белградской верхушке, — прося их на встречах с московскими шишками непременно включать «пункт о Бродском» в план официальных и неофициальных бесед. Не знаю, как повлияли (если вообще повлияли) такие нажимы, но Давичо мне о них говорил, и умолчать об этом я не могу.
Одним из самых внушительных праздников (не только искусства!) был без сомнения ежегодный белградский ФЕСТ: фестиваль фестивалей, который не имел жюри и не раздавал никаких наград, но показывал лучшие фильмы-призеры основных киносмотров минувшего года. Другой такой — по масштабу и всеохватности — панорамы мировой кинопродукции я в Европе не знаю. На нескольких ФЕСТах мне довелось побывать, благодаря приглашению ведущего критика главной сербской газеты «Политика» Милутина Чолича, который в то же время возглавлял и оргкомитет фестиваля. Один из ФЕСТов, — возможно, самый интересный из всех, — ознаменовался скандалом.
Было это, если не ошибаюсь, в 1979 году. Советскую делегацию возглавлял критик Евгений Сурков, главный редактор журнала «Искусство кино». Украшением делегации была Марина Неелова — именно тогда я смог ощутить тонкость и точность ее восприятия очень сложных явлений мирового кино, силу ее характера, душевную чистоту и ранимость. По дороге из фестивального зала в гостиницу мы часто шли вместе, спасаясь иногда от дождя под общим широким зонтом и обсуждая картины, которые только что нам показали, — я поражался краткости ее метких суждений и терпимостью к мнению, которое она не разделяла.
Фестиваль открылся «Человеком из мрамора» Анджея Вайды: с опозданием на два с лишним года «социалистическая страна» осмелилась показать на экране бездушный и лживый социалистический рай. Эту пощечину Сурков кое-как пережил: фильм все-таки польский, за драку с поляками, если бы он ее вздумал затеять, могут и взгреть. Зато он отвел свою душу на фильме американском. «Охотник на оленей» Майкла Чимино с Робертом Де Ниро в главной роли имел на ФЕСТе очень шумный успех.
Не знаю, отчего так взвился Сурков: и вьетнамцы, и американцы там равно представлены не в лучшем виде. В каком другом могут быть лики войны? Теперь, когда этот фильм давно уже доступен и нашему зрителю, каждый может увидеть, с какой печалью и болью он сделан и сколь безупречно чиста позиция автора. Но Сурков усмотрел в «Охотнике» поклеп на вьетнамских братьев и даже «апологию оккупантов», затеяв скандал, который разве что позабавил и белградцев, и зарубежных гостей.
Всем советским товарищам было велено явиться на срочную пресс-конференцию, которую устроил Сурков, предварительно сговорившись с нашим посольством. К делегации я не имел никакого отношения, но тоже явился: очень уж мне хотелось посмотреть на этот спектакль. Было противно и грустно. Главное — стыдно.
— Советская делегация решительно протестует! — витийствовал Евгений Данилович. — Мы возмущены! Мы оставляем за собой право в знак протеста снять с показа советские фильмы. Мы не исключаем возможности покинуть фестиваль, который позволяет себе подобные провокации.
Ну, и дальше — в том же стиле и духе. Вещал он гладко и складно, за словом в карман не лез, но слов-то в запасе на этот случай было раз-два и обчелся: привычная советская жвачка. Он распалялся все больше и больше, согнанные на пресс-конференцию советские «делегаты» молчали все, как один. Молчали и журналисты: нормальный диалог заведомо исключался. Лишь одна белградская журналистка робко спросила:
— Господин кинокритик, вы уверены, что правильно поняли фильм Майкла Чимино?
Сурков взвился еще пуще, зашелся в гневе, глаза были готовы вывалиться из орбит.
— Какая мерзость! — воскликнул он. — Мастера провокаций!..
Он искал поддержки у соотечественников и не находил. Все уставились в пол. Посольские подать голос прав вообще не имели: их тут вроде и не было. Действо, которое Сурков называл пресс-конференцией, завершилось.
Снять с показа советские фильмы Москва, конечно же, не позволила. Покинуть Белград не позволила тоже. Политическая истерика оказалась пшиком. Бенгальским огнем… Стыд побуждал меня уклоняться от встреч с Чоличем, который на этот спектакль предпочел не явиться, но на каком-то приеме мы с ним все же столкнулись лицом к лицу. Он без труда прочел мои мысли.
— Передайте вашему шефу, — ухмыляясь, сказал Милутин, — что мы очень ему благодарны. Такой изюминки ФЕСТу как раз не хватало. А теперь вся пресса шумит. Большое ему за это спасибо.
Благодарность Чолича я Суркову не передал. Как ни в чем не бывало он исправно ходил на все фестивальные мероприятия и не без удовольствия смотрел замечательные иностранные фильмы: «Осеннюю сонату» Бергмана, «Завязанные глаза» Сауры, «Близкие встречи третьего рода» Спилберга и другие — столь же высокого уровня. В кино он хорошо разбирался и подлинную цену тому, что смотрел, разумеется, знал.
Волею обстоятельств мне довелось побывать на множестве фестивалей — театральных и кинематографических, литературных и песенных, — самым интересным всегда были не фестивальные «мероприятия», а неожиданные встречи с людьми. Нередко еще и события, к самим фестивалям вообще отношения не имевшие.
