Музей «Шпионский Токио» — страница 8 из 22

Имя им — легион?

О японском шпионаже в России накануне и во время Русско-японской войны написано очень много. В массе своей современные статьи и книги часто повторяют другие, более ранние издания. Те, в свою очередь, — еще более ранние, и так — до самых военных времен, где первые опубликованные комментарии еще основывались на докладах военных и полицейских чиновников, но нередко и на сугубо пропагандистских материалах той эпохи. А те произросли на слухах, на убедительных оправданиях провалов и ошибок, хвастливых рапортах и тому подобной питательной смеси для произрастания мифов. К счастью, исследовательская работа по изучению той эпохи не прекращается. Это означает, что все еще сохраняется надежда на то, что картинка тех событий со временем не будет становиться все более мутной, а, наоборот, увеличится ее резкость и прозрачность. Раз так, то, хотя в нашу задачу не входит обобщение действий японской разведки по проникновению в секреты Российской империи и результатов ее непосильного труда, надо сказать о них хотя бы еще несколько слов — перед тем, как проследовать в следующий зал музея.

В общем и целом средневзвешенные представления о том, как действовали в России синоби времен Русско-японской войны, можно свести к следующему: они были повсеместно, их было много и они работали на местах, интерес к которым со стороны японских шпионов нам трудно себе вообразить. «Полковник Генерального штаба в роли прачки», ну или, на худой конец, фотографа — стандартнейшее клише, изображающее работу японских разведчиков под прикрытием. Так ли было на самом деле?

К середине 1870-х годов молодое японское правительство задумалось об изменении отношений с нашей страной. В том числе о пересмотре заключенного совсем недавно, в 1855 году, Симодского договора. В начале 1874 года в столицу России был направлен первый японский посол — Эномото Такэаки. Как и Сайго Такамори, он был героем Реставрации Мэйдзи, но сражался на другой стороне и только за два года до того, как стать послом правительства, против которого воевал, освободился из тюрьмы. С ним в далекий Петербург направили переводчика и первого японского военного разведчика в нашей стране — майора Ямамото Киёката. Последнего определили поначалу на должность «ученика секретаря дипломатической миссии 2-го разряда», и только через пять лет Ямамото получил официальную аккредитацию как военный атташе Японии^{20}. Со временем Токио начал отправлять на стажировку в воинские части Русской императорской армии так называемых военных резидентов — стажеров для прохождения службы в частях вероятного противника. Это являлось общемировой практикой, и хотя все понимали, что эти офицеры — разведчики, по умолчанию закрывали на это глаза. Некоторые из таких офицеров выполняли и функции помощников самого атташе. Одним из них стал и военный моряк Хиросэ Такэо, которому посвящена отдельная экспозиция в нашем музее. Но практически до самой войны, основные сражения которой развернулись на полях Китая, он же (Китай) оставался приоритетным направлением для японской разведки, а из российских регионов Токио прежде всего интересовали прилегающие районы: Приморье, Приамурье и Забайкалье. В русском форпосте Приморья — городе Владивостоке, основанном, как следует из названия, для того, чтобы владеть Востоком, к 1902 году проживало около четырех с половиной тысяч японских граждан, а под прикрытием учрежденного в 1876 году Коммерческого агентства Японии действовала резидентура ее Генерального штаба. Резидентами назначались офицеры Генштаба (как правило, от младшего лейтенанта до капитана), работавшие в России нелегально: под прикрытием коммерсантов, ученых, «стажеров русского языка», но один из них — капитан Муто Нобуёси действительно упоминается как портовый грузчик и служащий аптеки^{21}. Не отсюда ли легенды о «полковнике-прачке»? Не только. Близкие по смыслу должности японцы использовали нередко, и время от времени — после провалов японской агентуры — об этом становилось известно «просвещенной публике». Вот, например, что пишет об этом исследователь Александр Геннадьевич Зорихин: «Владивостокской резидентуре также подчинялась группа квалифицированных агентов-японцев, собиравших разведывательную информацию под видом бродячих торговцев лекарственными средствами. 14 июля 1902 года русская жандармерия задержала на станции Черкасской Южно-Уссурийского округа трех таких “знахарей” — Судзуки Дзюдзи, Сёно Коносукэ и Сиоя Магосити. При личном досмотре у них был изъят молитвенник с записями разведывательного характера, содержавший сведения о составе и количестве русских войск в Маньчжурии и Приморской области с отметками о действительном наименовании, численности воинских частей, количестве и типах орудий, боевом расписании войск в Приамурском, Сибирском, Казанском, Московском, Одесском военных округах (ВО), Квантунской области и прочем. По ходатайству коммерческого агента Каваками Тосицунэ задержанные лица весной следующего года были депортированы в Японию»^{22}.

С 1896 года японцы решили организовать нелегальную резидентуру «под крышей» легально действовавшего во Владивостоке буддийского храма Урадзио хонгандзи.

Случайно так совпало или нет, но в это же самое время о своем желании посетить российский Дальний Восток заявил помощник начальника Генерального штаба Японии генерал-лейтенант Каваками Сороку. Российское военное ведомство не сумело отказать высокопоставленному разведчику в его желании «познакомиться лично с начальствующими лицами и посмотреть страну». Поездка состоялась в период с 27 июля по 28 августа 1897 года и прошла чрезвычайно приятно, успешно и плодотворно для японской делегации. Генералу Каваками и сопровождавшим его офицерам: майору артиллерии Аоки — крупнейшему в Японии специалисту в области фортификации, имевшему европейское военно-инженерное образование и опыт разведки в Китае, пехотному капитану Фуруси, отвечавшему за делопроизводство делегации, и гвардейскому поручику графу Хисамацу Садакото[11] показали всё, что те только пожелали увидеть, — от Владивостока с его строящейся крепостью, казармами, доками и госпиталями до Благовещенска, с остановками во всех городах для проведения смотров войскам, наблюдения за учениями, изучения экипировки и даже ознакомления с только что принятыми на вооружение русской армии образцами стрелкового оружия^{23}.

Еще раньше, в апреле 1897 года, новый нелегальный резидент — капитан Ханада Наканосукэ приступил к исполнению должностных обязанностей как буддийский монах по имени Симидзу Сёгэцу. Он даже совершил паломничество в Иркутск для «проповеди буддизма», посетив заодно потенциально важные места будущего театра военных действий. Российские власти об этом узнали прошлым числом, но и опасности, как выяснили власти японские, Ханада не представлял. Незадачливый резидент в самом деле так увлекся богослужением, что полностью забыл о своих прямых обязанностях и был отозван на родину — исправляться^{24}.

Тем временем его более целеустремленные коллеги в Петербурге наладили устойчивые связи с офицерами, служащими в военных атташатах в столицах Западной Европы, а для изучения обстановки в России активно использовали джентльменское, доходящее до полной безалаберности отношение к ним русских властей и возможность беспрепятственно колесить по России.

Самыми известными разведчиками той поры стали полковник Акаси Мотодзиро, вложивший массу усилий в разжигание пожара первой русской революции, и капитан Танака Гиити, который, как говорили, для сближения с русскими даже принял православие, но известен стал позже — благодаря тому, что в 1927 году возглавил кабинет министров Японии. Пока же, в 1902 году, вернувшись домой из России, Танака встал у руля русского отделения военной разведки Японии. Назначению помогли не только рвение и талант капитана в познании России, но и успешно выполненное задание по изучению маршрута следования из Петербурга в Токио. Возвращался Танака по свежепостроенному Транссибу и с военной точки зрения сумел правильно оценить его пропускную способность. Как отмечает Александр Зорихин, «доехав до станции Карымское, затем по Китайско-Восточной железной дороге он добрался до Харбина, откуда речным и сухопутным путями проследовал по маршруту Хабаровск — Владивосток — Порт-Артур»^{25}.

Танака Гиити был талантливым «путешественником», но не первым и не последним любителем бескрайних русских просторов. Но, прежде чем рассказать о некоторых его коллегах, вспомним об иных, не менее важных методах подготовки к войне. Тем более что первый же предмет, представленный в зале «Штабс-капитан Рыбников», отсылает нас к уже знакомой нам трагической истории 5-го пехотного полка, погибшего в пылу подготовки к войне с Россией…

Зал «Штабс-капитан Рыбников»

Экспонат № 7

«Сэйроган» — пилюли для завоевания России

Прямо перед железнодорожной станцией японского города Кока стоит памятник ниндзя — едва ли не единственный в мире. На постаменте застыла бронзовая фигура легендарного средневекового разведчика в облачении, привычном нам по кинофильмам: в штанах и куртке, напоминающих комбинезон, в капюшоне, с повязкой на лице и с мечом за спиной. Правда, в руке у него не метательная звездочка, не духовая трубка и даже не банальный кинжал.

