Обер-прокурор, увлекшись, поднял было палец, но тотчас опомнился и понизил голос. Кричевский смотрел на него внимательно, пытаясь уловить нечто в этом теплом лучистом взгляде.
— Другой случай, ближе к месту нашему, имел недавно быть в Казани, — продолжал Кони. — Некий татарин, приведенный в отчаяние болезнью своего сына, заманил к себе соседскую девочку, тоже магометанку. Он убил ее, вынул у нее сердце и проделал над ним какие-то магические манипуляции, в среде его единоверцев известные, но осуждаемые ортодоксальным исламом. Соседи-магометане выследили его, донесли властям, и всячески помогали изобличению убийцы. То есть, речь опять идет о единичном, исступленном и суеверном изуверстве, которое возможно, как исключение, как уродство, во всякой темной среде, будь то среда русских, татар, вотяков — безразлично. Мултанское жертвоприношение — совсем другое дело, совсем другое…
Кони взял Кричевского за обшлаг полицейского кителя, вычищенного и отутюженного Верочкой, и веско сказал:
— Нашему суду предстоит дать ответ на вопрос — где мы живем? Существует ли прочная основа культуры родины нашей, или это лишь паутина, тонкая сеть, наброшенная предками на спину дикого чудовища тьмы, зверя-Левиафана, именуемого Евразией? От этого ответа, который я, как юрист, приму безоговорочно, зависит, что же делать нам далее.
Анатолий Федорович близоруко поморгал белесыми ресницами и продолжил:
— Существует еще один аспект. Дело сие есть наилучшая проверка на прочность всей судебной системы нашей, многими великими умами выстраданной. Ваш покорный слуга отдал ей всю жизнь. Ныне и в свободной Америке, и в просвещенной Европе наблюдаю я неправосудные решения, в нарушение законов принятые, в угоду власть и деньги имущим. И в этом деле, как изволили вы, очевидно услышать, есть интересы сфер весьма высоких, и от истинного правосудия далеких. Противостоят им люди темные, бедные, у них даже на адвоката денег нет. Их защищает присяжный поверенный Сарапульского суда, некто Дрягин, один на всех семерых. Лично не знаком, только по переписке, по кассациям. Удивительный, я вам скажу, господин! За копеечное жалование от казны уже четвертый год не дает обвиняемых в каторгу! Третий суд будет вести! Вот на таких людях наша Россия и держится, милостивый государь!
— Вы не тревожьтесь, Анатолий Федорович, — сказал Кричевский, тронутый искренним и глубоким волнением своего именитого собеседника. — Я ведь в полиции с юных лет. Меня отрубленной головой не удивишь.
— Нет, голубчик! — решительно возразил обер-прокурор, нервически дергая за кисть портьеры. — Надобно тревожиться! Ведь с вами еще ваше полицейское начальство говорить будет! В этом деле ушки местной полиции ой как торчат! Не дайте отклонить себя от установления истины! Недопустимо обращение суда в орудие для достижения чуждых правосудию целей! Россию спасет во всех бедах ее только справедливый суд! Какие бы ни были власти, правительства и времена! Будет такой суд — будет стоять Россия. Не будет — сгинет она в пучине, которой и имени-то нет. А, впрочем, есть! Имя этой пучине — Мултанское дело! Вы сами женаты? И дети есть?
— Дочь, — улыбнулся Константин Афанасьевич. — Шесть месяцев и двенадцать дней.
— Боже мой! — вскричал Кони. — Как же они командируют вас?! Я немедленно пойду к министру и добьюсь вашей замены! Немыслимо оставлять малютку с матерью в столь младенческом возрасте!
Намереваясь идти прямо в кабинет Муравьева, добрейший Анатолий Федорович дернул еще раз за кисть — и вдруг оторвал ее совсем от малиновой портьеры. Обер-прокурор смутился, как мальчишка, боязливо оглянулся на секретаря, сидящего далеко, у противоположной стены приемной, и сделал безнадежную попытку как-то приладить оторванное украшение на прежнее место.
— Не беспокойтесь, Анатолий Федорович, — сказал Кричевский, смешливо наблюдая за его неуклюжими манипуляциями. — Не надо никуда ходить, прошу вас. Они не одни остаются, присмотр есть. А ехать мне надо, на то и служба. Я ведь всего год как на новом месте — и вдруг отлынивать начну? Позвольте, я вам помогу.
С этими словами он принял из пальцев обер-прокурора ужасную улику, нашарил у себя в кармане катышек воска, который клала ему жена для очистки кармана от мелкого мусора и просыпавшегося табаку, легко размял черный комочек в пальцах, и аккуратно прилепил им кисть за нитку к витому шнуру портьеры.
— Благодарю вас! — прошептал заговорщицки Кони. — И никому ни слова, пожалуйста! А скажите — вам не страшно?
— У меня четыре ранения! — хмыкнул Кричевский.
— Да я не об этом! — досадливо поморщился обер-прокурор. — Я читал ваш послужной список! Вам не страшно оставлять свою жену и дочь… так надолго?
Константин Афанасьевич встретился глазами с теплым лучистым взглядом собеседника — и вдруг понял то, что виделось ему. Пятидесятидвухлетний сын провинциального драматурга и заштатной актрисы, юридическая звезда России, Анатолий Федорович Кони оставался всю жизнь свою холостяком, не имел детей, и был бесконечно одинок.
