанностью проводить ее. Она не хочет, чтобы Никогда не Смеется портил себе хорошее лето, пропустил из-за нее какую‐нибудь большую охоту.
Эштон вернулся с набережной.
– Уехала, – сказал он уныло. – Что за безумие нашло на нее? Прочтите! – И он протянул мне записку.
«Дорогой вождь, – значилось там, – я уезжаю завтра на рассвете. Надеюсь, что ты хорошо проведешь время и настреляешь массу дичи».
– Что это нашло на девочку? – продолжал Эштон. – Как может Диана думать, что я буду «хорошо проводить время», когда она, совершенно беззащитная, едет вниз по этой проклятой реке!
Я рассказал американцу все, что узнал от Нэтаки, и он заметно повеселел.
– Значит, все‐таки она обо мне думает, – вздохнул он. – Ничего не понимаю. Мне всегда казалось, что я так и не сумел ее узнать. Но если Диана уехала из-за меня, то… я тоже поеду и встречу ее на пристани в Сент-Луисе.
И Эштон так и сделал, выехав на следующий день дилижансом на железную дорогу Юнион-Пасифик через Хелину и Коринн. При расставании я сказал ему:
– Не сомневайтесь ни на минуту: ваша девочка вас любит. Я точно знаю.
Потянулись однообразные дни. Ягода был не в духе и беспокойно слонялся по дому; я тоже стал нервничать и раздражаться. Мы не знали, куда себя девать.
– Мой отец всегда говаривал, – сказал мне однажды Ягода, – что тот, кто всю жизнь занимается пушной торговлей, – дурак. Бывает зима, когда можно схватить куш, но на следующий сезон его непременно потеряешь. Отец был прав. Давай бросим это дело, купим на оставшиеся средства скот и займемся его разведением.
– Ладно, – согласился я, – договорились. Меня устроит любое занятие.
– Распашем немного земли, – продолжал мой друг, – посадим картошку, посеем овес и будем выращивать всякие овощи. Я тебе говорю, заживем припеваючи.
Обоз Ягоды на бычьих упряжках только что вернулся в форт из рейса в Хелину. Мы погрузили пиленый лес, двери и окна, мебель, много провизии, инструмент, наняли двух хороших плотников и отправили обоз, а сами поехали с женщинами вперед в фургоне, запряженном четверкой лошадей. Мы выбрали себе место на берегах Бэк-Фэт-Крик, недалеко от подножия Скалистых гор, меньше чем в ста милях от форта Бентон. Там мы расчистили площадку для построек, и Ягода, заставив меня наблюдать за их возведением, уехал закупать скот. Чтобы доставить с гор сосновые бревна на сооружение дома из шести комнат, конюшни и загона для скота, понадобилось не много времени. К тому дню, когда Ягода вернулся, привезя с собой около четырехсот голов скота, я уже все подготовил к зиме, даже запас сена для стада и нескольких верховых лошадей.
В эту зиму пикуни кочевали вразброд. Часть из них была на реке Марайас, часть на Титоне, а иногда группа в составе нескольких палаток приходила и останавливалась на несколько недель невдалеке от нас. Бизонов было довольно много, а в предгорьях мы охотились на всякую дичь. Сначала пришлось много возиться со стадом, но через несколько недель скот облюбовал себе пастбища, и после уже не требовалось так много разъезжать верхом, чтобы держать его в одном месте. Не могу сказать, чтобы я много занимался загоном скота, но Ягоде эта работа нравилась. У нас трудилось несколько человек, а я ездил охотиться вместе с Нэтаки, травил волков, ловил форель в глубоких омутах на речке или просто сидел с женщинами, слушая рассказы Женщины Кроу и матери Ягоды о старине.
В комнате, которую мы занимали с женой, стояли грубая печка с плитой и сложенный из глины очаг; такие печи мы поставили и во всех остальных комнатах, кроме кухни, где установили большую и хорошую кухонную печь. Раньше, за исключением того периода, когда мы жили в форте Бентон, женщины для приготовления пищи всегда пользовались очагом и до сих пор жарили в нем мясо и пекли бобы в переносной жаровне. Кроме кровати и двух-трех стульев, в нашей комнате стоял еще дешевый лакированный стол, которым Нэтаки очень гордилась. Она постоянно мыла его и смахивала с него пыль, в чем он совсем не нуждался, а также без конца укладывала и перебирала содержимое его ящиков. На окне у нас висели занавески, подвязанные синими лентами; в комнате также стоял накрытый ярким одеялом столик, который я сколотил из ящика. С одной стороны очага располагалось ложе, покрытое бизоньими шкурами, с плетеными ивовыми спинками по концам. Из-за этого ложа у нас возник спор. Когда я объяснил, какую постель хочу устроить, Нэтаки стала возражать.
– Ты меня огорчаешь, – жаловалась она. – Вот мы построили дом, обставили его красивыми вещами, – она указала на стол, кровать и занавески, – и живем как белые, стараемся быть белыми, а ты захотел испортить все это устройством индейского ложа!
Но я настоял на своем.
