Прежде чем брат успел опомниться, какой-то услужливый путник сбегал за экипажем, и когда молодую женщину уложили на сиденье, она тотчас начала в тяжких муках производить на свет свое дитя, так что теперь можно было одновременно услышать два крика, два человека взывали теперь из глубочайших глубин скорби, а господин Шанц, потерявший в суете свою шляпу, стоял на подножке, устремив взгляд в голубое весеннее небо, и думал про себя: «Ах, если бы небо услышало эти крики, но нет, оно, без сомнения, слишком высоко».
Наверху, в лечебнице, господина фон Блайхродена поместили в палате окнами на юг. Стены здесь были закрыты мягкой обивкой и выкрашены в нежно-голубой цвет, сквозь который рисовались едва заметные очертания пейзажа. Потолок был расписан под крытый переход, оплетенный виноградными лозами. Пол был выстлан циновками, а под циновками лежала солома. Мебель была обложена конским волосом и обтянута тканью, так что нигде на поверхности не осталось ни острых деревянных углов, ни граней.
Угадать, где среди всего этого помещается дверь, не представлялось возможным, и потому у больного не возникала ни мысль о выходе, ни ощущение, будто его заперли, что для возбужденного сознания всего опасней. Окна, разумеется, были снабжены решетками, но решетками красивой работы, изображавшими листву и цветы, так что при соответствующей росписи их никто не воспринимал как решетки.
Безумие господина фон Блайхродена выразилось в форме мук совести. Он убил виноградаря при загадочных обстоятельствах, и не сознавался он в своем преступлении по той лишь причине, что не мог вспомнить, при каких именно. Теперь он сидел в тюрьме и ждал, когда приговор будет приведен в исполнение, ибо его приговорили к смерти. Но в этом тягостном ожидании выдавались светлые часы. Тогда он развешивал по стенам своей комнаты большие листы бумаги и исписывал их силлогизмами. Тут он вдруг вспоминал, что приказал расстрелять французских франтиреров, зато он решительно не мог вспомнить, что был когда-то женат, и посещения жены воспринимал как посещения ученицы, которую он наставляет в логике. Он исходил из посылки, что франтиреры были предателями и что приказ гласил: расстреляй их. Как-то раз его жена, которая поневоле должна была соглашаться со всем, что он ни скажет, имела неосторожность усомниться в истинности посылки, будто все франтиреры суть предатели; тогда он сорвал со стены свои логические выводы и сказал, что не пожалеет и двадцати лет, чтобы доказать истинность посылки, ибо каждую посылку прежде всего надо доказать. Вообще же у него есть грандиозный проект, направленный на благо всего человечества. Куда устремлены все наши усилия на этой земле? – спрашивал он. Зачем правит король, проповедует священник, творит поэт, рисует художник? Чтобы поставить телу азот. Азот – это самое дорогое изо всех средств питания, вот почему так дорого мясо. Азот равен интеллекту, поскольку люди богатые, которые питаются мясом, гораздо интеллигентнее, чем те, кто в основном питается углеводами. Но запасы азота не бесконечны, вот в чем причина возникновения войн, забастовок, газет, читателей и правительственных ассигнований. Необходимо открыть новый источник азота, господин фон Блайхроден открыл его, и отныне все люди будут равны. Свобода, равенство и братство станут реальностью нашей жизни. А имя этому неисчерпаемому источнику: воздух. Воздух содержит 79 % азота, надо только найти такой способ, чтобы легкие усваивали азот непосредственно из воздуха и перерабатывали на потребу организму, без промежуточных стадий, без превращения в траву, зерно, зелень, которые скот, в свою очередь, превращает в мясо. Эта проблема принадлежала будущему и для господина фон Блайхродена; когда она будет решена, отпадет надобность в земледелии и животноводстве и наступит золотой век. В промежутках между этими рассуждениями господин фон Блайхроден возвращался мыслями к совершенному убийству и был тогда глубоко несчастен.
