— Кто дал тебе право вершить суд? — перебил его старик. — Всеблагая Мать не для того даровала тебе силу и сохранила жизнь, чтобы ты растрачивал ее в драках и проливал кровь! Твоя Зулинка не похвалила бы тебя за такое. Ты пекарь, Орич, а не судья. Пеки хлеб и расти сына, а суд оставь Матери. И королю, — добавил он, искоса взглянув на Горста. — Ибо лишь по воле Матери занимает он трон.
Удивительно, но бородач, крепко выругавшись, бросил дубину и вышел вон. Он не проронил больше ни слова и кулаки его оставались крепко сжаты — однако спорить со жрецом он не смел.
В считанные мгновения трактир опустел; люди на улице тоже стали расходиться.
— Как вернемся назад — я тебе припомню, — прошипел сержант Карелу, и церемонно поклонился жрецу:
— Вы нас спасли.
— Как знать, кого я сегодня спас? — сказал старик без насмешки и, тяжело наваливаясь на клюку, вышел.
«Сначала надо вернуться», — подумал Карел.
Пусть все сегодня и разрешилось благополучно, а Ведьмины болота начинались всего в десяти верстах к востоку от города, ему сделалось совсем муторно на душе.
Вспомнился дом. Мор свирепствовал на равнинах больше года прежде, чем добрался до жителей высокогорий — и с какой напрасной, высокомерной жалостью в тот год они смотрели сверху вниз на грубых и нечистоплотных горожан, накликавших на себя болезнь! Но время расставило все по местам: и сводолюбивые горцы, и нищие крестьяне, и королевские отпрыски — черная смерть уравняла всех.
Всех его близких — родителей, братьев, сестер, друзей, соседей, невесту — забрал мор, но Карел не заболел. Сперва он день и ночь проклинал небеса за жестокость, затем как-то свыкся. Оставил родные места, напоминавшие о прошлом, спустился на равнины, поступил на королевскую службу и поклялся впредь не смотреть ни на какую опасность свысока. Стоя в чудом избежавшем разгрома трактире, он всей душой сожалел, что урок этот известен не всем — но сам не понимал в точности, на кого направлены его сожаления: на ожесточенных утратами горожан, пошедших едва ли не с голыми руками на колдуна-чернокнижника — или на Джанбера дер’Ханенборга, с лязгом вложившего кинжал в ножны и, как ни в чем ни бывало, занявшегося остатками окорока.
После мора старые боги утратили доверие: на их место пришли те, кто мог если не защитить, то, хотя бы утолить скорбь и наделить страдания смыслом. Одной из таких стала Плачущая; или, как ее называли приверженцы, Мать: сгорбленная, склоненная к земле женская фигура являлась людям на погребениях и тризнах, приходила в бреду к умирающим: бескровные губы ее шевелились в нескончаемой молитве, а по обвислым старческим щекам текли слезы.
«Мать любит каждого», — учили проповедники и жрецы, — «и оплакивает каждого, кто прожил жизнь достойно и благочестиво. Мать посылает страдания, чтобы испытать дух людской и очистить разум от стремления к роскоши и неге, а после дарует лучшую жизнь в лучшем мире, где нет страдания и боли, тучные стада пасутся на зеленых лугах и хлеб родится круглый год».
Приверженцы культа Плачущей жили скромно. Жрецы ходили в рубищах, ели пустые сухари и пили простую воду, проповедовали на проселочных дорогах и на улицах городов; иногда — основывали общины. Вокруг красноречивых жрецов быстро собирались ученики — обнищавшие, утратившие надежду и всякую другую веру мужчины и женщины, часто больные или увечные. Чуществовали такие общины на пожертвования, ютились в городских трущобах или брошенных деревнях в пригородах, и выглядели жалко.
Карелу они казались чумными нарывами на теле больной земли: как можно жить на чужие подачки, не желая самому себе добывать пропитание, он не понимал.
Но, когда следующим утром отряд проезжал между покосившихся домиков, сержант Горст — пройдоха и опытный ветеран, боявшийся лишь чумы, колдовства и лейтенанта — благочестиво склонил голову, а Клемент — угрюмый громила с пудовыми кулаками, не умевший даже читать, зато охочий до драк — тот и вовсе пустил непритворную слезу.
Знакомый старик-жрец, стоявший на крыльце ветхого домишки, проводил отряд тяжелым взглядом.
— Слыхал я, — сказал Марк, — на самом деле им столько золота тащат, что сундуки трещат и погреба у жрецов от снеди ломятся.
— Тише! — одернул его Карел, указав на Клемента, по счастью, все еще погруженного в свои мысли и не слышавшего крамолы.
— Что ж ты тогда жрецом не стал, раз у них медом мазано, а, Марк? — насмешливо спросил Юджин. — Раздевайся до исподнего и ступай проповедовать!
— Может и пойду, — хмыкнул Марк. — Когда пойму, отчего им в народе такой почет.
— Просто у каждого когда-то была мать, — сказал Карел.
Джанбер, обычно неразговорчивый, вдруг обернулся в седле:
— Верно замечено, — сказал он. — Это они ловко придумали.
От взгляда колдуна всякое желание разговаривать пропало; да Карел и не был большим охотником поболтать. В городах недолюбливали горцев за непохожесть, несговорчивый нрав, приверженность старым богам и традициям. Сослуживцы сторонились его; чтобы получить хотя бы их уважение, пришлось в прошлом выбить немало зубов.