Ниндзя из Кока держит в руках нечто вроде юлы. Это — уже упоминавшийся ягэн, своеобразный японский пестик для растирания трав, кореньев и прочих компонентов местных лекарств. Такой, странный на первый взгляд, выбор оружия для мемориала, посвященного ниндзя, не случаен. Яды и противоядия были здесь, как, впрочем, и везде, не менее эффективным средством достижения цели, чем меч или стрела. Отравить противника и спасти своих — что может быть более естественно, благородно и одновременно коварно на войне? И сейчас, в Новейшее время, медицинское и бактериологическое направления продолжают оставаться важнейшими составляющими деятельности современной военной разведки. Без учета их данных любой, даже самый талантливый стратегический замысел или тактический маневр могут оказаться обреченными на поражение. Если бы солдаты, замерзавшие на перевале Хаккода, имели аптечки, собранные специально для оказания помощи в случае обморожений, сколько жизней удалось бы спасти? А скольким гражданским, и отнюдь не только японцам, пригодился бы потом этот бесценный опыт? Результатами работы людей не в черных комбинезонах, а в белых халатах — военных фармацевтов очень часто, далеко не всегда это замечая, пользуемся и мы — простые обыватели. Пример тому — распространенное японское лекарство, простите, от диареи.

О причинах появления в широкой продаже этого «чудодейственного» снадобья рассказывают разные истории. Одна из самых популярных и удивительных такова: находившиеся в 1904–1905 годах в Японии русские военнопленные (а их со временем там накопилось более 75 тысяч человек) с трудом привыкали к японской пище. Посаженные на рисово-овощную диету наши соотечественники якобы жестоко страдали не только морально — от отсутствия привычного меню в стиле «борщ — водка — пирожки» (так видят японцы русскую кухню), но и физически — от расстройства желудка. Вот тогда-то им на помощь и поспешили японские врачи, в один миг создавшие волшебные пилюли под названием «Сэйроган».

В соответствии с этой же легендой, Сэйроган можно перевести как «пилюли для исправления русских», и это вроде бы правильно. Судите сами. На современных упаковках этого лекарства написано следующее:где первый иероглиф действительно можно трактовать как «исправление» в смысле «приведение к нормальному состоянию», средний — как обозначение нашей страны, хотя он может указывать на любое открытое пространство, способное покрыться росой (первоначальное значение самого знака), и, наконец, крайний справа, самый однозначный в данном случае, — пилюли, шарикообразные таблетки. Если так, то все вроде бы стыкуется: это таблетки, что помогали 100 с лишним лет назад «исправлять», то есть оздоравливать несчастных русских пленных, желудочно-кишечный тракт которых не справлялся с непривычной японской пищей. Однако толкования иероглифов в японском языке могут быть чрезвычайно многообразны и заковыристы, а сам японский язык омонимичен: одинаково воспринимаемые на слух звуки могут означать в нем совершенно разные понятия и записываться разными иероглифами. Вот и в случае с этим лекарством все оказалось не так-то просто.

На полках японских аптек можно найти множество его видов в схожих, но все же немного отличающихся упаковках. Разница — в дозировках, пропорциях некоторых компонентов, а главное — производителях. Уже редко, но встречается, например, «Сэйроган», выпущенный компанией Nihon Iyakuhin Seizō, где название того же самого лекарства на упаковке записано несколько иначе:

«Похож, только больше, но другой», — уверенно сказал бы генерал Бурдун из фильма «День выборов» о том иероглифе, что слева, сравнивая его с «генеральным» вариантом названия. И был бы прав: похож, но другой. Совсем другой. Иероглиф, еще и произносимый в данном случае так же, как в первом варианте, то есть сэй, означает весьма своеобразный вариант исправления: войну, боевые действия, захват чужой территории, ее завоевание, покорение. Получается, что на упаковке средства от русского поноса значится «Пилюли для завоевания России»? Пора, видимо, вернуться в историю и разобраться, что это вообще за такие странные таблеточки и почему отличаются иероглифы, если содержимое одно и то же.

В разных упаковках действительно одно и то же лекарство: в основе препарата, название которого как ни записывай, все равно звучит как Сэйроган, — простейший и чрезвычайно мощный антисептик — древесный креозот. Невероятно пахучий — настолько, что таблетки из пузырька лучше доставать пинцетом (иначе руки потом не отмоете), а вся ваша аптечка всенепременно пропитается острым запахом дегтя — ведь именно из него получают креозот. В Японии же необходимость обратиться к нему возникла лишь в конце XIX века (после знакомства с достижениями европейской химии), и это, как вы уже догадались, никак не было связано с заботой о русских пленных. В 1894 году Япония начала свою первую империалистическую войну — против Китая. Несмотря на ее победоносное завершение в следующем году, боевые действия в Маньчжурии выявили целый ряд проблем, с которыми японской армии явно еще предстояло столкнуться в будущем. Среди них оказался неприемлемо высокий процент небоевых потерь: из-за болезней, прежде всего желудочно-кишечного тракта, брюшного тифа и бери-бери (полиневрит, вызванный дефицитом витамина B1), строй покидали тысячи японских солдат и офицеров. Это японские, а не русские солдаты (пока еще) маялись животом от непривычной китайской пищи, неправильного питания и невозможности соблюдения в боевых условиях привычных для японцев гигиенических норм. Легендарные синоби-фармацевты из Кока к тому времени ушли в прошлое, а современная (и расхваленная специалистами всего мира) японская разведка не учла важности фактора медицинской подготовки армии к ведению боевых действий на чужой территории. Результат оказался плачевным: если на передовой в боях с китайцами погибли 1594 японских военнослужащих, то в тылу, от болезней и в том числе от дизентерии, число жертв достигло 11 894 человек^{26}.

Теперь проблему надо было решать самым срочным образом — ведь несмотря на неоднозначную реакцию на японскую победу ведущих мировых держав уходить из материковой Азии Япония вовсе не собиралась. Наоборот, Токио готовился к решающей битве за Корею и Маньчжурию — схватке с Петербургом. Самые страшные, тяжелые и куда более масштабные боестолкновения были еще впереди, и за два года до начала войны с Россией японская императорская армия получила патентованное средство «от всех болезней»: «Сэйроган» — «пилюли для завоевания России».

Получить получила, но само «завоевание» шло неожиданно тяжело. В ходе Русско-японской войны едва ли не основную часть заболевших солдат Страны восходящего солнца составили жертвы проклятой болезни бери-бери. Некоторые источники говорят о более чем 27 тысячах вышедших из строя японских военнослужащих. При этом многие токийские медики в то время склонялись к ошибочному мнению, что бери-бери имеет инфекционную природу (на самом же деле виной всему был белый, очищенный рис, лишенный витамина В1), а значит, бороться с этим заболеванием нужно якобы с помощью антисептиков — как с диареей, например.

Один из членов исследовательской группы военно-медицинской службы майор Тоцука Мититомо уже несколько лет занимался поисками средства от поноса, косившего японскую армию во время Китайской кампании, и еще до войны с Россией доказал высокую эффективность древесного креозота при лечении брюшного тифа. Если же природа заболеваний одинакова, так почему бы не предположить, что чудесные пилюли помогают и от бери-бери тоже? На том и порешили. Совершенно как в армейском анекдоте: «Вот эта половина таблетки от головы, а эта — от живота. Смотри, солдат, не перепутай!» Оставалась, правда, некоторая проблема в том, что японские солдаты вонючие пилюли принимать не хотели, хотя теперь поставки лекарства в армию налажены были исправно. Не случайно распространена легенда, что командованию, для того чтобы убедить их в необходимости три раза в день глотать дурно пахнущие шарики, пришлось применить запрещенный прием: объявить, что употребление «Сэйрогана» «соответствует пожеланиям Его Императорского Величества». Говорят, хитрость удалась — с императором не поспоришь — и таким образом спасла многие сотни, если не тысячи жизней страдавших от кишечных инфекций военных. Изначально лекарство получило название «Курэосотоган» и его прием в японской армии начался с 27 апреля 1904 года, почти совпав с началом войны. Но уже не позже июня того же года оно проходило в военно-медицинских отчетах как «Сэйроган», и в разгар войны японские фармацевтические предприятия выпускали в день до миллионов пилюль под этим названием.

Было ли в русской армии подобное лекарство? Да. Это хорошо знакомый всем активированный уголь, применяемый еще с конца XVIII века и до сих пор не утративший своего значения в фармакологии. Увы, официальные данные о санитарных потерях обеих сторон во время войны до сих пор разнятся от исследования к исследованию в зависимости от методики расчета, в которую включались разный охват театра военных действий, периода ведения боев (как быть с теми, кто продолжал болеть и после войны?) и — нередко — всяческих конъюнктурных причин, что многими авторами исследований тоже замечено^{27}. Одно из самых убедительных исследований показывает, что из 84 435 японских солдат армии, погибших в Русско-японской войне, только 23 093, или 27 процентов, умерли от болезней. Это означает, что по сравнению с Японо-китайской войной количество небоевых потерь упало с 88 процентов до 27 — всего за десять лет, и в значительной степени благодаря «Сэйрогану»^{28}.

