Жером существует в контексте психопатической маргинальности[22]. В тот период, когда молодой человек совершает первое убийство, его дела идут в гору. Все начинается со стремления к наживе. Таким образом, и я обязательно должен это подчеркнуть, серийный убийца, совершая первое преступление, не знает, что скоро станет серийным убийцей. Именно первоначальный опыт побуждает его сделать это снова.
С целью грабежа Жером нападает на пожилую женщину, находясь у нее дома. Жертва сопротивляется, и он душит ее. О своем первом преступлении он помнит во всех подробностях. Первоначальный опыт, который я называю «подчиняющим», оказывается матрицей последующих. Без сомнения, с каждым новым убийством он будет оттачивать «технику» и, конечно, приобретет больше мастерства. Но, в отличие от первого, остальные убийства тонут в мутных водах его памяти. Жером путается, не знает, скольких человек он лишил жизни. Далее последуют вторая, третья, четвертая и в итоге целых семь пожилых женщин, каждая из которых по возрасту годится ему в бабушки.
Просматривая его медицинскую карту, я подумал, что вот я, психиатр, столкнувшись с этим молодым человеком, который пережил периоды депрессии и совершил несколько попыток самоубийства, смог бы насторожиться настолько, чтобы сказать себе: «Мальчик рискует стать безжалостным убийцей?» Нет и еще раз нет! Его история болезни до смешного банальна! Каждый год через любое психиатрическое учреждение проходят сотни таких, как он. В его биографии доминируют вовсе не жестокое обращение и насилие – там царит кровосмесительная атмосфера.
Утром накануне преступления Жером «чувствовал, что вскоре быть мертвецу». Он выслеживал пожилых дам и убивал их одним и тем же способом, но каждое нападение сопровождалось кражей. Поэтому напрашивается вопрос, подпадает ли он под определение настоящего серийного убийцы, который совершает злодеяния без видимых мотивов? Жером уходит с телевизором, кредитной картой или чем-то другим. Что, если эти трофеи – часто ничтожные – всего лишь уловка, ширма для его истинных мотивов, своего рода материализованное обоснование убийства? Это вопрос большой важности, и на суде его затронул генеральный адвокат. При этом защитник опирался на отчет коллеги, пытаясь опровергнуть мое мнение о том, что Жером не «классический американский серийный убийца». Иными словами, получалось, что подсудимого вообще нельзя назвать серийным убийцей, учитывая характер совершенных им злодеяний. Мне кажется, мой криминологический анализ был воспринят как стремление оправдать ужасающие преступления подсудимого. С Жеромом все просто и понятно: он воровал, и все тут. А психиатр зачем-то мудрит. Во Франции прогремели дела нескольких преступников, убивавших пожилых людей, – беззащитных или ослабленных в силу ситуации. Я имею в виду Ландрю, Петье и Тьерри Полин. Если соблазн наживы здесь и очевиден, подобные преступления все равно к нему не сводятся. У этих убийц к воровству постепенно добавляется нечто еще, и в конце концов они объединяют наслаждение от собственного всемогущества и корысть.
Опять же, во время нашего разговора Жером в своем теоретизировании действует словно пуантилист[23]: он разделяет ситуации, когда убивал ради денег и когда хотел снова испытать схожие эмоции. По крайней мере, он старается это сделать, потому что не так-то просто охарактеризовать подобные «чувства». По мере совершения преступлений «прагматическая составляющая» будет постепенно исчезать. Ради чего все происходило? Это формулирует сам Жером:
– Первая женщина была ради денег, и я ее задушил. А потом, после этого, все было ради чего-то другого…
Я переспрашиваю:
– Чего именно? Для удовольствия?
Он отвечает:
– Ради удовольствия – нет. Не совсем так.
Вопреки распространенному мнению, серийные убийцы почти никогда не говорят, что испытывают сексуальное удовольствие, лишая кого-то жизни. Жером признается скорее в спаде напряженности, в каком-то облегчении, чисто нарциссическом блаженстве. Его преступления совершены не на сексуальной почве. Благодаря Фрейду и его теории мы знаем, как все, способное нарушить психологический баланс, в том числе состояние горя и тревоги, может вылиться в сексуальное возбуждение. Жером упоминает о каком-то потрясении, которое «было не оргазмом, а спазмом, отчасти сравнимом с физическим наслаждением». После убийства он чувствовал себя «расслабленным». А затем подэкспертный непостижимым образом описывает то, о чем говорится у Белы Грюнбергера, – психоаналитика венгерского происхождения, умершего в 2005 году в возрасте ста двух лет, – нарциссический восторг, то есть ощущение выхода из собственного тела, избавления от телесных ограничений и тягот. Все происходило будто во снах, где Жером, по его словам, превращался в птицу и летал. В этот миг он ощущал невообразимую легкость, словно плавал в эфире, растворяясь в нем. Я отношу это к категории «подчиняющего опыта»: за актом убийства внезапно следует полная свобода, нематериальность. Тело утрачивает вес и плотность. Ты летишь над миром, сбрасываешь с себя тяжесть человеческого бытия и паришь в неосязаемом пространстве, в царстве всемогущества. Ты бог! Ты бессмертен! Ты властен над жизнью и смертью других людей. Ничто не может тебя затронуть, ничто не может остановить. Этот «подчиняющий опыт», находящийся далеко за пределами утилитарности, Жером и стремился обрести, совершая преступления.
