18 января 1957 года Симфония-концерт прозвучала в Москве с оркестром столичной филармонии под управлением К. Зандерлинга. Была сделана грамзапись. В музыкальном мире Симфонию признали одним из лучших виолончельных концертов.
Слава и Галина
В 1955 году Ростроповичу исполнилось двадцать восемь лет. В семье наконец появился достаток. Мать старательно вела хозяйство и заботилась о Мстиславе, взяв на себя все бытовые заботы. В доме принимали многочисленных гостей, в том числе и Софью Вакман с сыном Гариком. Мстислав хранил забавную память о первой любви: фантик от конфеты, которой угостила его Софья давным-давно в Оренбурге, считая его своим талисманом.
Мстислав Ростропович не был красив в общепринятом смысле слова: высокий, худой, угловатый, с залысинами. Но это обстоятельство с лихвой искупалось его огромным обаянием, остроумием, сердечностью. С ним никогда не было скучно.
Дружба с Прокофьевым, помимо прочего, показала ему, как важна для творческого человека любящая, понимающая женщина, способная создать домашний очаг. Да и семейная жизнь родителей служила ему примером. Несмотря на все свое легкомыслие и юношескую легкость, это был взрослый зрелый человек, вполне понимающий, чего хочет.
Его привлекали незаурядные женщины, сочетающие красоту с талантом и умом. Он ухаживал за Майей Плисецкой, Зарой Долухановой и Анной Шелест. Но всех затмила Галина Вишневская. В музыкальных кругах ходило присловье: «Маялся-маялся, зарился-зарился, шелестел-шелестел — и подавился вишневой косточкой».
Слава и Галина
Впервые они встретились весной 1955 года. Их близкое знакомство произошло в Праге. Об этом и других обстоятельствах совместной с Ростроповичем жизни Г. Вишневская впоследствии подробно рассказала в своей автобиографической книге «Галина». А Ростропович вспоминал об этом так:
«…Я приехал в 1955 году в Прагу, куда меня пригласили в качестве заместителя председателя жюри международного конкурса. У меня был только один костюм, но я взял с собой все свои галстуки. 10 мая 1955 года был парад, посвященный освобождению Праги, светило солнце. На следующий день у меня с носа слезали куски кожи, потому что я обжегся во время парада. В таком виде я пришел на завтрак 11 мая в нижний этаж гостиницы «Алькрон». И вдруг я увидел, что по лестнице спускается чудо — женщина необыкновенной красоты. Надо сказать, что в это время я пил кофе и ел круассан, который, как только я увидел спускающуюся нимфу, застрял у меня в горле. Я просто онемел.
Шок может выражаться по-разному; у меня была такая реакция: я начал острить, очень, по моему и по ее мнению, удачно. Она стала хохотать и хохотала четыре дня, до 15-го. 14 мая она мне сказала: «Умоляю Вас, больше не смешите меня; у меня за три дня появилось очень много морщин». Досмеялась, и мы поженились. Причем, вы знаете, что интересно: после того как мы поженились, ни она меня никогда не смешила, ни я ее ни разу не смешил. А совсем недавно корреспонденты большого американского журнала «Ридерз Дайджест», который выходит, по-моему, 4-миллионным тиражом, взяли у меня интервью.
И за лучший ответ на вопрос они прислали мне чек на 40 долларов (я этот чек не реализовал в банке, а оставил как грамоту за лучший ответ на вопрос). Какой был вопрос, какой ответ? Они меня спросили: «Это правда, что вы женились на Вишневской после четырех дней знакомства?» Я ответил: «Правда». «А что Вы думаете об этом сейчас?» — спросили они. Я сказал: «Думаю, что потерял четыре дня»»[22].
К моменту их встречи за спиной Вишневской были тяжелейшие воспоминания о сиротском детстве, блокадных днях, смерти первого ребенка. Жизнь не щадила эту невероятно красивую и талантливую женщину. Ей не довелось узнать родительскую любовь: мать бросила ее и сбежала с очередным любовником, сильно пьющий отец отвез дочь, к которой не испытывал никаких чувств, к своей матери в Кронштадт и с тех пор почти не вспоминал о ней. Галину воспитывала бабушка, которая жалела и как могла, баловала сироту при живых родителях. Любовь к пению проявилась у девочки с детства, ее так и называли: Галька-артистка. Жили в страшной бедности, едва сводя концы с концами, но это закалило характер Галины. Она умела постоять за себя.
В один из редких визитов мать, узнав от родни, что Галина любит петь, привезла ей патефон и пластинки с записями опер. Музыка показалась девочке настолько прекрасной, что она могла слушать ее часами.
Во время войны Кронштадт оказался в кольце блокады. Бабушка умерла в больнице, а Галина сидела, оцепенев, в пустой ледяной квартире и ждала смерти.
«…Опухшая от голода, я сидела одна, закутанная в одеяла, в пустой квартире, и мечтала. Не о еде. Плыли передо мной замки, рыцари, короли. Вот я иду по парку в белом платье с кринолином. Вспоминая сейчас блокаду, я вижу пустынные, занесенные снегом улицы, по которым кто-то волочит санки с покойником, зашитым в простыню или одеяло.