Да, впрочем, все в их маленьком отряде, собранном приказом лейтенанта, были друг для друга чужаками. Если взглянуть с такой стороны — чужеземец Джанбер, неведомо как оказавшийся на службе короля Эймеса и получивший дворянство, выглядел подходящим предводителем.
Город и деревня общины Плачущей остались позади.
Как слышал Карел от сержанта, на подъезде к топям их отряд должен был встретиться с тремя другими колдунами; но где и когда — о том знал только Джанбер.
Они медленно ехали по пустой, кое-где поросшей травой дороге между незасеянных полей и чахлых перелесков. Сизые облака нависали над землей, едва не задевая верхушки елей, но дождя все не было. Стояла тяжелая, сырая духота.
«В таких местах, да в такую хмарь, — подумал Карел, — и чумных големов не надо, чтоб сгинуть. Сам себе веревку на шею закинешь или с камнем за пазухой в воду пойдешь — и все».
В следующем перелеске колдун вдруг свернул в сторону с дороги.
— За мной. — Джанбер спешился и повел коня между елок. — Не отставайте!
Другие лошади не хотели идти, упирались и брыкались, так что это было не так-то просто. До топей оставалось рукой подать: сапоги по голенища тонули в густом мху.
Вскоре Джанбер остановился, небрежно перекинул поводья через ветку, стянул перчатки и принялся щупать воздух.
— У него тут что, баба невидимая? — прошептал Клемент, получив в ответ смешок от Марка и затрещину от Горста.
— Лучше б баба, а не медведица! — Юджин с трудом удерживал перепуганную вьючную кобылку. Карел поспешил помочь; никогда прежде он не видел, чтобы лошадь так пятилась.
За этими хлопотами он упустил момент, когда лес впереди вдруг изменился; вместо могучих деревьев в десяти шагах открылась небольшая поляна — и справный охотничий домик посреди нее.
— А колдуны тоже не дураки, — сказал Марк. — Устроились с удобством.
Из домика вышел крепко сложенный мужчина средних лет, с суровым лицом, обрамленным ухоженной короткой бородкой и бакенбардами; он был на десяток лет старше Джанбера и тоже носил на груди череп с кинжалом в глазнице.
Кобыла перестала тянуть назад; и другие лошади успокоились. Но не успел Карел обрадоваться, как понял, что и сам не может пошевелиться. Он скосил глаза на Юджина: тот застыл, словно муха в растопленной смоле — стоя на одной ноге, тщетно пытаясь дотянуться до самострела, прицепленного к седлу его мерина.
— Ты не торопился, — тем временем, сердито бросил мужчина с бакенбардами Джанберу.
— Обстоятельства не благоприятствовали спешке, — спокойно ответил тот. — У вас все готово?
— Ждали только тебя. И приманку. — Мужчина обнажил такой же, как у Джанбера, длинный кинжал. — Луна идет на убыль: лучше все завершить сегодня ночью.
Уверенной походкой он направился к Клементу, которой оказался к нему ближе всех.
Клемент — выдающийся силач — глухо зарычал и даже смог поднять руку; но старания его были бессмысленны. Мужчина заколол его сильным ударом в грудь, как свинью; а когда выдернул кинжал — Клемент так и остался стоять с нелепо распахнутым ртом.
— Его Величество посчитал, что вы лучше послужите ему мертвые, — сказал мужчина, переходя к Горсту. — Ничего личного.
Сержант носил хорошую стеганку, так что ему достался удар в горло: колдун не хотел тупить оружие. Когда он заколол Юджина и Марка, Горст еще не умер; кровь фонтаном хлестала из раны, тотчас впитываясь в густой мох. Карел поймал взгляд, безумный от отчаяния и боли — и пожалел, что не был убит первым.
Если бы только он не полез в заварушку тогда в трактире! Бородатый пекарь Орич успел бы напасть на колдуна до прихода жреца, и все было бы по-другому… Наверняка они все равно погибли бы. Но не так.
Если бы…
Мужчина подошел к нему; даже если бы чары сейчас исчезли — вряд ли Карел нашел бы в себе силы пошевелиться. Он глубоко вдохнул, прощаясь с жизнью.
— Этого пока оставь, Ричард, — вмешался вдруг Джанбер, придержав уже занесенную руку. — Четверых покойников и лошадей голему будет достаточно. Один пригодится нам живым: есть кое-какая задумка…
— Надеюсь, из-за нее нам не придется торчать тут лишние три дня, — ворчливо сказал убийца, опуская кинжал. — Пусть ты хорош в деле; но ты зарываешься, Джанбер. Лемен и Ядвига тебе этого просто так не спустят…
Карел успел увидеть, как из дома вышли еще двое: обритый налысо здоровяк и седоволосая женщина, оба в черном с золотом плащах. Потом горло обхватила невидимая удавка, грудь обожгло огнем — и он потерял сознание.
Очнулся Карел в непроглядной темноте, прохладной и сырой. Действие чар закончилось, но двинуться он едва мог: запястья и лодыжки крепко стягивала веревка, пропущенная через скобу в стене.
Крохотный погреб охотничьего домика — вряд ли это место могло оказаться чем-то иным — был пуст: ни снеди, ни вездесущих мышей. Ни дня, ни ночи, ни пути к спасению…