Жером поведал мне обо всех побуждениях и последствиях своих действий. Безусловно, несмотря на всю обстоятельность, его рассказ служил лишь реконструкцией психической реальности, и его нельзя воспринимать буквально. Повествование выглядело скорее иллюстрацией фантазий, чем реальной биографией. Именно так он определял ход своего существования; здесь мы обнаруживаем ряд элементов, характерных для извращенной психической деятельности, включая иллюзию материнского присутствия.
Это описание идиллического детства до того, как появился испортивший все отчим, безотчетно устраняло из сознания Жерома серьезное травматическое событие: сразу после рождения и вплоть до двухлетнего возраста он впервые остался без матери. Именно поэтому мой подэкспертный умалчивал о том, что, на его взгляд, могло пролить свет на совершенные им поступки. За одной заявленной травмой скрывается другая. Я присоединяюсь к мнению Алена Костеса[24], который пишет: «У истоков извращенной позиции, в ответ на дезорганизующую ситуацию заброшенности, стоит принятие определенного решения. Оно базируется на воображаемой реальности, которая раз и навсегда интерпретируется как невыносимая и впредь освобождает пострадавшего от предрассудков и мук совести: отныне ему позволено все». С тех пор как меня бросили, я разрешаю себе больше не испытывать вины. Я умываю руки. Учитывая произошедшее со мной, я могу творить все, что угодно. У меня есть все права, включая право не испытывать вины. Разве чувствуешь себя виноватым за то, как обошлись с тобой? Большинство серийных убийц, которых я обследовал, формулируют подобные логические доводы, опираясь на свой жизненный опыт. Субъект ссылается на то, что ему пришлось пережить. Сам факт самооправдания стирает то крошечное чувство вины и возможность сочувствия, которые он мог бы испытывать к жертвам. В результате рушатся последние моральные установки – все, что служит маяком и защитой.
Впрочем, неизменно искренний Жером не утруждал себя снисходительной жалостью к жертвам. В его душе преобладало безразличие. Он ничего не имел против этих женщин. Он убил их «без ненависти», «не испытывая ощущения, что причиняет зло».
Как это происходит почти у всех серийных убийц, Жером с облегчением упоминал о факте своего ареста: «Какое счастье, что меня остановили!» Но в этом «какое счастье» не следует усматривать проявление чувства вины или сострадания к потенциальным жертвам. Это не значит, что он считает себя мразью. Вовсе нет! В этих словах заложен следующий смысл: «Я это знаю наверняка и заявляю открыто: если бы меня не остановили, я бы продолжил». Ощущение собственного всемогущества в условиях безнаказанности могло привести только к одному результату – новым преступлениям и нарастанию процесса.
Однако Жером отличается от большинства себе подобных тем, что согласился начать в тюрьме настоящую терапевтическую работу. Очевидно, что он обладает способностью к рефлексии, которой нет у других. Будет ли этого достаточно для того, чтобы выудить на поверхность ненависть к материнскому образу, упрятанную в его подсознании? Я не могу этого утверждать, но в таком осознании наряду с другими процессами для него возможна «точка исцеления». До тех пор, пока ненависть к материнскому образу будет оставаться расщепленной, замаскированной, – а значит, возможно, и действующей, – идеализацией, за это могут поплатиться другие женщины.
В тюрьме Жерому часто снится один и тот же кошмар: он видит себя вампиром. По его признанию, совершив убийство, он окунал мизинец правой руки в струйку крови жертвы и подносил его ко рту. Подобно остальным убийцам, Жером сам отвечает на свои же вопросы и в попытке навести некоторый порядок во внутреннем хаосе придумывает демонопатическое объяснение собственных действий: он был вампиром, который возрождался с помощью жертвенной крови. Почему ущербная психика пробует питаться за счет психики другого человека? Напрашивается ассоциация с племенами, в которых воины поедали мозги противников, чтобы присвоить себе их качества и жизненную силу. Жером находит в жизненной силе другого – силе, которая ускользает, поскольку этот другой находится на грани смерти, – способ оживить себя. На самом деле он использует уже существующие мифы, чтобы попытаться объяснить происходящее внутри него. Разве не в этом предназначение мифов? Задним числом он стремится восстановить обрывки фантастических представлений, которыми руководствовался, совершая эти действия. Все происходит так, будто он задается вопросом: я вампир? Словно собирается как-то это проверить в естественных условиях. Он питается другим человеком и продолжает свои изыскания, цель которых – владеть кем-то до последнего его вздоха и до последней капли крови. Это безраздельная власть. Я не только убиваю тебя, не только распоряжаюсь твоей жизнью и смертью, не только присваиваю твой предсмертный глоток воздуха, – я отыщу, чем мне подпитаться из самых глубин твоей психики, твоей крови и того, что осталось от твоего жизненного тепла.