худу, как она называет эти религиозные представления и практики), выглядит по большей части как фрагменты из ее полевых дневников, а порой и просто как некий конспект, сухой этнографический материал (Хёрстон сама это отмечала). Тем не менее вся книга в целом дает возможность глубоко погрузиться в повседневный мир афроамериканцев[2], ярко представленный нам исследовательницей, которая сама являлась частью этого мира.
Дмитрий Функ
Москва, 20–21 апреля 2024 г
Предисловие
Со времен дядюшки Римуса[3] негритянский фольклор занимает воображение американской публики. В печати то и дело появляются сборники негритянских сказок, песен, пословиц и поговорок, выходят работы, посвященные негритянской магии и вуду, но все они весьма скудно отражают повседневную жизнь негра в его близком кругу. Огромная заслуга мисс Хёрстон в том, что она сумела снова стать своей для южных негров, товарищей ее детства, и увидеть их жизнь без прикрас, без наигрыша, к которому они часто прибегают, защищая свой мир от взоров белого наблюдателя. Столь же успешно ей удалось завоевать доверие колдунов вуду, и в этой книге она приводит немало сведений, проливающих новый свет на широко обсуждаемые вудуистские верования и практики. Добавьте сюда очарование личности автора, ее свободный, открытый стиль, и станет ясно, что перед нами необычная книга. Мисс Хёрстон вносит весомый вклад в развитие наших представлений о внутренней жизни негра.
Для историка культуры этот материал ценен не только тем, что дает представление о мировосприятии негра, о его эмоциональной жизни, юморе и страстях. Он позволяет лучше ощутить своеобразное сочетание африканской и европейской традиций, что очень важно для исторического понимания жизни американского негра с ее мощными вест-индийскими корнями, влияние которых ослабевает по мере удаления от южных регионов.
Франц Боас
Введение
Когда мне предложили отправиться в экспедицию за негритянским фольклором, я обрадовалась, ведь для меня это родная среда. Выпав вниз головой в этот мир, я попала прямиком в негритянскую колыбель. С самого раннего детства я знала о смешных проделках Братца Кролика, знала, чтó кричит совка, когда усядется ночью на крышу. Но это знание было сродни тесной рубашке: стоит ее надеть, и рассмотреть узор на ней уже не получится. Лишь в университете, вдали от родных мест, я смогла взглянуть со стороны. Но для этого мне понадобился телескоп, роль которого сыграла антропология.
Франц Боас спросил, куда бы я хотела поехать, и я ответила: «Во Флориду». Туда съезжаются белые со всего мира и негры со всего Юга, а порой даже из северных и западных штатов. Во Флориде видишь срез южной негритянской культуры. К тому же я была новичком в этом деле, имело смысл выбрать знакомую обстановку.
Для начала я отправилась в Итонвиль, где прошло мое детство. Не для того, чтобы покрасоваться перед старыми друзьями, похвастаться университетским дипломом и блестящим «шевроле». Их не поразишь ни тем ни другим. Для них я Зора, дочь Люси Хёрстон, и останусь ею, даже если, по здешнему выражению, рожу ребенка от кайзера Вильгельма[4]. Если бы я захотела пустить им пыль в глаза, они сказали бы: «Ну и что, что ты жила на Севере, стерла зубы над книжками, а теперь заявилась обратно вся из себя гордая и нарядная, – нам нет дела до тебя и твоего хвастовства». На том бы все и кончилось. Нет, я приехала в Итонвиль, потому что знала, что смогу собрать здесь богатый материал спокойно, никого не обидев и ничем не рискуя. Сколько я себя помню, многие наши, особенно мужчины, собираются вечером на веранде местной лавки и обмениваются байками. Иногда и женщины останавливаются рассказать сказку-другую. В детстве, когда меня посылали за чем-нибудь в лавку Джо Кларка, мне ужасно не хотелось возвращаться домой: вот бы еще послушать!
