На Надежду Петровну было больно смотреть. Она кусала губы и смотрела только в тарелку. Наконец, справившись с собой, она подняла взгляд и выдавила:
— А что, мать не обучила тебя готовить?
— Да у нас же в селе только начальная школа была. Я училась в интернате, в райцентре. А там в столовой кормят. Ну, вы не думайте, яичницу и картошку пожарить я могу. Да и суп из пакетика сварить умею. И кисель ещё.
Надежда Петровна, казалось, вот-вот упадёт в обморок.
На выручку ей пришел Адияков, который сказал своим сухим тоном:
— А жить вы где будете?
— У Мули, конечно. Хотя мне там не нравится, — радостно защебетала Зина и охотно пояснила. — Когда мои родственники приедут, даже разместить их негде будет.
Это оказалось последней каплей.
Дальше ужин прошел в полном молчании. Со стороны Мулиных родителей, конечно. Разговор дальше не склеился. Мы ели. Тишину нарушала только болтовня Зины, которая охотно рассказывала, как я помог ей со стенгазетой и как её за это похвалили.
Когда тягостный ужин, наконец, подошел к концу, Надежда Петровна сказала непреклонным тоном:
— Муля, когда проводишь Зину, вернись, пожалуйста, к нам, сюда. У отца к тебе разговор есть.
Адияков удивлённо посмотрел на Мулину мать, но спорить не стал, кивнул с важным видом:
— Да, Муля. Так что не задерживайся.
Когда мы распрощались и, наконец, вышли из дома, Зина спросила:
— Ну как? Думаешь, я им понравилась?
— Ты их буквально ошеломила, — сказал я, ни грамма не покривив душой.
Когда я вернулся обратно к Адияковым, Надежда Петровна в изнеможении сидела на диване. Вокруг хлопотали Дуся и Павел Григорьевич. В квартире сильно пахло валерьянкой и ещё чем-то едким. Вроде как нашатырным спиртом.
При виде меня, Надежда Петровна ожила и набросилась на меня:
— Муля! Как ты мог⁈ Как⁈
— Что не так? — простодушно спросил я, — тебе не понравилась Зина?
И тут на меня вывалилось столько информации, столько эпитетов и характеристик Зине, что впору было брать ружье и пристрелить её за сам факт её существования.
— Она совершенно не образована! И не воспитана! — причитала Зинаида Петровна, заламывая руки. — ты видел, как она ела? Это ужасно!
— Наденька, успокойся, — попытался привести её в чувство Адияков, но добился обратного эффекта:
— Она глупа! Вульгарна! Не образована! Из плохой семьи! Из какого-то района… Как она там сказала?
— Лапушнянского, — подсказал я.
Надежда Петровна схватилась за сердце и вскричала:
— Дуся, накапай мне ещё валерьянки!
— Мама, не волнуйся так, — сказал я, как и должен был сказать любящий сын в этом месте.
— Муля! Как ты мог⁈ Как ты мог связаться с такой девицей? — зарыдала Надежда Петровна, — как ты собираешься привести её в нашу семью⁈ Это же позор! Над нами же все знакомые будут смеяться!
Я бы мог, конечно, напомнить историю любовных похождений самой Надежды Петровны, но это был бы уже верх садизма. Я и так, кажется, чуть переборщил с представлением. Поэтому я сказал с самым что ни на есть наивным видом:
— Но ты сама виновата, мама!
— В чём я виновата перед тобой, сын? — подняла на меня заплаканные глаза Надежда Петровна.
— Ты обещала найти мне невесту, познакомить с хорошими девушками, — сказал я простодушно, — а сколько мне ждать можно. Вот и нашел Зину.
Надежда Петровна подняла на меня глаза, и взгляд её сверкнули триумфом.
Глава 3
Сидели в самодельной резной беседке под могучими дубами. Наслаждались торжественной тишиной вечера и прозрачным, пахнущим травами и чистой экологией, воздухом. Водная гладь лесного озера темнела прямо перед баней. Оттуда уже ощутимо тянуло дымком — это Митрич суетился, растапливал. На столе было хлебосольно накрыто, как и положено. Козляткин, после моего совета, подключил каких-то знакомых из ресторана «Астория» и уж они расстарались вовсю. Так что стол ломился от закуси.
Из выпивки я отбраковал всё лишнее, незачем на природу все эти ликёры и портвейны тащить, баловство это. Взяли только водку. Но много. И заодно захватили пару ящиков пива.
Сидели хорошо, душевно.
Кроме нас с Козляткиным, присутствовали высокие гости: два режиссёра из Югославии, Франце Штиглиц и Йоже Гале, и два каких-то негра в пёстрых платьях и бусах. Имена у них были зубодробильными, я, как ни пытался запомнить, но не получалось. Насколько я понял, гости были из Либерии, и с ними нам нужно было установить дружеские и дипломатические отношения. Кроме того, был ещё человек, в штатском, конечно же, но военная выправка прямо таки чувствовалась. Он представился как Иван Иванов. И он же переводил неграм. Штиглиц и Гале изъяснялись на русском, хоть и корявенько.
Но главное, за столом был человек, с которым мне нужно наладить контакт: Большаков Иван Григорьевич, Министр кинематографии СССР.
Его водитель и ассистент, Володя, как ни ломался, а за стол мы его таки затащили, и сейчас он тоже стал душа человек. А ведь поначалу показался таким чопорным сухарём.
