За месяц в Крымске все устали, всем хочется расслабиться.
Много позже к столу подходит начальник лагеря Лена.
— Что-то грязно тут у вас, — говорит она.
— Как — грязно, Лена? — недоумевает Мила. — Мы же прибрались!
Милу к тому времени хотят выгонять из лагеря.
— Даша, а ты что думаешь?! — восклицает она.
Я вспоминаю грязный стол, мне хочется завопить: «Вооон!», но я беру себя в руки и говорю какую-то блудливую речь.
На море я ещё сильнее натёрла ноги, в ранки попала зараза, и мы с Лоттой (чтоб мне не было так страшно) отправляемся в медпункт.
Там сидит Юля. Она улыбается, по-детски надувает пухлые щёки и губы, как будто решает в уме задачу, говорит, чтоб я не боялась, резать не придётся, обрабатывает мне ноги и сообщает, что нужно ждать мазь Вишневского, её в обед привезут. Лотта чуть ли не силком заставляет меня надеть её шлёпанцы — у неё большой размер и, перебинтованная, я могу влезть только в них.
На обратном пути нас ловит начальство верхнего лагеря. Они по сей день уверены, что мы с Лоттой относимся к ним. Не протестуя, мы отправляемся на склад — обрезанными пластиковыми бутылками фасовать из больших мешков сахар, крупы и макароны по килограмму.
Я не знаю, сколько весит килограмм и насыпаю то полкило, то три. Не беда. Ещё я не совсем понимаю, зачем нужна гуманитарная помощь через месяц после наводнения: магазины открыты, полевые кухни работают, первоначальные компенсации более или менее выплачивают.
Я сижу на сахаре, и вскоре меня окружает стая мух. Они пытаются сесть на спину и ноги, я ругаюсь, шлёпаю их сахарными ладонями — и они летят настойчивее.
Юля только что сделала перевязку, и до прибытия мази Вишневского мне не стоит принимать душ.
— Лотта, — ною я, — поможете?
Мы набираем ведро воды и топаем в банную палатку. Там душно и прыгает лягушка. Но мне плевать. Я раздеваюсь, мою своей же майкой грудь и живот, потом встаю на локти и колени, задрав стопы вверх, и спину мне протирает Лотта. Кое-как счищаем с меня сахар. На фасовку мы не возвращаемся.
— А котёнка нашего вытащили, — сообщает мне мотоволонтёр. — Мужик пришёл, разбомбил стену и вытащил. Каптёр его прозвали.
Я безмерно рада за котёнка.
— Лёха, — говорю, — а прокати меня напоследок вокруг лагеря?
От кухни доносится чей-то хохот:
— А ты знаешь первое правило байкеров?
— А на спор, уронит? — кричу я в ответ.
Лёха не уронил. У него спустило заднее колесо. Кое-как мы доезжаем до лагеря.
— Ну, пошли, — говорит Лёха.
— Куда? — настораживаюсь я.
— В палатку. Теперь ты просто обязана мне дать. Ты мне колесо спустила!
Я смеюсь и целую его в щёку, а Лёха злится.
Работать перед отъездом неохота, и я усаживаюсь возле пьющих мужиков.
Подходит Саша — восьмилетний сын Лены.
— Вы не видели карты? — робко спрашивает он. — На столе лежали.
Мне стыдно признаться, что я их выкинула вместе с мусором, и я молчу. Огорчённый Саша уходит.
Я предлагаю свою помощь в починке байка, но Лёха смотрит на меня волком. Потом пытается поднять меня на руки и уволочь в палатку, я так вцепляюсь в раскладушку, что он не может меня оторвать.
— А я её поднимал! — гордо заявляет идущий мимо Андрюха.
— Юля! — говорю я возле медпункта. — Ну, где логика?
Вместе с Юлей сидят молодые менты, и я откровенно красуюсь напоследок.
— Он расстроен, — отвечает мне один из них. — Вот тебе и логика. Если ты ему дашь, он воодушевится и займётся ремонтом.
Мы с Юлей понимающе переглядываемся. Мы нащупали грань между мужской и женской логикой.
— Доброго пути, — говорит она. — Мы тут до конца будем.
Вскоре верхний лагерь снял отдельный дом и полным составом перебрался жить в него. Наши медики примкнули к городским учреждениям.
Я не знаю, кто такой «старшина», но он — пожилой кавказец — приезжал в лагерь за кастрюлей и о чём-то долго разговаривал с Лёхой. Я лежу на пенке за палатками и дремлю. На меня обрушивается поток воды. Это приятно, но неожиданно. Медленно очухиваясь, сажусь, достаю из кармана и отбрасываю подальше мобильник. Вода продолжает литься. Лёха держит надо мною пятилитровую баклажку.
— Старшина сказал: «Бери её силой и увози!» — вот увидишь, так и будет!
Поезд в семь, а в шесть приходит машина. Мне жаль Лёху, он разобиженный и милый. Я подхожу, чмокаю его в губы, отбегаю и тащу к машине какой-то мешок. Лёха нагоняет меня и спрашивает, что это было.
— Выражение искренней симпатии, — отвечаю я.
— А давай ещё раз? — Лёха смотрит, как котёнок Тёма Фрейд.
— А давай!
Мы ещё раз чмокаемся, чуть дольше, и после этого он начинает звать меня солнышком и таскать вместо меня тяжести к машине.
Когда мы уже сели, я поняла, что держу в руках стаканчик, из которого пили коньяк на посошок.
— Лёшааа! Лёшенька! — зову я, и он бежит со всех ног.
— Что? — его радостное лицо не помещается в окно.