Собирать фольклор не так-то просто. Самый лучший материал – в забытых богом уголках, где меньше всего внешних влияний, но люди, живущие там, бедны и забиты жизнью, они стесняются говорить о себе, о том, чем живет их душа. А негры, несмотря на их смешливый и с виду покладистый нрав, особенно скрытны. Мы люди вежливые, вместо того, чтобы послать собеседника к черту, улыбаемся и говорим то, что он хочет услышать: белые знают о нас так мало, что все равно не заметят подмены. Индеец отвечает любопытствующим холодным молчанием. Негр прибегает к тактике пуховой перины. Зонд легко проникает внутрь и намертво увязает в смешках и любезностях. «Белый вечно сует нос в чужие дела, – думает негр. – В душу его не пущу, а выставлю ему за дверь какую-нибудь безделушку. Мой почерк он прочтет, а мысли – никогда. Подкину ему игрушку, чтобы отстал и ушел, – а уж тогда и выговорюсь, и спою».
Я знала, что даже мне было бы непросто среди незнакомых, но в Итонвиле все свои, тут мне помогут. Проехав Палатку, я в нетерпении прибавила скорость. Я вспоминала сказки, которые слышала девочкой. Даже Библию наши пересказывали по-своему, расцвечивая ее причудами воображения. Дьявол в их рассказах всегда обхитрит Бога, а благороднейший Джек или Джон[5] окажется умней самого Дьявола. Братец Лис, Братец Олень, Братец Крокодил, Братец Пес, Братец Кролик, Старый Масса и его жена ходят по земле как первые люди в те времена, когда Бог жил среди нас и говорил с нами. В те самые времена, когда он отвешивал глину, чтобы слепить из нее горы.
Огибая озеро Лили, я вспоминала, как Он создал мир, стихии и людей. Он сделал для людей души, но не спешил их раздавать.
– Люди еще не готовы, глина не высохла. Душа – самое сильное, что я сотворил, не хочу, чтобы она утекла в трещины. Человек должен стать сильным, чтобы вместить душу. Если я в него сейчас ее вложу, она разорвет ему грудь. Все будет в свое время.
И много тысяч лет люди жили без душ. А душа – тогда еще единая – лежала себе, прикрытая старыми божьими одеждами. Порой налетал ураган, приподнимал край ткани, и тогда мир наполнялся молниями, и ветры обретали дар речи, а люди говорили: «Это Господь глаголет в горах».
Белый человек на душу посматривал, но не трогал. Индеец с негром мимо ходили осторожно. Все они слышали, как поет ветер, пролетая над ней, все видели сияние алмазов, когда он ворошил ткань. Еврей шел мимо, услышал песню души и вдруг схватил ее, сунул за пазуху и убежал. Душа жгла, ранила, швыряла его оземь, подбрасывала, гнала через горы, он хотел бросить ее, но не мог. Он звал на помощь, но все разбежались и попрятались от него. Потом, много позже, выбрались понемногу из нор и темных углов и подобрали упавшие кусочки души. Бог смешал их с чувствами и раздал людям.
Потом, когда Он поймает того еврея, то разделит душу на всех по справедливости.
Я обогнула озеро Парк и по прямой помчалась в Итонвиль. В этом городке есть пять озер, три крокетные площадки, триста темнокожих жителей, триста отличных пловцов, множество гваяковых деревьев, две школы и ни одной тюрьмы.
Прежде чем въехать в городок, я хочу поблагодарить миссис Шарлотту Осгуд Мейсон за сердечное тепло, за духовную поддержку, за то, что она из собственных средств оплатила мою экспедицию. Воистину это Великая Душа и добрейшая женщина на свете.
Часть первая. Народные сказки
Глава первая
Не успела я въехать в Итонвиль, как завиднелась широкая веранда городской лавки, а на ней – местные балагуры. Как хорошо! Городок не изменился, так же любит душевные беседы и песни. Я подъехала к лавке. Да, вот они: Джордж Томас, Кельвин Дэниелс, Джек и Чарли Джонс, Джин Брэзл, Би Мозли и еще один парень по прозвищу Берег. Увлеченно режутся во флоридский сброс[6], а кто не режется – дает советы или, как это здесь называют, «уточняет ставки». Я перевела машину в нейтраль.
– Привет, ребята!
Они подняли глаза от карт, и на секунду показалось, что они меня забыли. Потом Би Мозли воскликнул:
– Да это же Зора Хёрстон!
Все тут же окружили машину, заговорили разом:
– Надолго, Зора?
– Да, несколько месяцев пробуду.
– А у кого остановишься?
– Наверное, у Метт с Эллисом.