Можно предполагать, что будь у нас не только активированный уголь, но еще и «Сэйроган», а у японцев, соответственно, наоборот, множества жертв с обеих сторон можно было бы избежать. Но тайны военной фармакологии хранятся едва ли не пуще любых других, за исключением разве что секретов шифровальных.

Давали ли «Сэйроган» русским пленным в Японии? Весьма вероятно. Лекарство в огромных количествах поступало в японскую армию еще год после окончания войны, и по большому счету японцы не отказались от него до сих пор. Уже в наши дни, в 2007 году, японская миссия в Непале получала из Токио большие поставки чудесных пилюль для борьбы с инфекциями в горных условиях. Упаковки приходили под привычным нам вариантом названия: «Для исправления русских», а не завоевания России. Смена произошла не сама по себе. 20 января 1925 года были установлены дипломатические отношения между СССР и Японией, а 19 октября полпредство Советского Союза в Токио направило в Министерство иностранных дел Японии официальный запрос с просьбой обратить внимание на рекламу «Сэйрогана», опубликованную в газете «Иомиури», и принять меры в связи с тем, что название рекламируемого лекарства содержит упоминание о «покорении России». В запросе указывалось, что «сам факт присвоения такого названия товарам любого вида противоречит условию установленных нормальных отношений между двумя странами». Портить только что с большим трудом нормализованные отношения японцы не хотели, но юридический процесс смены названия оказался непростым и затянулся надолго^{29}. Два десятилетия оба варианта названия использовались примерно в равной пропорции, а после окончания Второй мировой войны, в 1949 году, японское правительство само, уже без всяких запросов с советской стороны рекомендовало не использовать далее нетолерантный иероглиф в названии лекарства. Производители рекомендациям не сразу и не без сопротивления, но в целом вняли, и лишь одна небольшая компания продолжает выпускать пилюли с названием в их историческом, как мы теперь знаем, написании. Законодательно это не запрещено и сегодня выглядит лишь забавным анахронизмом, данью прошлому, да еще становится иногда, как в нашем случае, поводом заглянуть в историю и удивиться ее замысловатости.

Всадник Евразии

Экспонат № 8

Свиток, каллиграфия работы Фукусима Ясумаса

Перед большим свитком с мощно выписанными иероглифами висит фотография японского генерала. По «иконостасу» на груди этого человека можно изучать фалеристику. Он стал героем песен и картин, в честь его подвига отчеканена специальная и довольно редкая (строго говоря, не вполне ясного происхождения) медаль. Каллиграфия его работы в коллекции нашего музея — один из лучших экспонатов зала «Штабс-капитан Рыбников». Человек, о котором у нас слышали немногие, в Японии стал легендой разведки. Неутомимый всадник Евразии — генерал Фукусима Ясумаса.

Он появился на свет в мае 1852 года в небольшом городке Мацумото, недалеко от красивейшего замка, привлекающего ныне туристов со всего света. Сейчас на первых этажах самурайского форпоста выставлена на всеобщее обозрение небольшая, но любопытная коллекция оружия скрытого ношения. Выбор экспозиции не случаен: о ниндзя провинции Синано, на бывших землях которой стоит Мацумото, издревле слагали легенды. Ясумаса, старший сын служившего в замке самурая, эти легенды наверняка слышал или читал. Когда в возрасте пятнадцати лет он отправился в Эдо для изучения военной науки, они должны были подпитывать его честолюбие, но… Уже на следующий год Япония перестала быть феодальной страной, Эдо переименовали в Токио, а главным делом жаждущих славы отпрысков славных семей стало не сохранение самурайских устоев, а изучение иностранных языков и вообще следование прогрессу. Совсем как в уличной песенке тех лет, воспроизведенной Борисом Акуниным в одном из его романов:

Если стукнуть по башке

С лаковой косичкой,

То услышишь треск тупой

Косности дремучей. 

Если стукнуть по башке,

Стриженной культурно,

То услышишь звонкий треск

Светлого прогресса.

Не остался в стороне от новомодных течений и молодой Ясумаса. Он взялся за иностранные (прогрессивные!) языки и, получив высшее образование, отправился на службу в министерство юстиции, а оттуда перевелся в министерство военное. В 1876-м — в год окончательного запрета «лаковых косичек» — юноша совершил краткий вояж в Америку еще как гражданский сотрудник, а в мае 1878-го сдал экзамены и облачился в мундир офицера сухопутных войск. Вероятно, уже в то время основным приложением сил лейтенанта Фукусима становится военная разведка. Известно, что сын самурая для начала занялся анализом состояния вооруженных сил потенциальных противников Японии в Азии. В 1882–1884 годах он получил назначение в военный атташат Японии в Пекине, затем посетил Индию и Бирму, составив для себя общую картину борьбы мировых супердержав за Азию и выделив в ней наиболее полезное для родины, а значит, приоритетное для себя направление. Отныне и навсегда в фокусе его основных интересов (как и всей японской военной разведки в те годы) оказались Китай и Россия.

В 1887 году Фукусима в звании майора продолжил службу в должности военного атташе Японии в Берлине, но и тогда ему не суждено было забыть о нашей стране. Во-первых, Япония уже приняла решение о войне с Китаем и понимала, что стратегическое развитие этого, неизбежно победоносного, конфликта приведет к куда более серьезной войне с Россией за Корею. В связи с этим начавшееся в 1891 году строительство Транссибирской магистрали сильно встревожило японский Генштаб, отдававший себе отчет: даже одна, но безотказно функционирующая нитка железной дороги, тянущейся из европейской части России на Дальний Восток, резко снижает шансы Японии на, казалось бы, неизбежную победу в грядущем противостоянии. В том, что самой войны ждать оставалось недолго, на Островах не сомневался уже никто. Многие были даже уверены, что в основу конфликта лягут не только споры за территорию: несмотря на личные извинения императора Мэйдзи и выкуренную сигаретку, цесаревич Николай должен был теперь хранить в своем сердце чувство ненависти ко всем японцам. Точно — войны не миновать.

Кроме того, в Российской империи ширилось и крепло революционное движение, а вместе с ним поднимал голову национальный сепаратизм, не в последнюю очередь — польский. «Враг нашего врага — наш друг», — рассуждали в Токио и одинаково внимательно следили и за революционерами, и за националистами. И те и другие могли и должны были пригодиться в случае войны с Россией. По версии польских историков, японский военный атташе в Берлине майор Фукусима вступил в контакт с поляками, используя их в качестве своих агентов, а когда срок его службы в Европе подошел к концу, решил лично проверить полученную от них информацию. Ему пора было поработать в поле — в буквальном смысле этого выражения.

Существует легенда, что незадолго до окончания командировки в Берлине Фукусима в состоянии подпития заключил пари с одним германским офицером, что сумеет верхом в одиночку вернуться на родину. Поверить в столь легкомысленную причину спора мешает статус японского разведчика — человек военный, при погонах, потратить время на какое бы то ни было героическое приключение мог только с разрешения своего командования. Но как прикрытие такое пари и правда смотрелось неплохо. Так что, судя по всему, майор Фукусима действовал совершенно трезво — получил приказ или разрешение на возвращение в Японию сухопутным путем через территорию Российской империи, включая потенциально интересную для агентурной японской разведки Польшу, а главное — вдоль строящейся Транссибирской магистрали.

К путешествию Фукусима Ясумаса готовился долго — несколько месяцев. Наконец 11 февраля 1892 года он выехал из Берлина. Никаких препятствий на территории скорого и вероятного противника ему не чинили, а если русские и стесняли свободу действий японского разведчика, то исключительно из традиций гостеприимства. 20 марта российская газета с характерным названием «Разведчик» сообщала дотошным читателям (орфография и пунктуация оригинала):

«Еще 22 февраля прибыл из Берлина в Сувалки, направляющийся через Сибирь, Манджурию, Китай на Японию, майор японского генерального штаба Фукушима (Foukoushima), верхом, один без вестового и заводной лошади. Фукушима выехал из Берлина 31 января (по нашему стилю) и сделал более 800 верст в 24 дня, в среднем по 36–37 верст в сутки, считая дневки в том числе.

Выехав 22 февраля в 11 часов утра, из Августова, при морозе свыше 12°, он в 2½ часа въехал в Сувалки, сопровождаемый командиром и офицерами 6-го лейб-драгунского Павлоградского Его Величества полка с музыкой, встретившими гостя на пути и предложившими ему завтрак, и вообще принявшими его с крайним радушием чисто по-русски.

Фукушима по прежнему роду службы пехотный офицер; родился в Японии, в Синано, много путешествовал в Америке, Индии, Китае и Европе; продолжительную поездку верхом делает первый раз. Ему 37 лет, вид чрезвычайно моложавый. Вес его около 63 килограммов, седла — 12 килограммов, одежда и снаряжение 21 килограмм, всего лошадь несет около 6 пуд. (5 пуд. 32 ф. = 95 килограммам).