— Выброси стаканчик, пожалуйста!
Он матерится, но покорно несёт стаканчик к урне. Через несколько минут возвращается с котёнком Тёмой Фрейдом и протягивает его мне.
— Возьми с собой? Он хороший.
— Мне некуда, — честно отвечаю я. — Мне и самой-то жить негде.
— Наклонись! — кричит Лотта. — Я вас сфотографирую!
Водитель трогается, но Лотта всё же успевает сделать фото. Мы выезжаем на дорогу к верхнему лагерю. В заднее окно я вижу, как Лёха с котёнком на руках отходит от дороги. Я вижу кухню и людей возле неё, я ко всем отношусь по-разному, но сейчас мы с ними расстаёмся — я не хочу реветь, это вовсе ни к чему, но поневоле начинаю.
На вокзале я бегу к магазину и на последние деньги покупаю коньяк.
Нас едет целая толпа — восемь человек в двух купе с кондиционерами. Это царский подарок: мы привыкли к жаре, привыкли спать на земле, ничего не есть, пить спирт и курить всё, что дымит. Мы везём с собой крымские сувениры: обмуляченную обувь и одежду, мозоли, часы с пропотевшими грязными ремешками, детское питание и хлоргексидин — теперь нам страшно выйти из дома без него. Мы пьём коньяк и до поздней ночи поём детские песенки.
Мне тепло и уютно с этими людьми — кем бы они ни оказались в реальной жизни, сейчас они те, кто знает правду и не даст её заврать.
— Лотта, — говорю я нетрезвым голосом, прежде чем провалиться в темноту, — а правда, мы — хорошие люди?
— Засыпайте… — смеётся Лотта и гладит меня по голове.
Похмелье(повесть)
Первая бутылка
В окно то и дело летит крупа — кто-то из соседей сверху подкармливает голубей. Октябрь тёплый, но отопление уже включили, приходится держать окна нараспашку. Крупа неприятно щёлкает о наружный жестяной подоконник и рикошетом влетает в комнату. Сегодня она сыпалась дождём, и я рассвирепела. На последнем, седьмом, этаже обнаружились виновники.
— А что за крупа-то? — спросил один.
— Сегодня была гречка, — рявкнула я, и они виновато потупились. — А вчера манка летела.
— Манка — это не мы!
— А кто?
— Может, Бог? Тогда вам выше…
В пять позвонил Олег и предложил пойти гулять. Гулять с Олегом — значит пить. Осенью пьют все, и я тоже. Для вида помялась, но согласилась. Мы не виделись всё лето и нам есть о чём поговорить: однажды весной он вдруг позвонил, обещал развестись, звал замуж, а потом делал вид, что был пьян и ничего не помнит. Я каждый день ждала его звонка, напоминать о себе лишний раз считала нечестным, поскольку не хотела на него давить, и спустя три месяца была готова на что угодно, лишь бы закончилась эта мука.
Встретиться договорились у выхода из Маяковской. Олег опаздывает всегда и всюду, поэтому я готовлюсь к долгому ожиданию и, желая найти лавочку, пытаюсь пройти мимо условленного места. В темноте я вижу плохо и не сразу замечаю в толпе его тёмную фигуру. О чудо! — он уже здесь, он пришёл раньше меня. Олег обнимает меня, целует в щёку и предлагает:
— Пошли, проведаем классика.
Его правый глаз сильно косит, поэтому при каждой встрече мне кажется, что он высматривает в толпе кого-то кроме меня. Оглядываюсь, но знакомых не вижу.
Мы выходим на площадь и идём к постаменту. Впервые оказавшись в Москве, я направилась именно сюда — для меня, провинциальной девочки с глупыми стихами, вся жизнь была сосредоточена возле памятника Маяковскому. В моём воображении там до сих пор собирались толпы народа и гремели голоса «шестидесятников». Площадь оказалась большой и свободной, а я на ней — единственным поэтом и слушателем. Я приезжала на свой первый литературный фестиваль, где вдрызг разругали мои стихи, а после — научили пить водку. Когда же к Маяковскому повадились ходить митингующие оппозиционеры, власть быстренько закрыла площадь на вечный капитальный ремонт. Правда, через несколько лет, когда оппозиция сменила место дислокации, железные загородки всё же сняли.
Олег достаёт из сумки плоскую бутылку виски, откручивает крышку и протягивает мне. Я вздыхаю — вечер накануне был бурным и богатым на выпивку. Прислушиваюсь к организму: кажется, против вискаря нет возражений. Это радует.
— Я, когда тебе звонил, в окошко глянул, там солнце было. А сейчас выхожу из дома — темень, и ещё, похоже, дождь собирается. Кто ж знал, что осень?
Он смеётся нарочитым смехом. Так смеются люди, не уверенные в том, что сказали смешное. Но он убеждён в собственном превосходстве, и потому при мне смеётся часто.
— Пойдём на Арбат? Я там давненько не был.
В десять ему надо будет уходить, для прогулки у нас почти три часа. Он должен объясниться, а вместо того рассказывает о тяготах трудовой жизни. Я терпеливо жду. На эту встречу я напросилась сама, и отступать поздно.
Как напрашивалась — не помню, об этом мне утром рассказала подруга Наташка.
Сегодняшний день мог начаться для меня в Уругвае или Выборге — и тут бы не было ничего удивительного. Но я проснулась дома, в собственной кровати, не понимая, каким ветром меня сюда занесло — вчерашние события в памяти не отложились. За окном дождём сыпалась крупа, тарабанила о подоконник, запрыгивала в комнату. Этот звук меня и разбудил.