– Да, конечно, – говорил он тихо, задумчиво, – я теперь вспоминаю: он желал ее, он всегда желал ее, мою маленькую жену. А я убил его. Смотри, малышка, он мертв, окончательно мертв. Ты можешь больше не бояться ходить к реке по воду или в лес за дровами. Вставай, посмотри сама, он действительно умер.
Но Жаворонок не шевелилась. Наклонившись над ней, Куница отбросил покрывавшую ее шкуру и издал душераздирающий вопль. Его жена тоже была мертва. Накрывшись плащом, она стиснула нож обеими руками и всадила его прямо себе в сердце. Руки Жаворонка еще крепко сжимали рукоять, и на мертвом лице осталось выражение муки и ужаса. Зрелище это, по-видимому, вернуло сознание Кунице – я не сомневаюсь, что последние дни он был безумен.
– Это моя вина, – повторял он, – моя вина! Моя вина! Но ты не уйдешь одна. Я буду с тобой.
И не успели ему помешать, он погрузил нож, который продолжал держать, себе в грудь и упал рядом с женой; кровь хлынула у него изо рта. Ужасное зрелище! Я часто вижу его во сне и просыпаюсь, дрожа, мокрый от пота. Мы, мужчины, выбежали вон; нам нечего было здесь делать. Пришли женщины и убрали тела для похорон. Наутро их унесли и привязали к веткам в воздушных могилах. В тот же день мы перешли с проклятого места на восток, к следующей речке. После этого в лагере надолго прекратились азартные игры: весь лагерь словно соблюдал траур по двум молодым жизням, которые мы потеряли. К счастью или к несчастью – это зависит от точки зрения, – язык черноногих чрезвычайно беден словами для проклятий; но те, какими он располагает, мы часто использовали, вспоминая Скользнувшую Стрелу.
Глава XXXТорговля, охота и нападение военного отряда
Торговля наша процветала. Ягода почти постоянно находился в разъездах, и мне представлялось мало случаев поохотиться. Бывали дни, когда я видел стадо бизонов, несущееся быстрым галопом вдали по прерии, преследуемое охотниками; иногда какой‐нибудь друг заходил к нам в палатку и рассказывал об увлекательной погоне, и в такие моменты жизнь в лагере становилась мне в тягость; я жаждал возможности уходить и приходить, когда захочется.
– Завтра ты будешь торговать, – объявил я однажды вечером Нэтаки, – а я поеду на охоту. Мне необходимо прокатиться верхом. Я ослабел от того, что день за днем просиживаю в палатке.
– Поезжай, – ответила она. – Почему ты мне раньше об этом не сказал? Я могу торговать не хуже тебя и точно знаю, сколько за что нужно брать. Вот только я не желаю втихомолку совать большой палец в чашку, когда отмеряю посетителям сахар, кофе или чай.
– Но в мерной чашке нет ручки, – возразил я.
– Есть и другие чашки такого же размера, но с ручкой. Вам с Ягодой должно быть стыдно так обманывать бедных покупателей. Вот, погляди-ка, – и жена взяла новую жестяную чашку, которую Ягода недавно привез из форта. – Эту я и буду использовать. Смотри, тут есть прочная ручка, а еще… – Нэтаки принялась вертеть чашку, оглядывая ее снаружи и внутри. – До чего же странная посудина: у нее двойное дно, и в итоге туда поместится разве что чуть больше половины того, что влезает в обычную чашку. Ах, какие же вы нечестные продавцы!
– Погоди! – воскликнул я. – Ты не поняла. В лагере есть еще один торговец. За волчью шкуру он дает четыре чашки сахару, а мы с помощью этой чашки можем предложить семь; или четыре меры кофе, или пять – чаю, и в результате индейцы получат за шкуру или другую вещь такое же количество товара. У другого торговца нет чашки с двойным дном и он не сможет повышать закупочную цену, поэтому мы скоро вытесним его отсюда и заберем себе всех покупателей.
Так в итоге и вышло. Как я уже говорил, Ягода умел торговать, и с ним никто не мог конкурировать.
На другой день я, как и намечал, отправился на охоту. Нас ехало шестеро, включая Большое Перо и его племянника, очень смышленого, красивого и приятного юношу по имени Мокасин. На земле лежал снег слоем в восемь – десять дюймов; было холодно. Плотные низкие тучи ползли на юг, закрывая солнце; снег то шел, то переставал; временами он падал так густо, что мы не могли различить предметы в ста ярдах впереди. Мы отъехали четыре или пять миль к востоку, ничего не увидев, кроме нескольких одиноких самцов бизонов; затем в наступившем затишье оказалась обозримой обширная местность. Мы увидели с полдюжины бизоньих стад; одно из них, в несколько сот голов, паслось не далее полумили впереди нас, по ту сторону широкой лощины, отрог которой отходил к тому месту, где мы находились. Мы сидели тихо на лошадях, пока не пошел снова снег, скрывший от нас всю округу. Тогда мы спустились в боковой отрог, проехали по нему, пересекли большую долину и выбрались на холм на той стороне. Когда мы поднялись на верхушку склона, то оказались прямо посреди стада, и тут уже каждый должен был действовать сам за себя. Преследование в буране засыпанных снегом бизонов проходило как в тумане: мы скакали, наполовину ослепленные коловшими лицо тучами снега, который бизоны швыряли нам в глаза острыми копытами. Я лавировал как придется между невидимыми норами сусликов и барсуков и палил в добычу наугад. Глухие выстрелы ружей моих товарищей доносились словно издалека, а мои казались больше похожими на хлопки игрушечного пистолета, но все же, еще не разрядив обойму, я видел, как три жертвы остановились, зашатались и упали. Ясно было, что моя доля дичи уже убита; я остановил свою разгоряченную лошадь. У других дело шло еще лучше, чем у меня, и мы в течение нескольких часов свежевали туши убитых бизонов и резали мясо для укладки на лошадей. Мы не собирались сильно навьючивать их: жены охотников собирались ехать за мясом на следующий день, и Большое Перо обещал позаботиться о том, чтобы забрали и мою долю, за что ему полагалась одна шкура и часть мяса.