Однажды вечером мы посетили лагерь, состоявший примерно из тридцати палаток. Главой здесь был Старый Спящий. Он владел магической трубкой и разными другими священными предметами. Старый Спящий занимался также лечением больных, причем важную роль в его процедурах, наряду с отварами трав, применявшихся наружно или внутренне, играла еще и шкура горного льва (пумы), а также молитвы, обращенные ко льву. Когда я вошел в палатку Старого Спящего, он поприветствовал меня и усадил на место слева от себя. Нэтаки уселась около входа с женщинами. Над головой старика висела его магическая трубка, закутанная в шкуры и крепко привязанная к шестам палатки. На правом конце ложа находилась разостланная по спинке шкура священной пумы. Перед стариком на большой лепешке бизоньего навоза покоилась обычная трубка из черного камня. Уже давно, как мне рассказывали, он получил во сне приказание никогда не класть трубку, которую курит, прямо на землю и с той поры соблюдает запрет. Как и в палатках других знахарей, никому здесь не разрешалось обходить полностью вокруг очага, оказываясь таким образом между огнем и снадобьями; никто не смел также выносить из палатки огонь, так как это могло бы нарушить силу магических средств хозяина.
Старый Спящий смешал табак и различные травы, мелко изрубил смесь, набил трубку и передал мне, чтобы я раскурил ее; дальше мы стали затягиваться из нее поочередно. Когда я принимал от него трубку, я брал ее одной рукой, а когда передавал старику, он хватал чубук сверху обеими руками, растопыривая согнутые пальцы и подражая повадкам медведя. Так поступают все лекари, владельцы магических трубок: это знак их ордена. Мы немного поговорили о погоде, о дичи, о местах, где живет племя. Женщины поставили перед нами еду, и я поел, как полагалось. Я пришел к старику в палатку, чтобы узнать кое-что, и начал понемногу подбираться к интересовавшей меня теме. Я сообщил, что в разное время в различных местах убивал пум.
– Вижу, у тебя тут шкура пумы, – закончил я. – Ты сам убил зверя или это подарок?
– Солнце было ко мне благосклонно, – ответил он. – Я убил этого горного льва. Тот случай был очень ик-ут-о-вап-и.
Это выражение означает «очень солнечный» – то есть, в нашем понимании, сверхъестественный.
– Я был уже взрослым и сильным мужчиной, – продолжал Старый Спящий, – имел собственный дом, трех жен, которых ты здесь видишь. Любое дело мне удавалось, я жил счастливо. И вдруг все изменилось. Если я отправлялся на войну, меня ранили; если захватывал лошадей, то терял их снова: или они издыхали, или их крали, или они калечились. Хотя я усердно охотился, мне часто не удавалось вернуться домой с мясом. А потом пришло самое худшее – болезнь. Какой‐то злой дух вселился в меня и временами схватывал за сердце так, что я испытывал ужасную боль. Он настигал меня, где бы я ни находился, что бы ни делал, и боль бывала так сильна, что у меня кружилась голова, я шатался, а иногда просто падал и на короткое время умирал. Я лечился, просил знахарей молиться за меня, дарил лошадей то одному, то другому. Мне не становилось лучше, и я совсем обеднел. Наконец у нас осталось так мало лошадей, что их хватало только для перевозки имущества при кочевках лагеря. Отряды больше не брали меня с собой в военные походы: боялись, что я умру у них на руках или навлеку на них несчастье. Мне рассказали об одном человеке из племени гровантров, который страдал тем же недугом. Он купил магическую трубку, обладавшую большой силой, и при ее помощи поправился. Мне говорили, что он согласен продать трубку, но я не мог ее купить: у меня не нашлось бы пятнадцати или двадцати лошадей, чтобы заплатить за трубку; я не мог дать даже одной. Я предпочитал умереть, чем допустить, чтобы мои женщины совершали переходы пешком. У меня не было родственников, которые бы мне помогли; не нашлось таких родственников и у моих женщин. Да, я жил очень бедно, но все‐таки как‐то сохранял бодрость, пытаясь всячески поправиться и добывать пропитание для себя и семьи. Наконец мои припадки, когда я на время умирал, стали так часты, что я перестал ездить на охоту и вообще куда бы то ни было, иначе как в сопровождении одной из жен. Они не позволяли мне уезжать одному.
Вот эта жена, последняя, отправилась однажды со мной на охоту. Мы в то время стояли лагерем на Пи-ис-тум-ис-и-сак-та (Дип-Крик) далеко вверх по реке, у ее истоков. Мы пошли пешком в сосны на горах Белт в поисках любого мяса. Лагерь стоял в этом месте уже более месяца, и все животные ушли к дальним предгорьям и повыше в горы. Мы долго шли, пока обнаружили много свежих следов. Наконец высоко на склоне я увидел маленькое стадо вапити, переходившее через полянку; оно скрылось в окружающем лесу. Ветер дул с подходящей стороны, и я двинулся за ними; жена моя шла по пятам. Вапити спустились в глубокую лощину, пересекли речку на дне ее и поднялись по противоположной стороне. Но когда мы подошли к речке, то остановились, потому что на тропе поверх отпечатков копыт вапити виднелись свежие следы медведя, причем очень крупного. Он тоже вышел охотиться и опередил меня, идя по следам вапити. Я оставил стадо медведю и повернул назад. Я не хотел встречаться с огромным зверем среди густых сосен. Мы снова выбрались на полянку и вошли в лес в другом направлении, чтобы подняться к вершине горы. И опять обнаружили свежие следы вапити и очень осторожно, шаг за шагом, стали продвигаться вперед, всюду высматривая этих животных. Наконец мы подошли к подножию высокой скалы. Под ней лежали осыпавшиеся камни, росли кусты и низенькие сосны. Впереди нас прямо на солнце, подвернув морду к боку, лежал вапити, двухгодовалый самец; он крепко спал. Я взял с собой только лук и стрелы. Чтобы стрелять наверняка, нужно было подобраться близко, выше или ниже животного, потому что оно лежало вдоль выступа скалы, и я приблизился к нему сзади. Стрелять в круп бесполезно; следовало пронзить стр