ил так: пусть все увидят, что я готов простить обиды и унижения и по первому зову броситься на помощь к врагу. Пусть увидят, что я умею отвечать добром на зло, потому что сам незлобив; пусть знают, что не опущусь я до недостойной мести. Другими словами, я хотел их всех удивить, раздавить и уничтожить своим величием. Ещё только предвкушая, я ликовал. А ведь предстояло и само примирение, в коем не сомневался я ни на йоту и знал, что лишь удастся, триумфом моим обернётся, торжеством над врагами моими.
Но когда я поделился этими соображениями с подругой, то и сам был уничтожен и раздавлен. Вот здесь-то она проявилась вполне. Как она вдруг взялась обличать меня! Что именно, какие слова она говорила, я сейчас не помню. Что-то вроде того, что я эгоист и добро напоказ делаю, а такое добро ломаного гроша не стоит. Что я только того и хочу, чтобы унижение приятеля своего усугубить и унижением этим насладиться, а в придачу и самому бескорыстным героем выставиться. Ведь знаю же я, что он и так гордостью своей поступился, придя ко мне, что непросто ему было на такой шаг решиться. Так зачем же мне охота его мучить, что за радость издеваться над человеком и без того униженным.
Она так разошлась в своих обличениях, что лжецом и подлецом меня назвала, заявила, что я всем, а паче всех самому себе лгу. Что поступаю я низко и недостойно. Когда же я спросил у неё, как, по её разумению, следовало бы поступить, она сказала, что с такими устремлениями, как у меня, правильнее было бы дома сидеть. Но тут-то меня и прорвало. Я так прямо и заявил ей, что нисколько не сомневался в таком её ответе, потому что давно заметил, что она друзей моих не любит и хочет отвадить их от нашего дома. Но в ответ мне она лишь расхохоталась. С вызовом расхохоталась, голову запрокинув. И в этом её жесте я столько презрения к себе углядел, что испугался, уж не утратил ли своих позиций над ней. Но когда я, прибегнув к излюбленному своему приёму, назвал её злой и жестокой и напомнил, в каком положении теперь нахожусь, и когда она, выслушав меня, вдруг переменилась в лице, оставив этот тон и насмешки, я убедился, что власти над ней не утратил. Убедившись, я успокоился. Сначала она слушала меня насмешливо: опять, мол, завёл шарманку. Но я был настойчив и как никогда красноречив. Я говорил ей, что видел в ней своего друга и лишь потому позволил себе поделиться с нею и спросить совета в щекотливом деле. Но она не протянула мне руку помощи, оттолкнув меня, как злейшего своего недруга. Чем я провинился перед нею – не знаю. Вероятнее всего своею неустроенностью, тем, что не имею много денег. Что ж, я действительно беден. Я бедный молодой человек, претерпевающий нужду и несчастия, имеющий в сердце тоску по родному дому, обманутый друзьями и вот, наконец, преданный любимой. К кому обращусь, к кому понесу печаль мою, когда даже самый близкий человек отвергает меня. Но главное, – и как она не понимает этого? – уличив только что меня в подлости и лжи, она попрекнула меня своими деньгами. Как? Так ведь если я, будучи подл и лжив, денег ей до сих пор не вернул, то и причиной тому подлость и ложь. Будь я порядочным человеком, с лёгкостью мог бы на внешние причины сослаться, никто бы и не усомнился в моей правдивости. Но уж коли подлец, то про внешние причины непременно налгу. Всё в подлости моей, она причиной всему. И каждый поступок мой – злодеяние, потому что от подлеца и ждать другого нельзя.
До того я договорился, что и сам запутался. Но на подругу мою вся эта ахинея произвела-таки желаемое впечатление. Насмешка с её лица исчезла, бровки сдвинулись, а там и глазки заблестели. Понял я тогда явственно, в чём власть моя над ней заключается: в том, что я жалость к себе вызвать у неё умею. Не знаю, как там насчёт желания быть значительным, в моей подруге я подметил совсем иную слабость. Она была сердобольной. Обращаясь к этому глупому её чувству, свойственному, по-моему, только недалёким женщинам, я мог управлять ею, как считал нужным. И в этом, признаться, было какое-то особенное для меня удовольствие, наслаждение даже. Нет, я совсем не хотел, чтобы она превозносила меня. Но направлять её, распоряжаться ею – вот, что привлекало. Да и подруга моя, думаю, инстинктом понимала это. Ведь подалась же она ко мне в первый-то вечер, ведь выказала покорность, желая завлечь меня. Симпатию мою к себе она покорностью пробудила. Но тогда мы были едва знакомы. Теперь же я понял, что баланс этот нужно поддерживать, иногда и к хитрости прибегая.
Вызвав тогда её жалость, а стало быть, и гнев погасив, я решил наказать её. Нет, не отомстить. А вот именно наказать, чтобы впредь неповадно ей было судить меня. Я ушёл из дому.
Вернулся я через три дня. Вернулся триумфатором. Мне таки удалось примирить двух братьев и вернуть младшего в семью.