Пожалуй, особо заметным в этом ряду был фестиваль эстрадной песни в Сопоте, куда меня пригласил тогдашний директор польского телевидения Лех Сикорский. Строго говоря, сам фестиваль, хотя в нем и участвовала такая звезда, как Глория Гейнор, особого впечатления не произвел, но зато он совпал по времени и месту с событиями историческими и дал мне счастливую возможность стать их свидетелем. Тот, на котором я был, проходил в августе 1980 года — как раз тогда, рядом с Сопотом, в Гданьске разыгрывалась драма, имевшая поистине судьбоносные последствия. И не только для Польши.
Из-за того, что подтверждение моего приезда изрядно запоздало, места в сопотском «Гранд-отеле», который стал фестивальным штабом, не нашлось. С множеством извинений меня поселили в Гданьске, в отеле «Хевелиус», закрепив машину, которая в любое время суток могла доставить советского госта в Сопот и отвезти обратно. Отдаленность от главного места действия, даже и при машине, всегда создает неудобства, но на этот раз такую «накладку» можно было считать величайшей удачей. Ведь в двух шагах от «Хевелиуса» находилась знаменитая судоверфь, где мятежный Валенса устроил ту самую забастовку, с которой, собственно, и началось триумфальное шествие «Солидарности». Балкон моего номера служил замечательной ложей — оттуда я имел возможность видеть площадь перед входом на судоверфь, превратившуюся в арену нескончаемых митингов. Смешавшись с толпой, я слушал ораторов, выступавших с плоской крыши небольшой проходной: она стала трибуной. Главным оратором был Валенса: толпа встречала его восторженным ревом. С ничуть не меньшим успехом выступали Бронислав Геремек, Анджей Гвязод, Богдан Лис — я вряд ли понимал больше трети того, что все они говорили, но полностью разделял восторги собравшихся.
Забастовщики сами следили за порядком, пресекая любые попытки властей спровоцировать их на незаконные действия. Алкоголь полностью исчез из всех магазинов. Корзины с продуктами доставлялись стачкующим в строго отведенные для этого места и часы. На свидание к навещавшим их членам семей забастовщиков вызывали по мегафону — разговор через решетку был кратким и деловым. Весь город поддерживал мятежную судоверфь. Вокруг деревянного креста на месте пролитой крови круглые сутки горели тысячи миниатюрных свечей.
Вечерами я уезжал в Сопот — на те концерты, ради которых, собственно, и приехал. Настроения слушать песни однако же не было. Вся атмосфера вокруг ни к каким восторгам не располагала. Полки магазинов и в Гданьске, и в Сопоте был и совершенно пусты, тогда как фестивальные столы в «Гранд-отеле» ломились от изысканных яств. Даже к утру эти столы оставались еще полными вкусной снеди. Когда на рассвете я возвращался в Гданьск, к дверям магазинов, которым предстояло открыться еще через несколько часов, уже тянулись гигантские хвосты — люди безропотно ждали всю ночь в надежде чем-то обзавестись, когда «выбросят» хоть какой-то продукт. Роскошество певчего праздника слишком буквально напоминало пир во время чумы.
Обстановка была тревожной и неустойчивой — на всякий случай я решил сделать то, чего никогда не делал: отметиться в нашем консульстве, заявить о себе, оставить свой адрес. Консульство занимал о небольшую квартиру в многоэтажном доме — тоже поблизости от судоверфи. На мой звонок долго не отвечали, потом чей-то не слишком приветливый голос из-за закрытой двери спросил: «Что угодно?» Я представился. Голос затребовал мой паспорт, который я всунул в узкую щель двери. Наступила долгая тишина.
Наконец заскрежетали замки и засовы: меня впустили. Консул выразил удивление беспечностью московских властей, позволивших редакции в «такой неподходящий момент» отправить сюда спецкора. Но факт оставался фактом: спецкор приехал, чему помешать консул уже не мог. Тогда он решил дать мне ценные указания. Мы сидели в зашторенном, полутемном его кабинете, сквозь наглухо закрытые окна которого доносился глухой и нестройный гул: у судоверфи шел очередной митинг.
— Бестолковщина! Политическая близорукость! — просвещал меня консул. — Польские товарищи растерялись, они не знают, как поступить с бузотерами. Несколько мальчишек держат в страхе рабочих, и милиция потакает этому безобразию. Люди хотят работать, у них семьи, которые надо кормить. А какие-то сопляки мутят воду и не дают никому работать. Шантажируют, угрожают… Вся заварушка из-за горстки смутьянов, но за ними, конечно, кто-то стоит. Мой вам совет: по городу не ходите, к верфи не приближайтесь. Если эта хулиганы узнают, что вы советский, вас растерзают. Да, да, растерзают, я не шучу. И никто вас не защитит побоятся. Потому что хозяева положения не рабочие, а шпана.
Так объяснял он мне то, что творилось вокруг. Словно я далеко, и увидеть своими глазами ничего не смогу. Врал, не стесняясь. Нес лабуду, не думая, насколько глуп и смешон. Похоже, и сам в нее верил. Хотелось сказать ему: уважаемый консул, подойди к окошечку, подними занавесочку, посмотри, не кончилась ли советская власть. Но цитату эту он явно не знал, а на юмор был не способен. Неужели такую же «информацию» лубянские дипломаты отправляли в Москву? Тогда, пожалуй, можно понять, почему ни одна московская акция не врубалась в реалии — ни в польские, ни в любые иные.