– Скорее, – крикнул он, – скорее!
Потом нежно обхватил плачущую девушку, поднял ее, посадил на седло и передал ей поводья.
– Слушай, – рыдала мать беглянки, – ты будешь с ней ласков? Я призываю Солнце поступать с тобой так, как ты будешь поступать с ней.
– Я люблю ее и буду с ней ласков, – пообещал Скунс. Потом, оборотившись к нам, добавил: – За мной, скорее.
Мы помчались по прерии, направляясь к тропе, по которой въехали в долину реки, и прямо к месту сражения, разгоревшегося у подножия холма. Мы слышали выстрелы и крики, видели вспышки, вырывавшиеся из ружейных стволов. На такой оборот дела я не рассчитывал и снова пожалел, что принял участие в походе для похищения девушки. Мне не хотелось мчаться туда, где летали пули, я не был заинтересован в этом сражении. Но Скунс скакал впереди, его любимая девушка – вплотную позади него, и мне ничего не оставалось, кроме как следовать за ними.
Когда мы приблизились к месту боя, мой товарищ стал кричать:
– Где враги? Убьем их всех. Где они? Куда попрятались?
Я понимал, для чего он кричит. Он не хотел, чтобы гровантры приняли нас по ошибке за кого‐нибудь из участников набега. Но что, если мы наткнемся на одного из напавших на лагерь?
Стрельба и крики прекратились. Впереди стало тихо, но мы знали, что там, в освещенном луной кустарнике, лежат обе сражающиеся стороны: одни надеются потихоньку скрыться, другие – обнаружить врага, не подвергая себя слишком большому риску. Теперь от нас до подножия холма оставалось всего лишь ярдов сто, и я уже думал, что мы миновали опасное место, как вдруг прямо впереди Скунса сверкнула вспышка пороха на полке кремневого ружья и из дула вырвалось пламя выстрела. Лошадь Скунса упала вместе с ним. Наши с Пикс-аки лошади разом остановились. Девушка пронзительно закричала:
– Они его убили! На помощь, белый, они его убили!
Но не успели мы спешиться, как увидели, что Скунс высвободился, вскочил на ноги и выстрелил во что‐то скрытое от нас кустарником. Послышался глухой стон, затем шорох в зарослях. Скунс одним прыжком очутился рядом и нанес невидимому противнику три или четыре сильных удара стволом ружья. Нагнувшись, Скунс поднял оружие, из которого в него стреляли.
– Один есть! – крикнул он со смехом и, подбежав ко мне, привязал старое кремневое ружье к луке моего седла. – Пусть будет у тебя, – сказал юноша, – пока мы не выберемся из долины.
Я только собрался сказать ему, что глупо задерживаться из-за старого кремневого ружья, как рядом с нами вырос как из-под земли старик Бычья Голова. Извергая потоки брани, он схватил под уздцы лошадь Пикс-аки и стал стаскивать дочь с седла. Она кричала и крепко держалась за луку. Скунс бросился на старика, повалил его наземь, вырвал из рук ружье и отшвырнул далеко в сторону. Затем легко вспрыгнул позади Пикс-аки, стиснул пятками бока лошади, и мы снова помчались вперед. Разгневанный отец бежал за нами и кричал, наверное, призывая на помощь, чтобы поймать беглецов.
Мы видели, что к нему приблизилось несколько гровантров, но они, похоже, не спешили и не сделали никаких попыток задержать нас. Несомненно, возгласы рассерженного старика дали им ключ к пониманию обстановки, и вмешиваться в ссору из-за женщины явно было ниже достоинства индейцев. Мы неслись вовсю, поднимаясь по длинному крутому склону холма, и скоро перестали слышать гневные вопли старика.
Обратный путь в лагерь пикуни занял у нас четыре ночи. В дороге Скунс часть времени ехал у меня за спиной, а часть – за спиной возлюбленной. По пути мы подобрали драгоценный узел, спрятанный Скунсом. Приятно было наблюдать восторг девушки, когда она развязала узел и увидела подарки. В тот же день на отдыхе она сшила себе платье из красной шерсти, и я могу сказать без всякого преувеличения, что она была очень хороша, когда нарядилась в это платье и надела кольца и серьги. Пикс-аки вообще была очень недурна собой, а впоследствии я убедился в том, что и душевная красота ее не уступает внешней. Она стала Скунсу верной и любящей женой.