— Муля, скажи тост, — чуть заплетающимся языком предложил Козляткин и многозначительно подмигнул мне.
Я глянул на гостей, у всех ли налито, и сказал:
— За кинематограф!
Выпили, вкусно закусили маринованными хрустящими груздями и огурчиками.
— Вот за что я тебя уважаю, Муля, что ты короткие тосты говоришь, — усмехнулся Иван Григорьевич, щедро накладывая ложкой икру на блин.
Он уже изрядно расслабился и тоже стал почти своим в доску. Хотя дистанцию, конечно же, сохранял. Но ничего, не всё сразу.
— Муля у нас ещё и комсорг, — ни к селу, ни к городу брякнул Козляткин и потянулся за прозрачным ломтиком пропахшего чесноком сала.
А я понял, что нужно менять тему, и сказал:
— Там баня поспела. Давайте ещё по одной, и — в баню.
Возражений не последовало.
Мы бахнули ещё, и пошли париться. Иван Иванов тщетно старался объяснить неграм, куда мы идём и с какой целью.
— Но зачем? — на ломанном английском пытался выяснить дальнейший график отдыха толстогубый курчавый негр, — мы сегодня уже мылись. В гостинице. С мылом даже. Много воды истратили.
— Это баня, — силился донести эту простую истину до непонятливого сына солнечной Либерии Иван Иванов, — понимаешь, баня, парилка, пар…
— У нас в пустыне Намиб парилка, — задумчиво сообщил второй негр, помоложе и с длинными то ли косицами, то ли дредами, — мы там всегда паримся.
— Ну, вот, — обрадовался Иван Иванов и аккуратно подтолкнул негров по направлению к бане.
Гостей пропустили вперёд, а я чуть задержался. Хотел спросить у Митрича по поводу шашлыков (после бани всегда есть охота, особенно если пар удался правильный, крепкий).
— Слушай, Муля, — задумчиво сказал Митрич, который как раз подошел с охапкой дров, — ты представляешь, я, сколько здесь работаю, сколько народа перепарил, а до сих пор жопу живого негра и не видел. Говорят, жопы у них розовые, как и ладони?
— Все мечты когда-нибудь обязательно сбываются, — философски ответил я и вошел в парилку.
Парилка была правильная, раскалённая так, что вода, только попав на камешки, с тихим шипением испарялась практически моментально. Все сразу полезли на полки. На полу стояли две кадушки с запаренными вениками. В одной — берёзовые, в другой — дубовые.
Я вытащил один, дубовый, взмахнул, хорош, чертяка.
— Я ещё в веники, между ветками, стебли зверобоя и полыни кладу, — похвастался Митрич.
Иван Иванов сразу напрягся.
— Они, когда распариваются, изумительный запах дают. И для тела хорошо, и от ревматизма, говорят, помогает.
Иван Иванов расслабился и замер на полке, полуприкрыв глаза и истекая обильным потом.
— От ревматизма, моя бабка в веники высушенные стебли крапивы добавляла, — сказал Козляткин, — очень хорошо оздаравливает, кстати.
— Так они же жгутся, — не поверил Володя, — крапива-то.
— Так сушеная же, с чего ей жечься? — хмыкнул Большаков и полез на самую верхнюю полку, — поддайте там парку.
Митрич плеснул из туеска на каменку — густо пахнуло горячим хлебным духом, аж в зобу дыхание спёрло, до слёз.
— У-ух! Кр-расота!
Большаков с наслаждением вытянулся на самой верхней полке, закрыл глаза. Володя порывался его парить веником, но тот отмахнулся: рано ещё, пусть тело сперва как следует распарится. Франце Штиглиц и Йоже Гале примостились на нижней полке, опустили головы под пар, слабаки. Иван Иванов парную явно уважал: сел тоже высоко, но так, чтобы контролировать сразу всех. Негры сидели, нахохлившись, и явно кайфа от парной не понимали. Они даже не вспотели ни капельки, привычные.
— Подвинься, Муля, — рядом со мной на полку плюхнулся умиротворённый Козляткин, и аж застонал от удовольствия, но всё же спросил, — дальше всё по плану?
Я кивнул, не произнося ни слова.
Хорошо как…
После первой парилки вышли в предбанник, распаренные, расслабленные. Там уже вездесущим Митричем был накрыт небольшой стол. Всё по делу: водка, лепестки сала, чёрный хлеб, хрустящая, истекающая рассолом, квашеная капуста с укропными семенами и солёные огурчики, только из бочки. Ну, и пиво, куда же без него, для слабаков.
На старые дрожжи да ещё парком, и всех уже слегка развезло. Поэтому выпили и заговорили все сразу, одновременно, перебивая, и не слушая друг друга:
— А я во-от такую рыбину там поймал, — размахивал руками на метр Козляткин, объясняя толстогубому негру, — хотя обычно еле-еле полведра карасиков мог наловить. А тут сразу такая рыбина! Ты представляешь?
Негр сидел и с задумчивым видом кивал, не понимая ни слова по-русски.
— А она мне говорит, если ты, Володя, так сделаешь, я с тобой больше на танцы не пойду, — горячился ассистент, жалуясь Йоже Гале.
Тот кивал и улыбался:
— Како добро!
— Иванов, ты меня уважаешь? — возмущался Большаков, — значит, прекращай крыситься. Давай лучше выпьем.
— Вси наси филмы со поснети на исто темо, — энергично доказывал Франце Штиглиц Митричу. Его раскрасневшееся от парилки лицо лучилось довольством.