У меня опять появилась надежда, и с рассветом я отправился к тому месту вместе со своим другом и женой. Мы поехали на юг, затем вверх по реке, привязали лошадей и вошли в каньон с высокими стенами. Оттуда было недалеко до пещеры. Ночью выпал снег; к пещере вели совсем свежие следы. В ней находились мать и трое детенышей, уже подросших. Они сидели где‐то там в темноте, может быть, наблюдая за нами.
Я боялся, конечно. Бывало, что горные львы убивали людей, проникавших в их логово. А у этой пумы были детеныши; тем более свирепо будет она защищаться. Да, я боялся, но, несмотря на это, должен был войти внутрь. Не все ли равно, умереть там или где‐нибудь в другом месте от болезни, которая меня мучает. Я приготовился войти в логово. Жена моя плакала и просила меня не ходить; друг мой предложил дождаться выхода зверей. Я как следует уложил затравку на полке ружья, взял нож в зубы, встал на четвереньки и пополз внутрь. Вход представлял собой узкую, низкую дыру в стенке каньона; я своим телом почти совсем заслонил свет, но все же его оставалось достаточно, чтобы смутно видеть, что впереди. Я прополз немного и увидел перед собой два красно-зеленых огонька: широко раскрытые огромные глаза. Я пригнулся пониже, чтобы впустить больше света, и увидел старую пуму, ее уши, туго прижатые к голове; увидел, как кончик ее хвоста ходит из стороны в сторону. Пума заворчала, негромко, без злобы. Она лежала на брюхе, и ее передние лапы двигались вперед-назад, отыскивая надежную точку опоры: она готовилась к прыжку. Менее ясно я видел позади нее детенышей. Я стал медленно поднимать ружье, но раньше, чем я смог прицелиться, горная львица прыгнула. Я выстрелил. Пуля попала в нее во время прыжка; зверь навалился на меня всем телом и вышиб из меня дух; я снова умер.
Меня вытащили из пещеры, и, пока жена хлопотала надо мной, мой друг вошел в логово, застрелил из лука трех детенышей и вытащил их вместе с телом матери. Пуля попала горной львице прямо в грудь. Наконец‐то я исполнил приказание сна, а потом стал молиться и петь песни, как мне велел старик. Прошло немного ночей. Однажды, сидя на своем ложе, я помолился и спел первую из песен. Только я закончил петь, как что‐то внутри меня лопнуло, и изо рта потекли кровь и гной. Боли я не чувствовал. Через некоторое время кровь перестала течь. Я выполоскал рот, встал и начал ходить по палатке. Здесь, в боку, больше не ощущалось давления. Я чувствовал легкость; казалось, я мог бы бегать и прыгать, и мне хотелось есть. Я знал, что случилось: в точности как предсказывал старик, опухоль внутри меня была разодрана когтями. Я выздоровел. На следующий день мы принесли в благодарность большую жертву. С тех пор я здоров. И мало того: мое магическое средство излечило многих больных. Кьи!
Вот один из рассказов, которые я слышал в ту зиму и занес в записную книжку. Поистине, нет ничего лучше веры и бодрости духа для излечения болезней духа и тела.
Для нас с Нэтаки зима была счастливой. Она оказалась счастливой для всех, кроме Ягоды, который с трудом терпел «бесконечные холодные снежные дни». Не знаю, сколько раз он ходил в низину и обмерял ее: столько‐то акров здесь под овес, столько‐то там под картошку, под турнепс, под горох. Мы можем, говорил он, купить много свиней и разводить поросят, не только скот. Весна наступила ранняя. К концу марта мы согнали быков и запрягли их в плуги. Старая миссис Берри и Женщина Кроу подготовили небольшой участок в излучине реки и сортировали семена, полученные в отдаленные времена от своих племен, манданов и арикара. Я ничего не понимал в пахоте и посадке, да и не хотел этому учиться.
Мы с Нэтаки объезжали стада скота и обнаружили, что телята исчезают почти с той же быстротой, с какой рождаются. Волков было много.
– Ах, как хорошо и спокойно! – воскликнула моя жена, когда мы медленно возвращались верхом, проведя день в объездах пастбищ скота. – Наш прочный, теплый дом, наша уютная комната! Рабочие сажают и сеют для нас, хороший мясной скот пасется на холмах. Насколько все это лучше, чем жить в лагере, кочевать с места на место по беспредельной прерии, ежеминутно ожидая услышать крики врагов и свист пуль.
– Ну не знаю, – ответил я. – Здесь неплохо. Мне нравится место, которое нравится моей маленькой жене. Но разве ты забыла, как весело мы жили в лагере; танцы и пиры, большие охоты, истории, которые мы слушали вечерами. Ведь все это очень интересно, Нэтаки.
– Стыдись! – воскликнула она. – Право, я думаю, что ты индеец, хоть у тебя и белая кожа. А я хочу быть белой, жить как белые, и я просто заставлю тебя так жить. Слышишь! Ты должен бросить эти индейские привычки.
В июне на наши поля с ростками посевов выпал снег толщиной больше фута, а когда он растаял, ударил мороз, и все замерзло. Ягода постоянно чертыхался. В июле и августе мы пытались насушить сена, но, как только мы накашивали траву, ее портили дожди. Осенью у нас нечего было молотить; не уродилось ни картошки, ни турнепса, ни даже капусты, чтобы заполнить наш большой овощной сарай. После осеннего клеймения скота оказалось, что численность его увеличилась только на 15 процентов. Остальные 45 процентов, которые мы рассчитывали получить, съели волки.