Дома у них был по этому случаю праздник. Я боялся, что про меня-то на радостях и забудут. Но здесь я ошибся. Меня благодарили, меня хвалили, мною восхищались! Все эти три дня я прожил у них, и они были мне рады. Сам я отдохнул и даже немного поправился. Я давно заметил, что похвала лечит. Мне, например, настолько это одобрение со стороны важно, что порой я его нарочно отыскиваю. В разговоре часто жду, когда собеседники хоть слово обо мне скажут, а до тех пор и разговор-то неинтересным кажется. Но как упомянут обо мне, я, точно цветок, орошённый засушливым летом, голову поднимаю. Случается, и провоцирую собеседников моих на похвальное слово, специально на мысль навожу. И уж как прозвучит это слово, всё-то в душе моей переворачивается – такая нежность, такая любовь к каждому человечку поднимается. Я и сам на такое слово не скуплюсь, понимаю, что не мне одному похвала важна. Тем более что эдак и осчастливить человека можно, и расположения добиться. По себе сужу. Кто отметит меня, с тем я покладистым и сговорчивым становлюсь. Но чуть заденут, тут уж точно бес какой вселяется – вся любовь вон. Вот и подруга моя критику навела, а чего добилась? Только ярость во мне вызвала. Я, конечно, человек интеллигентный, а потому сдержанный, ярости своей выхода не дал. Зато уж и наказал критиканшу мою. Так что она три дня без меня провыла и места себе найти не могла. Даже и бабку, хозяйку-то нашу, и ту всполошила. Мне и самому жалко её сделалось, усомнился: не слишком жестоко? Но она только на шею мне прыгнула со слезами, прощеньями да поцелуями. А уж после, ну, точно шёлковой сделалась. По пятам за мной ходит: «Муся, Муся... Не нужно ли чего?» Тут-то я и понял, что в самый раз. Это насчёт жестокости-то.
Так мы с ней ещё полгода прожили. Правда, я на каникулы в свой родной город, на юг России, уезжал. А подруга моя одна в Москве оставалась. С родителями своими она так и не сошлась. Ехать ей без денег некуда было. Вот и пришлось одной сидеть. И перед самым отъездом своим из Москвы, я вдруг глупость сделал – к себе её пригласил. Каково-то, подумал, обрадуется и благодарить меня станет. Так ведь и вышло. Но только доброта доброму человеку неприятностями зачастую оборачивается. Сделаешь доброе дело, а потом самому же и расхлёбывать приходится. Англичане – мудрый народ, не зря они говорят: не хочешь зла – не делай добра. Я, впрочем, не уверен, что это именно англичане так говорят, но уж так я слышал.
Позвать-то я её позвал. Уговорились мы, что, как только буду готов принять её, тут же и вызову. Да на беду встретил я в нашем городе прежнюю свою возлюбленную, причину несчастий моих. Это из-за неё я страдал, из-за неё жизни хотел лишить себя. К тому времени, о котором идёт речь, она была уже замужем, и в наш город одна, без мужа, на всё лето приехала. Встретил я её, и внутри-то у меня заныло. Да на неё кто ни взглянет, у всякого нутро подведёт! Статная, сильная, не женщина – Ника Самофракийская! А самое-то обидное, что этакая красота моей была, одному мне принадлежала – и вдруг чья-то жена. И чужой человек, этот вор, укравший её у меня, сам же теперь её и пользует!
Встретились мы с ней, разговорились. Оказалось, она знает, что я режиссёр, что в столице живу. А большего я и не стал говорить. Так только намёками да загадками. И что бы вы думали? Купилась она. И на загадки мои, и на Москву, и на богемную жизнь.
Любить я её не мог, потому что обиду от неё перенёс, горче которой мне не наносил никто. Да и не моей она была теперь – как бы я любил её? Но на тело её мужчине равнодушно нельзя было смотреть. А главное, что я давно положил отплатить. И ей, что ушла от меня, и мужу её, вору проклятому. Честному человеку такое оскорбление невозможно снести... Нельзя тут другую щёку подставлять – эдак и голову снесут. И до самого того дня, как мы встретились с ней, я, нет-нет, да и подумывал об отплате за обиду свою. И дума эта такой силы желание во мне разогревала, что никакой женщине не под силу разогреть было.
Сошёлся я с чужой женой. Ну, и натешился же тогда! Чего я только не делал с нею, какие фантазии самые изощрённые не воплощал! А в мыслях мужу её приветы слал. Ха-ха! Она же только соглашалась со всем – то-то, столичный режиссёр! И уж очень независимость свою показать мне хотела. Дескать, потому со всем соглашаюсь, что сама того же хочу. Про месть мою не догадалась даже. Дуры женщины! Сходясь не по любви, а так, по случаю, воображают себя на равных с мужчиной. А того не понимают, что не бывать этому, потому как не одна здесь сплошная физиология, но и способ утвердиться. Силу, агрессию и превосходство, пусть над одним только существом, в себе ощутить.
Ну, посудите сами, куда уж было московскую-то подругу приглашать, когда я так закружился. Да и не хотелось мне, признаться, удовольствия себя лишать. Каникулы, всё ж таки. К тому же с подругой моей я ничего такого и близко позволить не мог. Там уважение, там нежность, там почтительность – положение обязывает. А здесь – беспредел и разврат, а главное, полное на всё согласие. Мне, правда, казалось иногда, что любовница моя передо мной вину свою чувствует и таким-то вот способом звериным загладить хочет. Но думать об этом я не любил. Отвлекало.
А между тем, подруга моя московская обрывала телефон. Телеграмму даже додумалась прислать. Это после того, как я телефон на три дня отключил. Но включить всё равно пришлось. Во-первых, всей семье неудобство, а во-вторых, телеграмма эта показала, что невозможно от любящей женщины выключением телефона отделаться. Телеграмму эту я храню до сих пор. Случайно вышло, что не выбросил. Но теперь-то уж и не выброшу. Там всего только несколько слов: «Муся люблю потеряла когда приезжать». Очень уж ей приехать хотелось. Так я думаю: это чтобы с роднёй моей познакомиться.