Одет Фукушима во время езды в походную японскую форму: черная походная венгерка, чакчиры в роде казачьих, пальто на меху и холодная фуражка. Сапоги и перчатки не из теплых, башлык на плечах, голову не покрывает. В чемодане, притороченном сзади седла, — смена белья. Пищевой режим: утром чашек 6 чаю, во время пути ничего и по приезде обед и бесконечный чай (по-европейски, с лимоном). Вин никаких не пьет. Во время пути не курит. Седло желтой кожи, без потника, взамен коего фильцевая попона; лошадь на мундштуке, который снимается во время сильного мороза. Лошадь гнедая английская (не чистой крови)… 3 ½ вершков, 9 лет, готовлена к поездке 2–3 месяца. <…>

Переезд делается: небольшой, при хорошей дороге, с одним привалом в ½ — 1 час; усиленный с двумя тоже по ½ — 1 часу, причем первый привал после кратчайшего расстояния, последний перегон наибольший; примерно так: 15 верст — привал, 20 верст — привал и 25 — ночлег.

Переход ведется переменным аллюром: верста рысью, верста шагом. Видоизменяя в зависимости от пути. Из Сувалок Фукушима выехал в Мариамполь (59 верст) 23 февраля в 11 часов утра при морозе в 10° и при сильном встречном ветре, особенно резком в поле. Его сопровождали офицеры Павлоградского полка, причем подполковник Захаров проехал с ним вплоть до Мариамполя, одетый совершенно по-летнему (на другой день вернулся назад).

Дорога была занесена снегом, и единственная узкая колея была изрыта так, что двум рядом нельзя было ехать. На пути их встретили офицеры 5-го лейб-драгунского Курляндского полка и проводили до Мариамполя, где командиром предложен был обед и ночлег. По расстоянию в 59 верст для нашей кавалерии, привыкшей целыми частями свободно делать такие концы, переход этот ничего удивительного не представляет, но принимая во внимание адский ветер при морозе в 10° и скверную дорогу, можно отдать должное свежему виду обоих путников, у которых не было замечено ни малейшего утомления.

24 февраля Фукушима выехал в Ковно (59 верст), сопровождаемый корнетом Герне.

Владея тремя языками (английским, немецким, французским) и путешествуя по пунктам расположения войск, встречая везде русское радушие и прием, Фукушима не встречает пока неудобств, но в дальнейшем пути, зная только шесть слов по-русски, ему не миновать затруднений, если он не озаботится пополнить свой лексикон».

Майор Фукусима, видимо, озаботился пополнением лексикона (поздние легенды безосновательно приписывают ему «свободное владение» то пятью, то десятью иностранными языками), поскольку трудности похода «в дальнейшем пути» преодолевал успешно, часто с поистине стоическим упорством. Побывав в столице России, проскакав в русскую распутицу по более или менее приличным дорогам центральной части страны, лето он провел в изучении Заволжья и Предуралья. Места эти Фукусима решительно не понравились. На подъезде к Казани температура воздуха достигала тридцати градусов в тени. Фукусима ехал в шинели, и, судя по его описанию, у него случилось несколько тепловых ударов, пока он додумался изменить график и ехать по ночам, а отдыхать днем. Участок пути же от Казани до Перми — 618 километров по подсчетам Фукусима — был почти сплошь покрыт дремучим лесом. Местные жители прочили экзотическому путешественнику встречи там со стаями бродячих собак, волками и разбойниками, но места оказались настолько дикими, что Фукусима «…ни разу не увидал теней ни одного волка и дикой собаки, ни одного разбойника». Зато японец встретил представителя власти: 19 июня в поселке Кильмезь его пригласил на обед местный мировой судья Оттон Александрович Забудский, которому Фукусима подарил на память свою фотокарточку с дарственной надписью. Позже Забудский основал в находящемся неподалеку городке Малмыж первый краеведческий музей, где эта фотокарточка хранится и поныне^{30}.

В начале сентября разведчик ступил на Сибирскую землю, открыв самую важную страницу своей поездки.

Японская газета «Иомиури» не баловала своих читателей описанием гостеприимства русских военных, зато живописала трудности сибирского климата: «Страшный мороз затруднял передвижение лошадей по льду рек и озер; из-за ураганов и снежных заносов копыта их глубоко увязали в снегу, пот тут же застывал, и лошадь вся покрывалась инеем. Выдыхаемый воздух на козырьке шапки, воротнике сразу же замерзал и как бы покрывал шапку сосульками; нос, брови, усы полностью покрывались инеем, и, если на какое-то время закрыть глаза, ресницы смерзлись бы. Кроме того, замерзали и покрывались инеем, как плесенью, металлические предметы в мешке и, конечно, сабля, шпоры и пистолет»^{31}.

Жуткие русские морозы не мешали майору регулярно докладывать о своих перемещениях в Генеральный штаб. Так как в русской армии, полиции и жандармерии в те годы еще не было службы контрразведки, равно как и переводчиков японского языка, Фукусима мог делать это вполне открыто, используя свой родной язык как не поддающийся вскрытию шифр и отправляя письма обычной почтой. Ее никто не перлюстрировал, а если бы нашлись такие инициативные и грамотные работники, знающие иероглифы, возникли бы проблемы с чтением и переводом скорописи.

Новый год он встретил в Сибири, побывал в Иркутске, проехал вдоль всего строящегося Транссиба, как бы инспектируя его, в феврале 1893 года — к годовщине своего перехода — получил воинское звание подполковника и в конце концов прибыл в важнейшую точку своего маршрута — Владивосток. Здесь его ждал радушный прием не только русского командования, начитавшегося за год газетных статей об отважном кавалеристе, но и долгожданная встреча с представителями разведывательного сообщества Японии — резидентами Генерального штаба, военно-морской разведки и тайных националистических обществ, обосновавшихся в городе. Затем, хотя до родины оставалось рукой подать, если сесть на пароход, подполковник Фукусима, верный своему начальному плану, развернул коня и продолжил путешествие на юг — в район предполагаемого театра военных действий с Китаем и Россией. Он пересек Маньчжурию, проскакал через Внутреннюю Монголию, заскочил в Пекин и оттуда направился в Шанхай, из которого морем вернулся в Японию. «Конный пробег» по маршруту Берлин — Варшава — Ковно (Каунас) — Псков — Петербург — Новгород — Тверь — Москва — Владимир — Нижний Новгород — Казань — Омск — Семипалатинск — Улясутай (Улиастай) — Урга (Улан-Батор) — Иркутск — Чита — Нерчинск — Благовещенск — Хабаровск — Владивосток — Пекин — Шанхай — Токио завершился успешно.

29 июня 1893 года восторженная толпа встречала своего героя в центре Токио, на вокзале Симбаси. Газета «Асахи» сообщала в тот день: «Подполковник был одет, как обычно, в военную форму, которую надевают во время конных одиночных переходов. Местами она была порвана, запачкана и очень поношена. Когда он сошел с поезда на вокзале Симбаси, он нес небольшой кожаный саквояж и хлыст. Сапоги сильно порваны, обветренное лицо выражало человека отважного и выносливого. Все это должно было показать значительность его героического подвига. Но при этом у него было по-детски наивное и доброе лицо»^{32}. Вечером того же дня человеку с «наивным» лицом устроили чествование на берегу пруда Синобадзу в районе Уэно, превзошедшее своим размахом празднование Дня конституции, совпавшее с возвращением героя.

Японцам было чем гордиться. За почти полтора года своего путешествия Фукусима Ясумаса в одиночку преодолел около 14,5 тысячи километров в сложных климатических и дорожных условиях, выполняя важнейшую разведывательную задачу по описанию русских коммуникаций, встречаясь с агентами, получая ценную информацию по дислокации, вооружению и боевой готовности российской и китайской армий. Япония по праву ликовала и заслуженно боготворила его. Фукусима стал знаковой фигурой японского общества за несколько лет до возникновения культа «воинских богов» — гунси. Ими были объявлены погибшие на полях сражений с Китаем и Россией солдаты и офицеры Императорских армии и флота. Один из овеществленных признаков такого обожания — упомянутая медаль Фукусима Ясумаса. Судя по всему, выпуск ее был чьей-то частной инициативой, но так или иначе, в списках неофициальных японских наград числится и этот необычный знак, по смыслу немного напоминающий более известную и существующую на законных началах британскую медаль Лоуренса Аравийского.

Экспонат № 9

Гравюра Утагава Ёсимунэ II «Фукусима Ясумаса. Одинокий всадник в снегу», 1892–1893 годы

Не прошли мимо подвига японского разведчика и представители творческой элиты. В те годы чрезвычайно популярна стала гравюра укиё-э работы Утагава Ёсимунэ II под названием «Фукусима Ясумаса. Одинокий всадник в снегу» из серии «66 историй, связанных со снегом», мастерски передающая крепость духа японского воина перед непреодолимыми, казалось бы, тяготами путешествия в морозной Сибири. Один из ее оттисков хранится в собрании японской графики Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина в Москве. Гравюра эта много раз воспроизводилась как иллюстрация в книгах, журналах и даже детских воспитательных пособиях, демонстрируя подрастающему поколению пример несгибаемой самурайской решимости. Как показали произошедшие вскоре события близ Аомори — в противовес обученности.