Метт – Арметта Джонс, моя близкая подруга с самого детства, а Эллис ее муж. Их дом стоит на главной улице, под огромным камфарным деревом.
– Привет, красавица! – крикнул градоначальник Хайрем Лестер, спеша мне навстречу. – А мы тут наслышаны о твоих успехах на севере. Домой, значит, приехала? Насовсем, надеюсь?
– На время. Я собираю сказки и старые байки, а у вас их уйма. Поэтому я первым делом домой…
– Это какие сказки? – спросил Би Мозли. – Наши враки, что ли? Басни, что мы плетем на крыльце, когда делать нечего?
– Ну да. Про Старого Массу[7], как черный брат в рай попал, а еще… Ты сам знаешь какие.
– Да брось! – прищурился Джордж Томас. – Ты сама-то не сочиняешь с утра пораньше? Кому это нужны байки про Братца Кролика и Братца Медведя?
– Многим нужны, Джордж, вы просто цены им не знаете. И нужно их все записать, пока не поздно.
– Что – не поздно?
– Пока их не забыли.
– Ха! Нашла чего бояться! Да тут некоторые только и делают, что байки травят да еду переводят…
– О, вспомнил! – радостно объявил Кельвин Дэниелс. – Про Джона и жабу…
– Дай ты ей из машины выйти! Она вон сколько проехала, надо же отдохнуть. Пусть сперва переведет дух, вещи разложит, испечет большой пряник[8], – тут и мы подтянемся: пряник есть и байки травить.
– Да, так лучше будет, – согласилась я. – Но к вечеру все приходите, жду!
Я вынула вещи из машины, пристроила ее второй в Эллисов гараж и пошла в дом. Арметта заставила меня прилечь с дороги, а сама тем временем испекла в большом противне пряник для гостей. Первыми объявились Кельвин Дэниелс и Джеймс Мозли.
– Кельвин! Здорово, что ты пришел. Ну давай, рассказывай про Джона и жабу, я весь день жду…
– Я потому и пришел пораньше, чтобы рассказать и дальше двинуться. Мне потом в Вудбридж надо.
– Спасибо, что зашел, не забыл.
– Я, если обещал, то уже не забуду. Просто слышал, что в Вудбридже вечеринка с пальчиками, хочу и туда успеть. И Джеймс вон тоже со мной собрался.
– Вечеринка с пальчиками! Это что еще такое?
– А вот поезжай с нами – увидишь.
– Я же людей позвала, они придут, а меня нет. Подумают, что я рехнулась.
– Да ладно, в другой раз придут. Поедем, тебе понравится!
– Ты сперва сказку расскажи, а я как раз за это время решу.
– Да ну ее! – Джеймсу не терпелось на вечеринку. – Выводи машину, и поедем. Сказку он по дороге расскажет. Поедем, Зора!
– Нет, сейчас одну и еще по дороге.
– Давай, Кельвин, рассказывай уже, а то народ набежит, пронюхают, что мы в Вудбридж собрались…
– Не набежит. Они про Вудбридж сами знают и тоже туда нацелились.
– Ладно. Про Джона и жабу.
Джон и жаба
Как-то раз ночью у Старого Массы пересохло в горле. Зовет он своего любимого раба Джона[9]:
– Джон!
– Чего желаешь, Масса?
– Холодненького желаю, в горле у меня пересохло. Сходи-ка, Джон, к ручью и принеси мне в графине холодной воды.
Джон по ночам шататься не любил, боялся, да тут Масса просит, а Массе он всегда угождал. Делать нечего:
– Слушаюсь, Масса, – говорит. – Схожу к ручью, принесу тебе воды холодненькой.
– Поспеши, Джон, пересохло у меня, прямо когтями дерет.
Пошел Джон к ручью, а у ручья на грех здоровенная жаба сидела. Джон графин-то окунул, вода плеснула, жабу спугнула. Та как квакнет, и в ручей плюхнулась. Ну, Джон подавай бог ноги: графин бросил, бежит к хозяйскому дому и голосит: «Масса, Масса! За мной Бугер[10] гонится!»
– Окстись, Джон, нет никакого Бугера!
– Есть, Масса, в нашем ручье живет!
– Это тебе со страху померещилось. А вода моя где? Забыл? Иди опять за водой.