В то февральское утро, когда госпожа фон Блайхроден шла к лечебнице и была принуждена вернуться домой с полдороги, муж ее сидел у себя и смотрел в окно. Сперва он разглядывал виноградные листья на потолке и пейзаж на стенах, потом сел в удобное кресло перед окном, так, чтобы ничто не заслоняло ему вид. У него выдался спокойный день, потому что накануне вечером он принял холодную ванну и хорошо проспал всю ночь. Он сознавал, что на дворе февраль, но не понимал, где находится. Снега не видно – такова была его первая мысль, и это его удивило, потому что ему не доводилось прежде бывать в странах более южных. За окном росли зеленые кусты, калина, вся усыпанная белыми соцветиями, лавровишня с блестящими светло-зелеными листьями, которые не меняют своего цвета всю зиму, самшит, вяз, сплошь опутанный плющом, который обвил каждую ветвь дерева, создавая впечатление, будто все оно укрыто листьями; по газону, засеянному примулой и распустившимся серным цветом, ходил работник и косил траву, а девушка сгребала ее. Он даже взял календарь, чтобы удостовериться, и прочел: февраль. Выходит, в феврале косят и сгребают траву? Где же я нахожусь?.. Затем его взоры устремились за пределы сада, и он увидел глубокую долину с пологими склонами, зелеными, как луг среди лета; по склонам там и сям были разбросаны деревни и церкви; плакучие ивы тоже зеленели, как летом. В феврале! – снова подумалось ему. Там, где кончалась зелень лугов, лежало озеро, спокойное, голубое, как воздух; на том берегу синели дальние поля, а над дальними полями высилась горная цепь, но и она, в свою очередь, была накрыта чем-то похожим на тучи нежно-белого оттенка, как свежевымытая шерсть, почему-то увенчанная острыми зубцами, а еще выше плыли легкие облачка, сливаясь порой с зубчатыми тучами. Он не знал, где находится, но кругом все было так красиво, как не бывает на земле. Может быть, он умер и попал в другой мир? Ведь не Европа же это?! Наверно, он все-таки умер. Он погрузился в тихие раздумья, пытаясь освоиться со своим новым положением. Потом он снова поднял взгляд и увидел весь этот солнечный пейзаж, взятый в рамку и пересеченный оконными решетками, причем кованые чугунные лилии и листва выглядели так, будто они парят в воздухе. Поначалу он даже испугался, но потом успокоился вновь; он еще раз внимательно оглядел пейзаж, всего внимательней – остроконечные светло-розовые тучи. И небывалая радость проснулась в нем, и прохладная свежесть овеяла его голову; он почувствовал, что извилины его мозга, прежде перепутанные как попало, начали приходить в порядок и принимать должное расположение, и до того обрадовался этому чувству, что душа у него запела, ему, во всяком случае, так показалось, но поскольку он никогда в своей жизни не пел, вместо мелодии с его губ сорвался крик, ликующий крик; именно эти проникшие через окно крики услышала его жена и пришла в такое отчаяние. Просидев некоторое время с песней на устах, он вспомнил старую олеографию под Берлином в одном из пригородных кегельбанов. Олеография эта изображала якобы швейцарский пейзаж, и тут он догадался, что находится в Швейцарии и что зубчатые облака перед ним – просто Альпы.
Делая второй обход, врач застал господина Блайхродена сидящим вполне спокойно в кресле у окна и тихо напевающим. Отвлечь господина Блайхродена от прекрасной картины врачу не удалось. Но зато он был вполне разумен и прекрасно сознавал свое положение.
– Господин доктор, – начал он, указывая на железную решетку, – зачем вам понадобилось так заклеймить железными цветами этот прекрасный пейзаж? Вы не хотели бы выпустить меня из комнаты? Я думаю, это пойдет мне на пользу, и обещаю вам не совершать попыток к бегству.
Врач взял больного за руку, чтобы незаметно указательным пальцем пощупать его пульс у основания большого пальца.