Появилась и песня, написанная в стиле гунка — военного марша, на стихи Отиаи Наобуми. Она называется «Порандо кайко», то есть «Воспоминания о Польше», и является частью поэмы «Путешествие верхом», посвященной Фукусима. Название не случайно отсылает слушателя к первой части поездки разведчика: в преддверии войны с Россией популярный тогда поэт акцентировал внимание японцев на экспансионистской политике империалистической России на Западе, от которой, по версии Токио, теперь предстояло спасать народы Китая и Кореи — на Востоке:

Пересек немецкую землю

И вошел в российские пределы.

А холод все крепчал,

И не проходило ни дня без метели.

Пришел он в одинокую деревню

И спросил, что это за место.

Спрашивает и с жалостью [думает]:

в давние времена

Польша была разрушена…

Сам Фукусима, пока о нем слагали стихи и песни, продолжал шагать по служебной лестнице. Много раз был награжден. Посетил Египет, Турцию, Персию и Аравию. Как офицер разведывательного отдела штаба армии, участвовал в Японо-китайской войне 1894–1895 годов, дослужился до полковника. Продолжил службу в Китае, занимаясь любимым делом — разведкой, а в 1902 году побывал в Великобритании. С началом Русско-японской войны, в 1904 году, вернулся в Маньчжурию — снова как офицер штаба. После победы стал генералом и аристократом — получил титул барона. Уже под закат военной карьеры узнал о подвиге оренбургской казачки Александры Кудашевой, в одиночку на монгольской лошадке покрывшей расстояние от Харбина до Санкт-Петербурга и совершенно забытой на ее родине сегодня. Подивился, наверно, храбрости и выносливости наездницы, а возможно, еще и отсутствию разведывательной составляющей в ее вояже, обессмысливавшему с точки зрения японского рационализма сам поступок. В 1912 году самый известный японский кавалерист-разведчик переместился в чиновное кресло губернатора Квантунской области — важнейшей для Японии колонизируемой территории Китая.

В 1914 году барон Фукусима Ясумаса вышел в отставку и возглавил Общество резервистов японской армии. Говорят, он много общался в те годы с заместителем начальника Генерального штаба японской армии генералом Акаси Мотодзиро — зловещим гением русской революции 1905 года. Им было о чем вместе вспомнить и поразмышлять (они и умерли в один год — 1919-й, во время пандемии «испанки»). Оба, как истинные японские аристократы, писали стихи. Кисти Фукусима принадлежат несколько произведений, в том числе на шпионскую тему. Например, о важности использования проституток в подготовке к войне — он когда-то посетил штаб-квартиру их профсоюза «Акэбоно» во Владивостоке, располагавшуюся в храме Урадзио хонгандзи на Семеновской, 19.

Фукусима оставил после себя несколько образцов собственноручной каллиграфии, в которых в максимально сжатой форме снова и снова возвращался к главному событию в своей жизни — к легендарному марш-броску, который, как он думал, вернет его на родину, но который вместо этого вознес Фукусима Ясумаса прямиком в историю. В коллекции нашего музея теперь хранится один из них — двухметровой высоты свиток, на котором всего семью иероглифами рассказана вся та самая длинная история, которую вы только что прочитали: «Один меч. Четыре копыта. Небо Евразии».

Дружить с драконом

Экспонат № 10

Знак Японско-русского общества дружбы образца 1906 года

В собрании японских редкостей историка из Хабаровска Алексея Сергеевича Колесникова есть уникальный знак. Значок. Металлический символ принадлежности к некоему Японско-русскому обществуНитиро кёкай). Со скрещенными русским и японским флагами, обилием растительности (Японию символизируют сакура и хризантема, Россию — дуб и лавр), в черной лаковой коробочке, в каких обычно в Японии держат награды. Он и выглядит как маленький орден на лацкане — фрачник.

Кому конкретно принадлежал именно этот знак, неизвестно. Да и с самим обществом все не очень просто. Подобного рода «народных» организаций существовало и существует в Японии несколько. В годы наибольшего сближения наших стран, когда полетел в космос Гагарин или разлетелся на куски Советский Союз, их стало особенно много. Но наш знак старый, очень старый. По некоторым признакам, он изготовлен в начале ХХ века, а значит…

Алексей Колесников в своем исследовании выяснил: меморабилия относится к первой подобной организации, созданной в Токио то ли в 1902-м, то ли в 1906 году^{33}. Известно, что одним из учредителей-консультантов общества стал кадровый дипломат Андо Кэнсукэ — соратник министра и посла в Петербурге Эномото Такэаки (Такэюки), успевший еще в 1876 году послужить на Сахалине, а затем переехавший в русскую столицу. Весной 1906 года группу желающих дружить с Россией возглавил граф Тэраути Масатакэ — бывший военный министр и будущий премьер-министр Японии. Вице-президентом стал Гото Симпэй — бывший глава гражданской администрации японского Тайваня, будущий губернатор Токио и министр в нескольких кабинетах японского правительства. Как раз в то время, через полгода после окончания Русско-японской войны, Гото и Тэраути приступили к налаживанию работы в Китае Южно-Маньчжурской железной дороги (ЮМЖД). Возможно, это был главный трофей войны: грандиозная госкорпорация — один из основных инструментов осуществления колониальной политики Японии в Поднебесной, своеобразный пищевод Японской империи, соединяющий ее маньчжурский рот с токийским желудком. Дружить с Россией руководителям ЮМЖД, упиравшейся в нашу Китайско-Восточную железную дорогу (КВЖД), требовалось по долгу службы, так же как и другим членам общества. Среди них числился дипломат Мацуока Ёсукэ, которому еще предстояло возглавить ЮМЖД, а потом — последнему в истории — представлять Японию в Лиге Наций, в 1941 году подписать советско-японский пакт о нейтралитете и жать руку Сталину на Ярославском вокзале, а в 1946-м умереть в тюрьме в ожидании суда. Дружили с нашей страной «отец японского капитализма» Сибусава Эйти и ветеран Русско-японской войны профессиональный разведчик и будущий военный министр Араки Садао. Последний с 1909 года служил в России в разных должностях, в 1913-м был арестован в Сибири по подозрению в шпионаже, но ненадолго, а в Первую мировую оказался награжден двумя русскими орденами. Участвовал Араки и в японской интервенции в Сибири, и по совокупности опыта работы против России мог считаться отличным военным экспертом по Советскому Союзу. После Второй мировой войны он был приговорен Международным военным трибуналом для Дальнего Востока к пожизненному заключению, но в 1955 году вышел на свободу. Числилось в этом обществе еще немалое количество любопытнейших персонажей, однако самое интересное заключается в том, что Алексей Колесников в итоге своего расследования пришел к абсолютно правильному выводу: изначально Японско-русское общество было основано не в 1906-м, а в 1902 году, а инициатором его учреждения стал человек по имени Утида Рёхэй.

Родившийся в 1874 году в семье бывшего самурая с острова Кюсю под именем Утида Рёгоро, он принял наследование семейной школой дзюдзюцу, так и называвшейся: Утида-рю, школа Утида. Мальчик с детства интересовался японской историей, воспитывался на еще не заглохшем в провинциальной Фукуоке, в отличие от Токио, культе бусидо — Пути воина, изучал разные виды единоборств и вообще рос чрезвычайно активным во всех отношениях пареньком. Несколько своеобразному направлению его развития способствовало то, что дядей ему приходился Хираока Котаро — один из создателей крайне правого националистического общества Гэнъёся (и заодно предок знаменитого писателя Мисима Юкио). Со временем Утида тоже вступил в Гэнъёся, но в 1901 году, когда ему исполнилось 27 лет, создал похожую организацию, с более свободными правилами и широкими задачами — Кокурюкай.

Об это название до сих пор спотыкаются многие авторы, ибо в первой половине ХХ века, когда общество стало известно во всем мире, с легкой руки американских исследователей оно переводилось буквально, по иероглифам: Общество Черного драконаили, в старом написании,Сам Утида Рёхэй был категорически против «кальки», а нынешние его последователи (Кокурюкай существует и сегодня) утверждают вслед за ним: буквальный перевод не отражает истинной сути названия. Заключается же она в том, что Черный дракон — это китайское название реки Амур. В начале ХХ века по-японски оно писалось как — Кокурюто. Следовательно, правильно было бы именовать Кокурюкай в переводах как Общество реки Амур или просто Амурское общество. Тем более что любивший, как истинный сын своего времени и своего социума, красивые выражения, Утида пояснял: «Название нашего союза происходит от местности, где ветер созывает облака над рекой, от местности, которую, как мечту, увидел наш отважный воин»^{34}. На то, чтобы сделать мечту достижимой для «отважного японского воина», и была направлена вся последующая деятельность главы Кокурюкай.