– Нет, Масса, что хочешь делай, не пойду. Там Бугер сидит, меня дожидается.
А Джон никогда раньше Массе не отказывал. Ну, понял тут Старый Масса, что Джон и впрямь кого-то у ручья видел. Спрашивает его:
– На кого этот твой Бугер похож?
– Глазищи горят, как шары ворочаются, коленки навыворот, ходит скачками, а хвост как обрубленный…
Джеймс забыл про вечеринку и слушал с увлечением, а когда Кельвин закончил, вдруг сказал:
– Ну, теперь я расскажу. Если хочешь, конечно.
– Я-то? Я хоть до рассвета слушать буду.
– Ты с рассветом погоди, – вдруг заартачился он. – Пряник-то будет?
– Пряник на кухне, я остальных жду.
– Э, нет! Нашу долю сейчас давай. Остальные, может, до послезавтра не явятся, а мне поесть да в Вудбридж двигать. Я к тому же от краешка хочу, а эти набегут и все мои краешки слопают.
Сейчас так сейчас. Я отрезала им пряника и налила пахты[11].
– А если я расскажу, поедешь с нами в Вудвридж?
– Ну хорошо, если остальные не придут, то поеду.
И Джеймс рассказал про брата, который из Джонстауна в Рай попал.
«Вы настоящей воды не видели!»
Знаешь, почему молния бывает? Это ангелы смотрят вниз в подзорные трубы, а стекла отсвечивают. Гром гремит – значит, бочки с дождем выкатывают. А разобьют ненароком бочку-другую, – у нас дождь идет. Ну вот, и был как-то раз на Небе праздник, большое дело, всем ангелам новую одежку выдали. От подзорных труб небо в молниях, а тут еще Бог велел все бочки внутрь закатить, да побыстрей, и пошло у них громыхать-погромыхивать. Молнии, значит, по небу скачут, гром, а тут ангелы на радостях бочки-то упустили, порядочно бочек вниз попадало, и пошел у нас ливень будьте-нате! А в Джонстауне – это город такой – там прямо потоп начался, народу потонуло ужас сколько, как в Судный день. Ну, после смерти, как водится, одних туда забрали, других сюда. А ты сама знаешь: не бывает такого, чтобы что-то стряслось, и ни один негр в это дело не замешался. И там тоже отыскался наш брат черный, которого после потопа в Рай забрали. Ну, хорошо, дошел он, значит, до райских врат, старик Петр впустил его: «Располагайся, – говорит, – живи». А брата Джоном звали. И спрашивает Джон у Петра-апостола:
– У вас тут сухо?
– Сухо. А ты зачем спрашиваешь?
– Так ведь я к вам с потопа попал. Вдруг и тут такой грех случается? Ты, Петр, настоящей-то воды не видал, а посмотрел бы, что у нас в Джонстауне творилось!
– Да мы знаем, знаем. Ты, Джон, поди сейчас с Гавриилом, он тебе одежку новую даст.
Джон пошел с Гавриилом и скоро вернулся весь нарядный, да только пока переодевался, все уши архангелу прожужжал про потоп. Ну, значит, одежкой обзавелся, дают ему золотую арфу и под руки сажают на золотую скамеечку. До того он им с потопом надоел, думали, начнет играть, забудет. Петр-апостол говорит ему:
– Играй, сынок, что хочешь, отводи душу.
Сидит Джон на скамеечке, арфу настраивает, а мимо два ангела идут. Джон арфу бросил и к ним:
– Эй! – кричит. – Слыхали, какой у нас потоп был? Матерь Божья! Бочками с неба лило! У вас такого, поди, не видано…
Ангелы скорей-скорей, и ушли от него. Он было еще одного за рукав поймал, только начал рассказывать, а тот улетел. Гавриил ему уж и так, и сяк намекает, мол, ты уймись с потопом-то. А Джону хоть бы что: как ангела встретит, заводит свою шарманку… Ну, долго ли, коротко, приходит он к Петру-апостолу:
– Это что ж у вас творится? Ты говорил, тут все хорошие, вежливые…
– Так и есть. А тебя разве обидел кто?
– Да я вот подошел к одному, начал было про потоп наш рассказывать, а он нет бы ответить по-хорошему, фыркнул только: ты, мол, настоящей воды не видал! И ушел, а я как оплеванный стоять остался…
– Погоди. Это старик был? С гнутым посохом?