Умирающая от голода девчонка, я и не знала, что за белой пеленой Финского залива, в Ленинграде, живет великий человек — Д.Д. Шостакович, что пишет он в эти страшные дни свою Седьмую симфонию и что через 14 лет моя счастливая судьба одарит меня дружбой с ним…»[23]
Девочку чудом обнаружила команда МПВО, чистившая пожарные трубы, канализацию, разбиравшая дома на топливо. Работа давала немного хлеба; подкармливали и моряки.
У Галины была естественная, врожденная постановка голоса, слух и редкая память на музыку. С детства обнаружился и драматический талант — давала себя знать цыганская кровь.
В 17 лет она вышла замуж за морского офицера Вишневского, но брак быстро распался, оставив Галине на память фамилию мужа вместо ее собственной — Иванова.
В 1944 году Галину взяли в областной ансамбль оперетты. Артисты ездили по воинским частям, колхозам, селам с опереттами. Спали вповалку, где придется. Играли каждый день в промерзлых клубах — на стенах снег. Платили Галине семьдесят рублей в месяц. Но из любви к музыке она готова была терпеть и не такое.
Юная Галина Вишневская
Вскоре Вишневская поступила в музыкальную школу для взрослых, где неумелый педагог сумел испортить ее природные вокальные данные: верхние ноты пропали, и Галю уверили, что она поет меццо-сопрано. К счастью, пожилая учительница пения Вера Николаевна Гарина вовремя помогла ей раскрыть верхний регистр. Гарина определила решительно: «У тебя сопрано. Лирико-драматическое. Будешь петь сопрано». И предсказала: «В опере. У тебя звезда на лбу».
Вишневская не приняла эти слова всерьез и продолжала колесить с гастролями с театром оперетты. Вскоре она вышла замуж за Марка Рубина, директора театра. Рубин был намного старше Галины — на 22 года. В 1945 году Галя родила сына, но малыш прожил недолго: у нее начался мастит, и он умер от кишечной инфекции. Горе 18-летней матери было безмерным.
Беда не приходит одна: вскоре у Галины обнаружили туберкулез. Муж собрал денег и отправил ее в санаторий. Врачи предложили ей операцию на легких, которая спасла бы ей жизнь, но о вокальной стезе пришлось бы забыть. Она отказалась. Стойкость, жизнелюбие и любовь к пению помогли ей выжить.
Рубин обожал Галину, был для нее и мужем, и отцом. Жизнь стала поспокойнее. Понемногу у Галины развился вкус к красивой изящной одежде, которую она мастерила сама, перелицовывая то, что подворачивалось под руку.
Она часто посещала оперные театры. Покинув ансамбль оперетты, она стала разъезжать с исполнением популярных песен, подражая Клавдии Шульженко, которой восхищалась. Постепенно перед ней открывалась карьера эстрадной певицы. Но однажды, гуляя по Невскому проспекту, она увидела афишу о прослушивании в Доме искусств молодых вокалистов для набора в стажерскую группу Большого театра. Терять было нечего, и Вишневская пошла на прослушивание. Спела она, особо ни на что не надеясь, но, к собственному изумлению, прошла на следующий тур, проходивший в Москве. Музыкальный и драматический талант в сочетании с красотой сыграли свою роль: ее единственную из всего всесоюзного конкурса приняли в Большой театр. Судьба будто старалась возместить кронштадтской сироте все страдания детства и юности.
«…Наконец Марку удалось обменять нашу ленинградскую комнату на комнату в Москве. Правда, назвать это помещение комнатой было трудно. Всю свою жизнь я прожила в коммунальных квартирах, но такого ужаса, как наше новое жилище на углу Столешникова переулка и Петровки, не видела. Когда-то, до революции, это была удобная семикомнатная квартира, рассчитанная на одну семью. Теперь ее превратили в набитый людьми клоповник. В каждой комнате жило по семье, а то и две семьи — родители с детьми и старший сын с женой и детьми. Всего в квартире человек 35 — естественно, все пользовались одной уборной и одной ванной, где никто никогда не мылся, а только белье стирали и потом сушили его на кухне. Все стены ванной завешаны корытами и тазами — мыться ходили в баню.
По утрам нужно выстоять очередь в уборную, потом очередь умыться и почистить зубы… Очереди, очереди… В кухне — четыре газовые плиты, семь кухонных столов, в углу — полати (там жила какая-то старуха), а под полатями — каморка, и в ней тоже живут двое. Ну, чем не “Воронья слободка” из книги Ильфа и Петрова “Золотой теленок”!
Когда-то квартира имела два выхода — парадный и черный, через кухню. Так вот, черный ход закрыли, сломали лестницу, сделали потолок и пол, и получилась узкая, как пенал, десятиметровая комната с огромным, во всю стену, окном во двор и цементным полом. Вот в этой “комнате” на лестничной площадке мы и поселились с Марком. Входить к нам нужно было через кухню, где с шести часов утра и до двенадцати ночи гремели кастрюлями у газовых плит десяток хозяек, и весь чад шел в нашу комнату.
Но я не воспринимала свое положение трагически. Намотавшись всю зиму по чужим углам, я даже чувствовала себя счастливой: разрешили московскую прописку, есть крыша над головой, до театра — три минуты ходьбы. Мы втиснули в нашу комнату диван, шкаф, стол, четыре стула и взятое напрокат пианино. Здесь я работала над своими первыми в Большом театре партиями: Леонорой в “Фиделио”, Татьяной в “Онегине”, Купавой в “Снегурочке”, мадам Баттерфляй — и прожила там почти четыре года, уже будучи ведущей солисткой Большого театра»