Сам Утида Рёхэй (теперь его звали так) к 1901 году не только побывал на Амуре, но и очень неплохо изучил Сибирь и бόльшую часть Приморья с Забайкальем. Стимулом для этого послужила, как он считал, необходимость кровью смыть оскорбление, нанесенное Россией Японии. В 1895 году по итогам войны с Китаем Токио получил в качестве трофеев Тайвань и Ляодунский полуостров. Однако представители «великих держав» вмешались в перераспределение богатств и заставили вернуть полуостров Китаю, а Россия немедленно арендовала его у Пекина и приступила к строительству порта Дальний и крепости Порт-Артур. Из Маньчжурии на Ляодун потянулась железная дорога — та самая: Южно-Маньчжурская, ЮМЖД. Утида Рёхэй написал тогда, что это «не может не вызвать негодования»: «Прежде всего, я собираюсь изучить внутреннее положение России и отомстить». Причина понятна, цели ясны, осталось приступить к работе: с его тяжелой руки началась полувековая эпоха участия в разведывательной деятельности против России многочисленных националистических обществ Японии.

Вопрос этот еще не очень хорошо изучен^{35}, можно предположить, что сильно мифологизирован за пределами узкого круга исследователей, но, бесспорно, Кокурюкай стал своеобразным знаменем подобной деятельности, а среди его активных членов «засветилось» немало как профессиональных разведчиков, так и добровольных фанатов-русофобов. Некоторые из них, вроде упоминавшегося в пройденном нами зале в связи с рекордами по поглощению сакэ, Фудзита Сэйко, открыли для себя охваченную хаосом и войнами Маньчжурию как полигон для испытания самых разнообразных навыков синоби.

К созданию Кокурюкай и Японско-русского общества дружбы Утида Рёхэй подтолкнули одни и те же события. В 1896 году он приехал во Владивосток, где на территории буддийского храма Урадзио хонгандзи открыл додзё — зал для занятий боевыми искусствами. Преподавал только японцам (их насчитывалось несколько десятков человек). Что именно, неизвестно. Возможно, Кодокан-дзюдо, в котором имел высокую степень мастерства. Возможно, свою школу — Утида-рю, в которой появились важные дополнения в духе синоби: например (пусть и не им изобретенные) приемы работы со шляпой-котелком и с зонтом в качестве оружия против полиции — русской, конечно же. Цель — знакомство со страной пребывания: «Я обучаю молодых людей дзюдзюцу, но в действительности я замыслил изучать Россию».

Выполняя эту задачу, 17 августа 1897 года Утида отправился из Владивостока в Санкт-Петербург. По тем временам путешествие стало кратким — всего десять месяцев туда и обратно, но позволило Утида сделать далекоидущие выводы о том, как Россия осваивает Сибирь: «Это действительно внушает трепет. Если все будет оставаться в таком положении лет десять, прямо над Японией нависнет мощное государство». Нашлись и резоны, которые должны были успокоить японцев. В них тоже нет для нас ничего нового: «Мораль в России находится на низком уровне, политика прогнила окончательно… Революционеры пользуются ситуацией в своих целях и планируют свержение самодержавия. В ответ российское правительство усиливает тайную деятельность за границей и еще упорнее берет курс на внешнюю агрессию. Следовательно, Япония не сможет решить проблемы, имеющиеся в отношениях с Россией, дипломатическим путем, и тогда крупные столкновения неизбежны. Как раз сейчас, если между Россией и Японией возникнет конфликт, нет сомнения в том, что нашу армию ждет верная победа, а Россия, исходя из того положения, в котором страна находится сегодня, будет разгромлена».

Далее Утида довольно подробно, по пунктам, описал, в чем он видит главные проблемы России, где находятся ее болевые точки, в которые следует нанести удар не только японской армии во время войны, но и японским тайным службам в период подготовки к ней. Деятельность военного атташе в Петербурге полковника Акаси Мотодзиро в этом свете выглядит как исполнение рекомендаций Утида Рёхэй: всяческая помощь извне российским революционерам — вплоть до снабжения их орудием и взрывчаткой, организация мятежей в крупнейших городах, развал страны изнутри с целью лишить ее возможности вести войну на Дальнем Востоке.

Из Петербурга во Владивосток Утида выехал с очередным «исследователем Сибири» майором Нонака Кацуаки, а по прибытии на родину с самурайской прямотой продолжил излагать свои мысли в большой статье, вывод которой был предсказуем для постоянных читателей «философа правого толка»: «Продвижение России на Дальний Восток невозможно остановить путем дипломатических переговоров. Наша страна должна выступить неожиданным для неприятеля образом. Необходимо быстро подняться и начать сражение». Россия — неприятель. Не друг. Недруг.

Утида Рёхэй был нетерпеливым (особенно для японца) человеком. Он настойчиво требовал от властей скорейшей реакции на свои сигналы, а в 1900 году, когда понял, что не дождется, решил сам, с группой соратников, организовать в Маньчжурии грандиозную провокацию, которая втянула бы Россию в войну — он вполне созрел для того, чтобы перейти к диверсиям. Однако японское правительство и военное командование, которые держались полностью в курсе намерений Утида, смотрели на это дело иначе и настойчиво посоветовали энтузиасту воздержаться от резких движений. Вот тогда, в январе 1901 года, вынужденный сидеть сложа руки Утида и организовал Кокурюкай, чьей «…первой неотложной задачей является война с Россией и изгнание ее войск из Азии». Название общества лучше и придумать было невозможно. Кокурюкай — звучит красиво, грозно, а для посвященных еще и сразу указывает на место действия — Общество реки Черного дракона: все туда!

Через месяц Кокурюкай приступил к выпуску агитационных материалов: информационных бюллетеней антироссийского характера, которые вскоре сами собой сложились в книгу «Гибель России». Презентацию назначил на сентябрь 1901 года. Цензоры, прочтя макет, схватились за голову: это была бомба — провокация против России не хуже той, что Утида задумывал в Маньчжурии. Его необходимо было остановить. Во время внезапного налета на типографию полиция изъяла все пять тысяч экземпляров, но и тогда Утида не сдался. Он вынужденно вычеркнул из рукописи наиболее одиозные пассажи, и в ноябре книга под совершенно нейтральным названием «О России» все же увидела свет. А дальше произошло самое удивительное: Утида Рёхэй обратился в полнейшего русофила.

Собственно, сам он утверждал, что являлся таковым всегда и до сих пор его просто неверно понимали: «Я никогда не испытывал враждебных чувств по отношению к славянам. Не произносил резких, неприятных слов в их адрес, не играл на чувствах японцев, содрогающихся от страха перед Россией. Я буду счастлив, если действия России внутри страны и на дипломатическом поприще будут гуманны. Человечество должно быть мирным. Поэтому неверно было бы считать, что я думаю только о тех опасностях, о которых писал».

Чуть позже он разъяснял свою позицию, которая спустя какие-то полтора десятилетия ляжет в основу чрезвычайно популярной в Японии мировоззренческой «вилки» — гармоничного сочетания советофобии и русофильства: «По отношению к России, к русским у нас нет никаких дурных чувств. Грех лежит на русском правительстве». Путь искупления греха Утида видел только один: разгром России в неизбежной войне и смена этого правительства на другое, приемлемое для Токио.

Поскольку миролюбивый глава Кокурюкай оказался не в силах развязать войну самостоятельно, он решил сосредоточиться на подготовке кадров, которые могли бы пригодиться на полях сражений. Например переводчиков. Утида не уставал критиковать официальные власти и в этом вопросе: «Если среди наших дипломатов и находятся те, кто говорит по-русски, уровень у них хуже, чем у бродящих по Сибири японских проституток», а потому сам открыл языковую школу. Логично, что следующим шагом стало создание общества дружбы с Россией.

Его проект Утида представил в сентябре 1901 года — одновременно с первым вариантом «Гибели России» — влиятельнейшему политику, четырехкратному премьер-министру и автору японской конституции Ито Хиробуми. Тот согласился, и в 1902 году Японско-русское общество появилось на бумаге. Утида Рёхэй вошел в состав его правления вместе с несколькими представителями токийского бомонда, а формальным главой организации стал экс-посол в Санкт-Петербурге Эномото Такэаки.

Но времени до войны оставалось слишком мало — подружиться с Россией глава Кокурюкай и его сторонники не успели. Хотя пытались. Весной 1902 года Утида решил вступить в переписку с Главным штабом Военного министерства Российской империи и прислал один из номеров журнала «Кокурю» с предложением и впредь обеспечивать наших военных своей продукцией. Трудно сказать, зачем ему это было надо, но в любом случае ситуация напоминала сказку про лису и журавля. В центральном аппарате русского военного ведомства не нашлось ни одного специалиста, способного прочитать то, что прислал Утида, а к университетскому преподавателю японского языка Куроно обращаться почему-то не стали. 31 марта 1902 года начальнику Главного штаба генерал-адъютанту В. В. Сахарову пришлось доложить военному министру А. Н. Куропаткину: «В виду того, что в распоряжении Главного штаба нет лица, знающего японский язык, непосредственное ознакомление, согласно резолюции Вашего Высокопревосходительства, с содержанием журнала “Коку-ли” (так «Кокурю» значился в переписке. — А. К.) для Главного Штаба является невозможным»^{36}.