Опасаясь преследования, мы ехали домой кружным путем, выбирая по возможности самую глухую тропу. Прибыв в лагерь, мы узнали, что старик Бычья Голова опередил нас на два дня. Он был теперь совершенно не похож на высокомерного злобного старца, каким был у себя дома. Он просто пресмыкался перед Скунсом, разглагольствовал о красоте и добродетели своей дочери, жаловался на свою бедность. Скунс дал ему десять лошадей и кремневое ружье, отобранное у индейца, убитого в ночь нашего побега из лагеря гровантров. Бычья Голова рассказал нам, что совершивший набег отряд был из племени кри и что гровантры убили семерых; отряду противника не удалось украсть ни одной лошади, так неожиданно было для него нападение.
Больше я не участвовал в экспедициях для похищения девушек, но в дни своей юности, проведенной в прериях, совершил, мне думается, ряд других, ничуть не меньших глупостей.
Глава IIIТрагедия на реке Марайас
Как было условлено, я присоединился к Ягоде в конце августа и стал готовиться сопровождать его в зимней торговой экспедиции. Товарищ предложил мне долю в своем предприятии, но я не чувствовал себя готовым принять его предложение: я стремился сохранить в течение нескольких месяцев абсолютную свободу и независимость, чтобы уходить и приходить когда захочу, охотиться, бродить с индейцами, изучать их образ жизни.
Мы покинули форт Бентон в первых числах сентября с обозом из бычьих упряжек, который медленно тащился, подымаясь на холм из речной долины, и немногим быстрее плелся по побуревшей, уже высохшей прерии. Быки всегда идут медленно, а сейчас им к тому же приходилось везти тяжелый груз.
Поразительно, какой большой объем товаров вмещали эти старинные «корабли прерии». Обоз Ягоды состоял из четырех упряжек с восемью парами быков в каждой; они везли двенадцать фургонов, нагруженных пятьюдесятью тысячами фунтов провизии, спирта, виски и прочих товаров. В обозе были четыре погонщика быков, ночной пастух, который также гнал за нами резерв – запасных быков и несколько верховых лошадей, – повар, три человека для постройки бревенчатых домов и помощи в торговле, затем Ягода с женой и я. Отряду, отваживавшемуся в те времена путешествовать по прерии, следовало бы быть посильнее, но у нас имелось достаточно оружия, а к одному из прицепных фургонов была привязана пушка с шестифунтовыми снарядами. Считалось, что один ее вид или звук выстрела должны внушить ужас любому врагу.
Мы направлялись к реке Марайас приблизительно в сорока пяти милях к северу от форта Бентон. Между этой рекой и Миссури к северу от Марайас до холмов Суитграсс-Хиллс и далее вся прерия была коричневой от бизонов. А кроме того, Марайас была излюбленной рекой черноногих, устраивавших здесь свои зимние лагеря. Ее совсем неглубокая долина заросла лесом, а под прикрытием тополиных рощ палатки индейцев были хорошо защищены от налетающих временами с севера снежных бурь; здесь было в изобилии топлива и росла отличная трава для лошадей. В долине Марайас и отходящих от нее оврагах водилось много оленей, вапити и горных баранов; на шкуры этих животных всегда был спрос. Летнюю одежду и обувь племя изготовляло преимущественно из замши.
Сентябрь в прерии! В этих местах – лучший месяц в году. Ночи в прерии прохладные, иногда с заморозками. Но днем тепло, чистый воздух так свеж и бодрит, что, кажется, никак им не надышаться. Величественный изумительный простор прерий, раскинувшихся кругом, и склоны, вздымающиеся со всех сторон, никогда не надоедали мне. На западе темнели Скалистые горы; их острые пики резко выделялись на голубом небе. К северу виднелись три вершины холмов Суитграсс-Хиллс. На востоке смутно проступали горы Бэр-По (Медвежьи Лапы); к югу, за Миссури, отчетливо виднелись поросшие соснами хребты Хайвуд. А между этими горами, вокруг них, за ними расстилалась бурая молчаливая прерия, усеянная своеобразными холмами с плоскими вершинами, глубоко изрезанная долинами рек и многочисленными лощинами.