– Семьдесят, дорогой доктор, всего лишь семьдесят, – с улыбкой сказал пациент. – И ночью я спал хорошо. Вам нечего опасаться.
– Меня радует, – ответил врач, – что лечение пошло вам на пользу. Я не возражаю, вы можете выходить.
– Знаете, господин доктор, – сказал больной с живым волнением, – знаете, я чувствую себя так, будто некоторое время был мертв, а теперь воскрес, но уже на другой планете, до того здесь все красиво, я и представить себе не мог, что на земле возможна такая красота.
– Да, господин Блайхроден, земля продолжает оставаться прекрасной там, где культура не изуродовала ее, а в этих краях природа достаточно сильна, чтобы обращать в ничто все человеческие усилия. Думаете, ваша страна всегда выглядела так безотрадно, как нынче? Нет и нет, там, где теперь раскинулись песчаные пустоши, неспособные прокормить даже козу, некогда шумели великолепные леса, дубовые, буковые, сосновые, а под их сенью паслась красная дичь, и тучные стада столь любимого у северян домашнего скота набивали свою утробу желудями.
– Да вы руссоист, господин доктор, – перебил пациент.
– Руссо был женевцем, господин лейтенант! Там вдали, на берегу озера, где вдается в сушу залив, который виден отсюда над верхушками вязов, там он явился на свет, там он страдал, там были преданы огню его «Эмиль» и «Общественный договор», два евангелия природы, а чуть левее, у подножья Вализских Альп, где лежит маленький Кларенс, он написал свою книгу любви, «Новую Элоизу». Ибо вы видите перед собой не что иное, как Лак-Леман.
– Лак-Леман! – вскрикнул господин фон Блайхроден.
– Именно в этой тихой долине обитали миролюбивые люди, – продолжал врач, – среди которых искали исцеления все страждущие умы! А теперь взгляните направо, как раз над маленькой башней и тополями, там расположено Фурне. Туда бежал Вольтер, будучи осмеян в Париже, там он возделывал землю и воздвиг святую обитель высшему существу. А вот чуть поближе лежит Коппе. Там жила мадам де Сталь, злейший враг предателя народов Наполеона, та самая мадам де Сталь, которая осмелилась поучать французов, своих соотечественников, доказывая им, что немецкая нация не есть варварский враг Франции, ибо нации никогда не испытывают ненависти друг к другу. Теперь взгляните налево: сюда, к этому тихому озерку, бежал истерзанный Байрон, когда, подобно плененному титану, вырвался из тех пут, которыми оплела его могучую душу эпоха реакции и мракобесия, здесь он излил на бумаге свою ненависть к тиранам, написав «Шильонского узника». Здесь, у подошвы высокой горы Граммон, за рыбацким поселком Сен-Женгольф, он однажды чуть не утонул, но мера его жизни тогда еще не исполнилась. Сюда бежали все они, кто не мог больше дышать тлетворным воздухом, нависшим над Европой, словно холера, после того как Священный союз подло, из-за угла убил революцию, убил вновь обретенные человеком права. А внизу, глубже на тысячу футов под вашими ногами, Мендельсон сочинял свои скорбные песни, а Гуно написал своего Фауста. Вы, верно, и сами видите, где он искал вдохновения для своей Вальпургиевой ночи – здесь, в ущельях Савойских Альп. Здесь Виктор Гюго творил свои неистовые, карающие песни о декабрьском предателе [4] . И здесь же, внизу, в маленьком, тихом и неприметном Веве, куда не может проникнуть северный ветер, по странной прихоти судьбы искал забвения от ужасов Садовой и Кёнигграца ваш собственный император. Здесь скрывался Горчаков из России [5] , когда почувствовал, что почва у него под ногами заколебалась, здесь Джон Рассел [6] , омывшись от политической грязи, дышал чистым незамутненным воздухом; здесь Тьер пытался привести в порядок свои мысли, п