Журнал был отправлен для перевода в Хабаровск. Если бы Утида знал о такой реакции, он, возможно, окончательно разочаровался бы в возможностях дружбы с Россией и основал бы еще одну школу переводчиков — в Петербурге. Однако не похоже, чтобы он так уж разрывался между дружбой и войной. Он написал очередную брошюру, призывающую как можно скорее начать боевые действия, а чтобы правительство, как в прошлый раз, не нарушило его планов, опубликовал ее в корейском Пусане: «Сегодня, говоря о русских, мы можем говорить только о войне…»

О содержании «Гибели России» в российской столице стало известно от военно-морского агента в Токио капитана 2-го ранга А. И. Русина, который в мае 1902 года докладывал в Главный морской штаб: «Подобная деятельность Амурского общества достигла своего апогея в прошлом году изданием брошюры под заглавием “Гибель России”, стремившейся доказать, что Япония в случае столкновения с Россиею имеет все шансы на успех и потому должна без промедления вызвать войну. Брошюра была написана в таких резких выражениях, что японское правительство, вообще крайне снисходительное к подобным образчикам гласности (в особенности по адресу России), сочло нужным запретить и конфисковать издание, почему достать таковую брошюру трудно, разве за большую цену»^{37}.

К тому времени, когда капитан Русин писал эти строки, Утида уже переквалифицировался в русофила. Но… «Поскольку инициатором учреждения этого ЯРО был не кто иной, как Утида Рёхэй, — заметил Алексей Колесников, — то ренессанс отношений и расцвет торговли должен был начаться… после ожидаемой победоносной войны Японии с Россией». Так и случилось. Но это уже другая эпоха, другой зал нашего музея, а мы еще здесь не всё посмотрели.

Капитан Сорви-голова^{38}

Экспонат № 11

Триптих работы Ёсикуни «Самопожертвование капитана Хиросэ», 1904 год

У этого военного бога Японии с чудным для русского слуха именем — Хиросэ Такэо на первый взгляд не может быть ничего общего со средневековыми синоби. Хиросэ — историческая фигура, морской офицер, жил относительно недавно, свой подвиг совершил в 1904 году. Искусство ниндзюцу — в его традиционном понимании, как мы знаем, к тому времени окончательно кануло в Лету, и лишь формально этот человек занимался тем же самым, что и его профессиональные предшественники, — шпионажем. Но, собственно, этого и достаточно, ибо есть в Японии понятие, которое часто и легко объединяет несоединимое — Традиция. И пример Хиросэ Такэо — яркая иллюстрация этого явления в истории ниндзюцу.

В советское время людей, родившихся в 1917 году, принято было называть «ровесниками революции». Хиросэ Такэо родился в 1868 году и стал ровесником японской революции, вошедшей в историю как Реставрация Мэйдзи. Как раз тогда началась формальная передача власти от военного диктатора (сёгуна) императорскому правительству и стартовала грандиозная модернизация страны. При желании такое совпадение вполне можно объявить мистическим, тем более что в жизни Хиросэ оно отнюдь не единственное. Ему как будто суждено было стать героем новой, милитаристской Японии и бронзоветь в этом образе до конца Второй мировой войны, в определенном смысле продолжив линию судьбы «идеального героя» — полузабытого, но вновь возвеличенного в эпоху Мэйдзи полководца XIV века Кусуноки Масасигэ.

Когда сёгунат потерпел поражение, а монархия была «восстановлена» (потому и Реставрация, а не Революция), этот средневековый самурай был вознесен на пьедестал воинской доблести. Сначала в фигуральном смысле, а затем, после победы в первой Японо-китайской войне, в буквальном — в виде грандиозного памятника в европейском стиле, возведенного прямо напротив императорского дворца. Причиной внезапной героизации и всеобщего почитания в масштабах страны стала фанатичная верность Кусуноки императору Годайго во время непримиримого противостояния того с сёгунатом — прямая аналогия с событиями Реставрации напрашивалась сама собой. В 1336 году Масасигэ, его младший брат и небольшая дружина оказались окружены врагами и в этой безвыходной ситуации вынуждены были совершить сэппуку и пронзить друг друга мечами. Погибли оба, и, в соответствии с одной из легенд, перед тем как вскрыть себе живот, Кусуноки-младший признался Кусуноки-старшему, что хотел бы семь раз возродиться в мире людей, чтобы раз за разом поражать врагов страны. Со временем эту фразу приклеили к устам старшего брата (ему — более харизматичному, она шла больше, а может, и правда, это он ее придумал), а «страну» заменили на «императора». Лозунг «Семь жизней за императора!» стал девизом солдат Японии, сражавшихся и умиравших за своих божественных монархов, начиная с похода в Китай 1894–1895 годов и заканчивая безумными атаками камикадзе в конце Второй мировой войны. Когда Кусуноки был еще жив, император Годайго даровал ему необычный герб: хризантема (императорский символ), наполовину погруженная в воду. Эмблема, названная кикусуй (кику — хризантема, суй — вода. Вспомнили название сакэ?), означала, что род Кусуноки поддерживает императорскую династию подобно тому, как волны поддерживают на плаву цветок, и победить природу невозможно. С началом последней японской войны кикусуй стал особенно популярным символом среди военных, и сразу несколько подразделений смертников — моряков и летчиков получили такое название. Да и сегодня сувениры с кикусуй чрезвычайно популярны среди японских правых.

Обо всем этом не было бы смысла здесь вспоминать и рассказывать, если бы не сразу два важных обстоятельства. Во-первых, Кусуноки Масасигэ считается (и судя по имеющимся источникам, справедливо) одним из первых специалистов по использованию синоби в Японии. Строго говоря, сам по себе иероглиф — нин в японских исторических документах впервые появляется в воинской повести XIV века «Тайхэйки», рассказывающей о подвиге Кусуноки, и сразу в понятном нам значении: речь идет о задействовании Масасигэ диверсантов в войне против врагов императора^{39}. «Тайхэйки», а следом и два специализированных трактата о ниндзя — «Бансэнсюкай» и «Сёнинки» с завидной категоричностью утверждают, что Кусуноки активно и умело руководил синоби. Поэтому, несмотря на неподтвержденность (и скорее всего, на неподтверждаемость) этой версии, Кусуноки возводят в число наиболее важных для развития ниндзюцу исторических персонажей. Сын же Масасигэ — Масанори, продолживший дело отца, упоминается и вовсе в связи с особой школой ниндзюцу, полученной в наследство: Кусуноки-рю.

Во-вторых, согласно той же «Тайхэйки», после самоубийств братьев Кусуноки их примеру последовали 50 самых близких (возможно, и самых информированных в отношении ниндзюцу Кусуноки-рю) их вассалов и сослуживцев. Однако среди тех, кто выжил и потом сопровождал Масанори и двух других его братьев — Масацура и Масатоки, наверняка нашлись и синоби — ведь кто-то же поддерживал на плаву не только императора, но и школу? Через 11 лет после смерти отца Масацура и Масатоки оказались в аналогичной ситуации и тоже погибли, а с ними еще три десятка его единомышленников^{40}. Погибла ли при этом школа? Кусуноки Масанори прожил относительно долгую жизнь и теоретически мог оставаться хранителем тайного знания. До сих пор существуют люди, считающие себя наследниками этого знания, у них есть свои последователи, а в конце XIX века, при жизни Хиросэ Такэо, таких вряд ли было меньше. Вот с одним из таких дальних наследников клана Кусуноки спустя полтысячелетия и свела судьба молодого моряка.

Дом Хиросэ на острове Кюсю сгорел во время подавления восстания «Последнего самурая» — Сайго Такамори в 1877 году. Семья бывшего низкорангового самурая перебралась поближе к Токио, а восемь лет спустя юный Такэо поступил в столичное военно-морское училище Цукидзи. В 1888 году училище перевели в окрестности Хиросимы — на остров Этадзима. Там преподавателем Такэо стал капитан-лейтенант Рокуро Ясиро. Сошлись эти молодые люди (Ясиро был старше Такэо всего на восемь лет) на почве увлечения дзюдо. Оба были выпускниками недавно открытой школы Кодокан, которая быстро завоевывала популярность по всей Японии, оба показывали серьезные успехи в этом новом единоборстве. Можно предположить, что Рокуро рассказал своему младшему коллеге и о том, что является прямым потомком одного из вассалов знаменитого Кусуноки Масасигэ — из числа тех, кто выжил в бесконечной резне далеких времен. Именно Ясиро Рокуро стал первым наставником Хиросэ Такэо в искусстве шпионажа.

Окончив училище далеко не в рядах отличников (64-е место в рейтинге среди восьмидесяти выпускников), но с высоким третьим даном черного пояса по дзюдо, Хиросэ отправился на службу во флот, а Ясиро, тоже оставивший училище, во Владивосток — как разведчик, с документами прикрытия на имя одного из многочисленных в русском Приморье японских коммерсантов^{41}. В 1894–1895 годах и Ясиро, и Хиросэ участвовали в войне с Китаем, оба были награждены, но мысли обоих устремлялись значительно севернее. Рокуро даже успел перед войной начать учить Такэо русскому языку и был приятно поражен упорством, пусть пока и бесплодным, своего бывшего курсанта.