– Устройство ферм для разведения скота, – сказал Ягода, – напрасно расхваливают, это совсем не то. Давай распродадим все и займемся опять торговлей. Во всяком случае, в нашем деле больше веселого и интересного.
Я, конечно, согласился с ним, и он поехал в форт Бентон искать покупателя для фермы. Покупателя он нашел, но тот не хотел заключать сделку до весны, и мы провели на ферме еще одну зиму, для некоторых из нас тоже счастливую – для нас с Нэтаки, во всяком случае. Господи, что могло помешать нам быть счастливыми? Мы были молоды, любили друг друга; какое нам было дело до всего остального?
Глава XXVIIIДиана выходит замуж
Май застал нас опять в нашем маленьком домике в форте Бентон, но обосновались мы там ненадолго. Ягоде не терпелось взяться за дело, и, узнав, что продается форт Конрад, мы купили его. Этот форт, как я уже упоминал, был построен в верхнем конце большой долины на реке Марайас, где рукав Драй-Форк соединяется с главным руслом. Форт Конрад был невелик – всего два ряда соединенных между собой бревенчатых домиков с конюшнями и загоном на западном конце. Весь форт занимал три стороны квадрата. Но он стоял в хорошем месте, так как тут можно было рассчитывать на закупку шкур бизона, а кроме того, через него проходил путь из Бентона в форт Маклеод, и в летнее время по этой дороге начиналось очень оживленное движение людей и перевозка грузов. Особенно радовались покупке форта наши женщины. Они с сожалением покинули наш дом на Бэк-Фэт-Крик, а теперь появился новый, подальше от гор, в местности, где лето более жаркое и долгое.
– Здесь, – говорила Женщина Кроу, – мои бобы, маис и тыквы будут расти по-настоящему. Я рада.
– Вот счастье, – сказала Нэтаки, когда мы сидели в тени большого тополя у реки. – Смотри, как хороши эти деревья наверху и внизу и красивый остров с молодым леском. А со всех сторон высокие, крутые холмы – защита от зимних ветров.
– Да, – ответил я, – славное место. Оно мне нравится больше, чем прежнее.
– Скажи мне, прошу тебя, – продолжала жена, наклонившись и притянув меня к себе, – скажи: мы будем жить здесь всегда, до самой смерти, и нас похоронят вон там, за рекой, где растут большие деревья.
Я повторил ее слова и добавил: «Если получится». Выражение радостного ожидания в глазах Нэтаки внезапно сменилось болью.
– Зачем, – спросила она, – ну зачем ты все испортил? Ведь ты же можешь сделать все, что захочешь!
– Нет, не могу, – ответил я. – Никто не может всегда делать только то, что хочет. Но не будем заранее беспокоиться. Мы постараемся остаться здесь навсегда.
– Да, – вздохнула она, – постараемся. Не будем унывать. О доброе Солнце, милостивое Солнце! Смилуйся над нами! Дай нам дожить здесь в мире и счастье до глубокой старости.
Уже в то время мы с Ягодой представляли себе наступающие перемены, но нам и не снилось, что они так близки. Мы надеялись, что старое вольное и беззаботное время продержится еще не меньше пятнадцати – двадцати лет.
Однажды вечером без предупреждения, не написав ни строчки о намерении посетить нас, к нам из Бентона приехали Эштон и Диана. Они прибыли в форт на пароходе только накануне. Нельзя было представить себе большей радости, чем снова приветствовать их здесь. Нэтаки буквально плакала от радости, обнимая свою названую дочь. Мы сразу заметили большую перемену в Эштоне. Его уже нельзя было назвать Никогда не Смеется: он начал шутить и смеяться, не успев вылезти из фургона; глаза его весело блестели, он бегал вокруг фургона, как мальчик, беспечно выбрасывая из него вещи. Грустный, серьезный, молчаливый, неторопливый Эштон как будто переродился. Нам было приятно видеть эту перемену, и мы радовались вместе с ним.
А Диана! Ах, вот это была женщина, доложу я вам. Мне не хватает слов, чтобы описать ее. Настоящая богиня лицом и фигурой, но с душой благородной, человечной, любящей, нежной женщины – чистой и хорошей. Кто мог бы поверить, что это та худенькая и хрупкая большеглазая девочка, которую Эштон спас и привез в нашу палатку всего несколько лет назад? Возможно ли, что эта очаровательная, воспитанная, утонченная женщина родилась в палатке и кочевала со своим племенем по прерии, следуя за передвижением стад? Это казалось невероятным.
Мы провели необычайно счастливый вечер. Как была оживлена и ласкова Диана, сидевшая то с Нэтаки, то со старыми женщинами, с любовью сжимая их в своих объятиях, расспрашивая обо всех мелких каждодневных событиях их жизни. Образование, путешествия, знакомство с широким миром не вскружили девушке голову. Люди ее крови оставались ей дороги, как и раньше. Она сказала мне, что взяла за правило ежедневно произносить в своей уединенной комнате несколько фраз на языке черноногих, переводить один-два стиха с английского на материнский язык, чтобы не