– Старик.
– И борода по пояс?
– По пояс.
– Так это ты, брат, на Старика Нору[12] налетел. Нашел тоже, кому про потоп рассказывать!
Тут вперебой загудели клаксоны, и я поспешила к двери. Под огромным камфорным деревом стояли четыре старых рыдвана: наши съехались, веселые и шумные.
– Зора, давай с нами в Вудбридж! Там вечеринка с пальчиками, выпивки-закуски навалом. Небылиц мы тебе и завтра наскажем, чего-чего, а любви и вранья у нас вдоволь. Завтра вечером, вот те крест, а сейчас поехали, если хочешь.
Я набила в машину соседей, сколько влезло, и мы поехали. Вудбридж – крохотный негритянский городишко, примыкающий к Мэйтленду с севера, как Итонвиль примыкает с запада. В отличие от соседей, в Вудбридже не нашлось предприимчивых натур, чтобы привести все в порядок, поэтому тут нет ни школы, ни почты, ни даже градоначальника. Все живут как-то врозь. Кстати, в городке есть и белая женщина, одна-единственная. Когда катили по шоссе номер три[13], я спросила Арметту, у кого гулянка.
– У Эдны Питтс, но там хочешь есть – плати монетку.
– Весело будет?
– А то! Говорят, куча народу будет, из Лонгвуда и Алтамонт Спрингз приедут. Может, и из Уинтерпарка…
Мы ехали в хвосте, и когда свернули с шоссе, услышали, как впереди наши «бокурят»[14] на подъезде. Чарли Джонс «гавкал»[15] громче всех:
– Эй, вы, там, погодите, все не расхватывайте! Мне-то оставьте пальчиков, порозовей да помельче!
– Лучшие – мне! – завопил Питер Стэг.
– А ну цыц, убогие! – рявкнул Содди Сьюэл. – Сперва взрослый дядя выберет!
– Мне шоколадные!
– А мне любые, лишь бы десять!
Красавчик Браун, всю дорогу провисевший на подножке с гитарой в руке, трезво заметил:
– Пальчики – хорошо, да только если к ним страхолюдина прилагается, то на кой оно мне надо!
Когда мы доехали, вечеринка только начиналась: дом прибран и по мере сил украшен, угощение на виду, народ понемногу собирается, но веселья нет, всё еще не закрутилось как следует. Иными словами, вечеринка была мертва, пока не нагрянули итонвильские. Тут все ожило.
– Ну что, сколько пальчиков продали? – спросил Джордж.
Уилли Мэй Кларк выразительно глянула на него:
– А тебе-то что, Джордж Браун?
Джордж тут же сник. Все знают, что у них с Уилли амуры.
– Нет, народу мало было, – ответила Эдна. – Но сейчас можно и начать.
Эдна с подружками-помощницами, составлявшими что-то вроде распорядительного комитета, повесила через всю комнату длинную, до пола, занавеску, после чего вышла на крыльцо и позвала девушек. Некоторых пришлось уговаривать и тащить чуть не силой.
– Да ну, стыд какой! – воскликнула одна. – Кто на мои корявые позарится?
Другие нарочно отнекивались, чтобы парни их просили. Я пошла вместе со всеми, и нас затолкали за занавеску.
– Что такое вечеринка с пальчиками? – спросила я соседку.
– Ну ты даешь! Ты что, раньше на такой не была?
– Нет. Я только сегодня с севера вернулась, а там такого нет.
– В общем, девушки встают за занавеску, чтобы только ступни торчали. Бывает, что разуваются, но обычно так, в обуви. И когда все в ряд встали, заходят парни, смотрят и, если им ступни понравились, покупают их за десять центов. И кто купил, должен ту девушку весь вечер угощать и прочее. Иногда так, а иногда девушки каждый час за занавеску заходят, и все заново.