Есть люди, которые любят лес, густые заросли, где блистают уединенные озера и медленно текут тихие темные реки. И правда, в них есть свое очарование. Но только не для меня. Я предпочитаю беспредельную прерию с ее далекими горами и одинокими холмами, ее каньоны с фантастическими скалами, ее прелестные долины, манящие под кров тенистых рощ на берегах прозрачных рек. В лесу поле зрения всегда ограничено десятком-другим ярдов. Но в прерии… часто я взбирался на вершину плоского холма или на гребень и часами сидел там, глядя на огромные пространства, на простирающиеся предо мной далеко-далеко до горизонта равнины по всем направлениям, кроме запада, где плоскость прерии внезапно нарушалась поднимающимися вдали Скалистыми горами. Хорошо было смотреть на бизонов, антилоп и волков, обитающих в прерии; они ели, отдыхали, играли, бродили вокруг нас. По-видимому, их водилось здесь так же много, как и столетия тому назад. Никто из нас не подозревал, что все звери скоро исчезнут.
Мы потратили почти три дня на сорок пять миль, отделявшие нас от цели путешествия. В пути мы не видели ни индейцев, ни даже признаков того, что они где‐то поблизости. Бизоны и антилопы мирно паслись вокруг; при нашем приближении они отбегали недалеко в сторону и останавливались, вновь принимаясь щипать короткую, но сочную траву прерий. На второй день к вечеру мы разбили лагерь на берегу ручья у подножия Гуз-Билл (Гусиного Клюва), холма странной формы неподалеку от реки Марайас. Фургоны расположили, как обычно, так, что они образовали как бы кораль [11], и в центре поставили нашу превосходную палатку из шестнадцати шкур. В ней спали Ягода и его жена, два человека из обоза и я; остальные ночевали в фургонах на товарах. Мы съели хороший ужин и рано легли спать. Ночь была очень темная. Вскоре после полуночи я проснулся от тяжелого топота в корале; что‐то с грохотом ударилось о фургон по одну сторону от нашей палатки, потом о еще один фургон с другой стороны. Люди принялись перекликаться, спрашивая друг у друга, что случилось. Ягода велел всем взять ружья и собраться у фургонов. Но не успели мы вылезть из постелей, что‐то ударило в нашу палатку и она опрокинулась. Жерди с треском сломались, а шкуры покрова заметались по коралю подобно живым существам. В полной темноте мы едва различали палатку, кружившуюся в бесовской пляске с невиданными фигурами. Мгновенно возникла суматоха. Супруга Ягоды визжала, мужчины кричали что‐то друг другу, и вдруг все разом бросились под прикрытие фургонов и поспешно заползли под них. Кто‐то выстрелил во вращающиеся шкуры. Ягода, лежавший рядом со мной, тоже выстрелил, и тут все открыли огонь; ружейные выстрелы трещали в корале со всех сторон. С минуту, может быть, палатка вихрем кружилась и носилась из одного конца кораля в другой еще бешенее, чем раньше. Затем она остановилась и осела на землю бесформенной кучей. Из-под шкур послышались глубокие хриплые вздохи, потом все затихло. Ягода и я вылезли из-под фургона, осторожно подошли к смутно белевшей куче и зажгли спички. Мы увидели громадного убитого бизона, почти целиком закутанного в истрепанные и разорванные шкуры покрова палатки. Мы так и не смогли понять, как и зачем старый бык забрел в кораль и почему, когда он ринулся на палатку, никто из нас не был растоптан. Ягода с женой спали в глубине палатки, и бизон в своем бешеном беге перескочил через них, по-видимому, даже не зацепив копытом их постель.