II
Ночной поезд на Москву отходил ровно в десять. Верочка на вокзал не пошла, осталась дома с Настенькой, к вящему спокойствию Константина Афанасьевича. Зато Петьку Шевырева приехали провожать всем цыганским табором. Юлия с двумя малышами у юбок обиженно дулась, старший, двенадцатилетний гимназист, скакал козликом. А почтенная родительница, Розалия Дормидонтовна Шевырева, притащившаяся на проводы из Обуховой слободы, где выросли они с Петькой, голосила, как по покойнику, на весь перрон.
— Ой, куда же ты едешь, родимый! Ой, куда ты улетаешь, соколик наш! Пропадешь ты в чужих краях, в глухих лесах! Срубят тебе буйну головушку злые вотяки! Скормят идолищу поганому!
Петька, толстый, потный, увешанный сумками, вализами, мешками и ящиком с фотографическим аппаратом, не походил вовсе на отважного корреспондента «Вестника Европы», прошедшего две немалые войны вместе с действующей армией. Поправляя то и дело сползающие очки с кругляшами-стеклышками, он то смущался, то принимался журить старшего, то урезонивал мать, бормоча:
— Мамаша, будет вам, будет… Людей смешите только…
— Вы куда хоть едете, Костенька? — поправляя ленты шляпки, спросила Кричевского Юлия, утомленная родами, подурневшая и постаревшая. — Что за город такой?
— На свете есть три самых знаменитых города — Париж, Малмыж и Мамадыш! — улыбнулся ей полковник. — Мы едем пока в Москву, а оттуда завтра поездом до Вятских Полян, а оттуда рекой Вяткой — на Мамадыш, Казанской губернии. Суд там назначен.
— Мы-то с вами, Константин, люди трезвомыслящие, — начала в том же ироничном ключе Юлия, да не сдержалась и сказала просто: — Ты там присмотри за моим… оболтусом! Чтоб не лез никуда!
— Непременно, — кивнул полковник. — Никуда на болота не пущу, будет в зале суда сидеть, да на телеграф с репортажами бегать. А ты уж Верочку с Настей проведывай, хоть изредка. Что-то у Насти горлышко красное было.
Юлия кивнула. Они пожали друг другу руки, как сотоварищи в важном деле.
Багаж Кричевского был невелик и продуман: белье, бритва, бумаги, походная аптечка, оружие и патроны. На дне саквояжа лежала склянка мази для больного колена и медальон с двумя русыми локонами: потемнее — Верочкин, посветлее — Настенькин. Еще была отдельно стопка духовных книг, перевязанная бечевой: купил в лавке Суворина для друга детства Васьки Богодухова, ныне иеромонаха Свияжского Богородского монастыря брата Пимена. Брат Пимен обещал встретить их на станции с бричкою и до пристани без хлопот доставить.
Пока бородатые носильщики в кожаных фартуках, с медными бляхами на груди, поднимали в купе Петькину поклажу, по перрону мимо прошествовал высокий, статный, отменно одетый черноволосый мужчина с внешностью римского патриция, небрежно скользнул взглядом по Юлии с малышами у юбок, прищурился иронически в адрес замороченного родней Петьки Шевырева, и слегка раскланялся с Кричевским.
— Кто это, Константин Афанасьевич? — тотчас оживилась мадам Шевырева, заиграв глазами, поправляя прическу и легкую вуаль в три четверти. — Вон тот господин, что вошел в вагон первого класса?!
— Это известный адвокат наш, Николай Платонович Карабчевский, — сказал полковник. — Давний мой оппонент в суде. Я злодеев за жалованье ловлю, а он их от виселицы за большие деньги спасает.
— Мне в редакции сказали, что он согласился бесплатно защищать этих вотяков! — сказал Петька, который, оказывается, все вокруг прекрасно слышал и видел. — Ох, и охоч до рекламы! Наш главный обещал, что даст его заключительную речь без купюр, сколько бы полос она ни заняла!
— Он погорячился, — хмыкнул Константин Афанасьевич. — Николай Платонович большой любитель произносить длинные речи!
— Если такая знаменитость едет туда же, куда и вы, я спокойна! — безапелляционно заявила Юлия. — Мама, прекратите реветь! Там наверняка нет ничего опасного! Будут себе шляться по кабакам да по театрам, волочиться за актерками!
— Приблизительно так, Юлечка! — засмеялся Кричевский. — Между прочим, этот знаменитый Старый Мултан, или Вуж-Мултан по-вотяцки, где нашли тело, от железной дороги всего в пяти верстах!
— Тогда поцелуемся на дорожку — и с Богом! — решительно сказала Юлия, воспряв духом. — А то мне уж скоро детей спать укладывать.
Они вошли в вагон, встали у окон. Затрезвонил троекратно колокол, басовито прокатился по перрону голос обер-кондуктора «Готово!». Раздался гудок, и поезд тронулся.
Настоявшись вдоволь у окна, надышавшись свежего ветру, наслушавшись стуков, шорохов и скрипов колес, Кричевский проводил алую вечернюю зорьку над зубчатым черным краем леса, взял у проводника свечу в специальном маленьком фонаре с подставкою, и пошел в купе, намереваясь еще поработать. Петька Шевырев тоже не спал, лежал на диванчике, закинув ногу на ногу в белых носочках, Юлией вязаных, нацепив очки на нос, листал вырезки и заметки. На столе стояли три опорожненных стакана чаю и такая же свеча в фонаре.
— Представляешь, эти вотяки, оказывается, рыжие и сероглазые! — сказал он. — А я думал — они черноволосые, как мордва.