Я выставила ступни вместе со всеми, и за время вечеринки их купили пять раз. Когда кто-то покупал чьи-то «пальчики», у занавески поднималось волнение: покупатель хотел скорей увидеть, кто ему достался, засмеют его или будут завидовать. Пару раз неделикатные кавалеры при виде девушек давали стрекача. Красавчик Браун играл на гитаре, народ отплясывал, не жалея подметок. Угощения было вдоволь: курица печеная, жареная и тушенная с рисом, крольчатина, свиные рульки, вареная требуха, пряный арахис. Выпить тоже было что. Всем непременно хотелось меня угостить:
– Зора, возьми что-нибудь, дай тряхнуть мошной! – надрывался Чарли Джонс. – Тебя уже каждый паршивец тут угостил, кроме меня. Уважь друга, откушай курочки!
– Спасибо, Чарли, я уж раз пять откушала. Мне теперь либо новым желудком разжиться, либо с едой заканчивать.
– Ну хорошо, с едой закончи, подумай чуток да за питье принимайся. Что тебе взять?
– Кока-колу со льда, и щепотку соли туда брось: у меня голова побаливает.
– Вот еще, на сладкую воду деньги тратить! Дернем лучше енотьего корня!
– Чего?
– Ну, это бурда такая, здорово в голову бьет. Там виноградный сок, брага кукурузная, костный отвар и еще кое-что. Давай возьмем! Может, у нас с тобой чего закрутится…
Мы вошли в соседний двор, где наливали выпивку, и Чарли заорал хозяину:
– Сеймур, слышь! Плесни еще кварту твоей бурды, у нас сейчас веселье пойдет!
Хозяин вручил нам стеклянную банку, в каких обычно закатывают домашние консервы. Енотий корень, как здесь называют неочищенный самогон, оказался мне не по силам. Стоило мне пригубить жидкость из банки, как в голове у меня что-то взорвалось. Я сплюнула и скорей потянулась к арахису. Тут возник Вилли Сьюэл по прозвищу Здоровяк:
– А дай-ка я тебя, красотка, святейшей птичкой[16] угощу. Моя деньга других не хуже!
Градоначальник Лестер услышал и ввернул словечко:
– Курица-то кончилась. Ты, брат, смотри, прежде чем угощать …
– Только что была.
– Ага, «была»! «Была» в рот не положишь. Есть можно только то, что есть.
– Да отцепись ты, Хайрем! Пойдем, Зора, в дом, потанцуем.
А в доме вечеринки уже не было, просто толкалась кучка людей. Веселье затухало, ни у кого не осталось ни гроша, торговля пальчиками пришла в упадок. Столы, недавно ломившиеся от угощений, были завалены куриными костями и пустыми тарелками – незачем было и пальчики продавать. Поэтому, когда Колумб Монтгомери предложил двинуть домой, Содди Сьюэл вскочил и схватил шляпу:
– Двинули!
Итонвильские подхватились и уже успели набиться в одну из пяти машин, когда внезапно прибыла делегация из Алтамонт Спрингз – Джонни Бартон и Джорджия Берк. Все высыпали обратно.
– Джонии, гитара с тобой?
– Куда же я без нее? – отвечал Джонни, одетый франтом: накрахмаленная синяя рубашка, шейная запонка с шикарной цепочкой и брюки беж в тонкую черную полоску. – Я туда и не хожу, где играть нельзя…
– Когда ты на гитаре, а Джорджия альтом своим выводит, чертям в аду жарко. Джонни, сыграй «Палм-бич»!
Красавчик Браун взял свою гитару, Джонни Бартон примостился на фортепианном табурете. Джонни, Джорджия и Джордж Томас запели про округ Полк[17], где вода сладкая, как вино. Грусть кольнула меня в сердце, слезы потекли сами собой. Где-то на тридцать седьмом куплете…
Я лучше жил бы в Тампе, где стрекочет козодой,
А здесь мне все немило, а здесь я всем чужой…
Я, не стряхнув дремоты, поднялась и побрела к своему маленькому «шевроле». Народу там было битком, но я так хотела спать, что все лица казались мне незнакомыми, ясно было только, что это итонвильские. Какой-то парень вопил про любовь, я спросила про его дружка – сейчас не вспомню причину.
– Нет у меня дружка. Его убили, а меня ограбили. А мне их и не надо, друзей, была бы женщина вроде тебя. Хорошо бы всех мужиков, кроме меня, убили. Хочешь, я твоим любимым сынком буду?
– Ну, это тебе слабо… – отозвался чей-то голос.
Потом мы кое-как доехали, я добралась до постели, а наутро Арметта напекла вафель с тростниковым сиропом.