Было уже больше двух часов, когда мы тронулись в обратный путь к дому, привязав к седлам языки и другие отборные части туш. Ветер переменился, он дул с западо-северо-запада все сильнее и гнал перед собой тучи снега. Мы отъехали не больше мили, прикрывая лица руками и одеялами и предоставив лошадям самим отыскивать дорогу, как вдруг кто‐то закричал: «Военный отряд впереди! Вон они бегут!» И правда: ярдах в двухстах впереди пять человек бежали изо всех сил, чтобы скрыться в близлежащей лощине. Мокасин ехал впереди и, как только заметил бежавших, стал нахлестывать плетью свою лошадь. Дядя крикнул, чтобы он подождал и соблюдал осторожность, но Мокасин не обратил на это внимания. Задолго до того, как мы его нагнали, юноша бросился за военным отрядом, стреляя из карабина, и мы увидели, как один из бегущих упал. Противники тоже стали стрелять в юношу; мы видели, как они заряжают ружья через дуло. Мокасин уже почти настиг четырех убегающих, когда упавший первым приподнялся и в тот момент, как Мокасин поравнялся с ним, разрядил свой пистолет в юношу. Молодой индеец припал к седлу, на секунду задержался, а затем свалился мешком на землю. Лошадь его повернула и помчалась назад к нам.
Большое Перо подскакал к тому месту, где лежал Мокасин, слез с лошади и приподнял племянника, обхватив тело руками. Остальные живо расправились с военным отрядом. Кое-кто из противников успел перезарядить ружья и выстрелить, но не причинил вреда. Один за другим люди военного отряда упали, изрешеченные пулями из наших скорострельных Генри и винчестеров. Конечно, это были ассинибойны, рыскавшие, как обычно, зимой, в снег и холод. Сейчас они получили по заслугам. Мои товарищи пикуни на этот раз вели себя тихо: после удачного боя они не издали ни одного победного возгласа. Все слишком тяжело переживали за Мокасина; наскоро оскальпировав убитых и забрав их оружие, индейцы собрались вокруг юноши в немом сочувствии. Ясно было, что он в последний раз проскакал на лошади и выпустил свой последний заряд. Несмотря на холод, на его бледном лице выступили капли пота, и он корчился от боли. Пуля попала ему в живот. Лошадь Мокасина поймали, она стояла неподалеку вместе с другими.
– Помогите мне сесть в седло, – попросил он слабым голосом, – я должен добраться домой. Хочу повидать перед смертью свою жену и маленькую дочку. Мне необходимо повидать их. Помогите подняться.
Старик Большое Перо плакал. Он вырастил этого юношу и заменил ему отца.
– Я ничем не могу ему помочь, ничем, – повторял он, рыдая. – Посадите его в седло. Пусть кто‐нибудь поедет вперед и расскажет, что произошло.
– Нет, – сказал раненый, – пусть никто не едет вперед. В лагере и так скоро всё узнают. Я тяжело ранен, знаю, но доживу до своей палатки.
Мы усадили его в седло; поместившийся сзади человек поддерживал оседающее тело. Другой вел лошадь. Так мы снова двинулись по направлению к дому.
Дважды Мокасин терял сознание, и мы останавливались в какой‐нибудь защищенной от ветра лощине, расстилали одеяла, укладывали его и растирали лоб снегом; когда раненый приходил в себя, ему давали есть снег. Его мучила жажда, он все время просил воды. Дорога казалась бесконечно длинной, а наступившая ночь лишь усиливала мрачные мысли нашего отряда. Мы выехали в таком бодром настроении, охотились так успешно, и вот в одно мгновение нас посетила смерть, а возвращение домой превратилось в похоронное шествие; угасала жизнь, полная счастья и любви. Так всегда бывает в прериях: неожиданности подстерегают на каждом шагу.
Мы вернулись в сумерки и въехали гуськом в палаточный лагерь. Собрался народ, спрашивали, что случилось. Несколько человек побежало по лагерю, разнося печальную новость. Мы еще не подъехали к палатке Мокасина, как жена его выбежала нам навстречу, горько рыдая, умоляя нас быть внимательными, нести его как можно осторожнее. Раненого положили на постель, жена склонилась над ним, прижала к своей к груди, стала горячо целовать мужа и молить Солнце сохранить ему жизнь. Я вышел и отправился в свою палатку. Нэтаки встретила меня у входа. Она тоже плакала: Мокасин приходился ей дальним родственником. Жена с беспокойством оглядела мою одежду со следами бизоньей крови.
– Ой, – выдохнула Нэтаки, – тебя тоже ранили? Скорее покажи где! Я позову лекаря, чтобы тебя посмотрели.