Сразу после окончания боевых действий Ясиро отправился в русскую столицу — на этот раз как военно-морской агент (так тогда называли атташе) Японии, а Хиросэ, еще год промучившись с варварским наречием, в планах на 1897 год записал себе под № 1: «Самое усердное изучение русского языка»^{42}. Его мечта сбылась. Руководство военно-морской разведки, впечатленное, как и Ясиро, рвением не самого способного, но добросовестного и усидчивого офицера и с учетом ходатайства его старшего друга, отправило его в июле 1897 года в Петербург — вслед за возможным наследником школы Кусуноки-рю исполнять завет ее основателя: «Когда не знаешь положения дел у противника, выработать план трудно. Поэтому знать положение дел у противника жизненно важно… И в мирное время следует посылать синоби в разные провинции, заставляя их собирать сведения о тамошних нравах и обычаях. Поспешно такие вещи не делаются»^{43}.

Хиросэ и не спешил.

По пути к новому месту службы капитан почти повторил маршрут знаменитого восточного вояжа цесаревича Николая Александровича в 1890–1891 годах, только наоборот. Он посетил Китай и Индокитай, а в Россию въехал через Европу — через Францию, Германию в Царство Польское. Утомленного впечатлениями разведчика на вокзале в Петербурге тепло встретил старый друг и наставник — капитан 3-го ранга Ясиро, сопроводивший его на свою квартиру на Пушкинской улице. Следующие два дня ушли на представление японским дипломатам и сотрудникам Морского министерства Российской империи, против которого Хиросэ предстояло работать. На третий день — 28 сентября атташе посольства Отиаи Кэнтаро познакомил моряка с некой мадемуазель Сперанской — «старой девой двадцати девяти лет», преподававшей японским дипломатам русский язык^{44}. Весь следующий год Хиросэ слыл ее примерным учеником. Но в конце лета 1898 года во время празднования своих именин учительница недостаточно почтительно высказалась в адрес императора Мэйдзи. Ученик, задетый словами неотесанной варварши, вспылил, нахамил ей и отказался далее считать ее своей учительницей. Сперанская плакала, каялась, просила прощения, но поздно: разведчик уже достаточно овладел русским языком, чтобы найти себе новую преподавательницу, а с весны 1899 года Хиросэ Такэо стал еще и студентом Санкт-Петербургского университета.

Здесь рассказ о биографии будущего покорителя женских сердец (под воздействием чар божественного капитана и по сию пору находятся некоторые отечественные дамы) необходимо поставить на паузу и кое-что объяснить.

Известные сегодня трактаты и наставления синоби прошлого, начиная с Фудзибаяси Ясутакэ, жившего в XVII веке, не подтверждают расхожего мифа о существовании традиции активного использования женщин в шпионском ремесле. До начала ХХ века ни как разведчики и агенты, ни как источники информации, получаемой от них «втемную», прекрасные создания не представляли особой ценности для разведки. Уж скорее в них таилась опасность непредсказуемости — главного врага любого системного занятия. А разведка — это именно система, служба. Случай с капитаном Хиросэ можно считать одним из первых примеров, когда свежесложенные легенды уверенно повествуют об успехах шпиона, достигнутых именно за счет умелого использования мужских чар. Правда, скорее всего, это именно легенды, а зафиксированный в документах и весьма удачный пример профессиональной эксплуатации женской темы появился много позже — лишь в ходе борьбы советской контрразведки против японцев, начавшейся четверть века спустя. Но эта история еще ждет нас впереди, а потому вернемся к Хиросэ Такэо.

Успехи бравого капитана в овладении языком (он даже пытался переводить на китаизированный вариант японского языка Пушкина) сопровождались карьерным ростом и победами на личном фронте. В марте 1899 года закончилась командировка у Ясиро Рокуро, он вернулся в Японию, и Хиросэ стал внештатным помощником нового военно-морского атташе капитана Номото. Вспыхнул и потух роман с голубоглазой, но бесперспективной в оперативном смысле дочерью выдающегося врача-дерматовенеролога Марией Петерсен[12]. Основатель колонии для больных проказой и вице-президент Русского сифилидологического общества Оскар Владимирович Петерсен несомненно интересовал японцев как источник знаний по борьбе с сифилисом — всемирным бичом той эпохи, но сам ученый этих знаний никогда не таил, много публиковался, а если бы и держал их в секрете, не самого высокого уровня развития военный моряк вряд ли разобрался бы в столь сложной медицинской теме^{45}.

Оставив в покое Марию Оскаровну, Хиросэ Такэо одарил своим вниманием других интересных барышень, чье окружение могло представлять интерес для японской разведки. В июле 1899 года на приеме у морского министра в Петергофе блестящий офицер познакомился с полковником Анатолием Андреевичем Ковальским — старшим минным инспектором Морского технического комитета, чуть позже ставшим помощником главного инспектора минного дела Морского министерства^{46}. Основа минного дела — электричество, и военный инженер Ковальский, автор учебника по минному делу и электротехнике, с 1890 года поддерживал тесные отношения с фигурой уж и вовсе стратегического масштаба — выдающимся изобретателем и преподавателем физики в Минном офицерском классе Александром Степановичем Поповым. Именно Попов и именно в это время занимался едва ли не самой насущной проблемой флота — внедрением радиосвязи на военных кораблях. Он был в курсе экспериментов Маркони и Эдисона, пытался усовершенствовать их аппараты и довести до уровня практического использования, работал в тесной связке с адмиралом Степаном Осиповичем Макаровым. Естественно, бурная деятельность русского изобретателя-оборонщика обратила на себя внимание главного на тот момент потенциального противника России на море — Японии. Как раз в 1899 году в японском морском министерстве появился Комитет по изучению беспроволочного телеграфа, где внимательно фиксировали любые новости из Петербурга об испытаниях этого технического новшества. Поступали они и от Хиросэ. Например, 10 ноября 1899 года он докладывал: «Согласно слухам и сообщениям печатных изданий, 20 ноября (по русскому стилю) между Кронштадтом и Ораниенбаумом установлено сообщение с использованием аппаратуры беспроволочной связи и проведены довольно успешно ее испытания»[13].

Ничто ни в этом, ни в последующих донесениях японского разведчика не говорит о том, что у него имелся источник информации в кругах, близких Попову или Ковальскому, — сплошь «слухи и сообщения». Однако близкое знакомство Хиросэ с 23-летней дочерью «минного полковника» Ариадной — установленный исторический факт. Учитывая служебное положение мужчин, в сознании последующих поколений он легко сопрягается со шпионской деятельностью Хиросэ. Тем более что японский разведчик действительно много занимался проблемой морской радиосвязи и даже, можно сказать, внес таким образом определенный вклад в разгром русского флота на Дальнем Востоке. Но Ариадна…

Можно было бы с чистой совестью считать, что Такэо связывала с ней чистая и светлая любовь, если бы как минимум не ходившие по Петербургу слухи о том, что невестой японского офицера была дочь другого русского полковника и, как на грех, тоже занимавшего очень интересную для японского Морского штаба должность. Очевидец этой истории военный врач Яков Кефели вспоминал: «Многие флотские офицеры хорошо знали Хирозе (Хиросэ. — А. К.). Он был до войны морским агентом в Петербурге. Ухаживал, но безнадежно, за красавицей-дочкой начальника Главного гидрографического управления, генерала Вилькицкого, сестрой мичмана Вилькицкого (впоследствии флигель-адъютанта), тоже очень красивого, моего соплавателя, первым пришедшего на “Таймыре” и “Вайгаче” из Великого океана в Атлантический через Северный Ледовитый»^{47}.

Яков Кефели в своих мемуарах добавил служебного веса и Хиросэ, «назначив» его морским агентом, и Вилькицкому-старшему, раньше срока произведя его в генералы, но сама по себе попытка ухаживания любвеобильного японца, очевидно, имела место. При этом ключевое слово в приведенной цитате: «безнадежно». Внимание разведчика к дочери стратегически важного полковника Вилькицкого окончилось ничем: она вскоре вышла замуж за офицера-артиллериста Михаила Баскова. Теперь японец всерьез надеялся на благосклонность Ариадны Ковальской. Во всяком случае, о ней, а не о Вилькицкой он рассказывал своим родственникам, даже переводил для них (только ли для них?) на японский язык ее письма. Вот одно из них — очень трогательное и личное:

«Высокоуважаемый Такео-сан,

наконец-то я получила от тебя весточку, когда уже вконец отчаялась. Я очень обрадовалась, получив от тебя долгожданное письмо с открытками и фотографиями, что свидетельствует о том, что чувства твои ко мне остаются прежними и что ты не забыл о моем существовании. К сожалению, ты ничего не пишешь о себе — что ты, как ты, что делаешь. Мне ведь интересно, что ты делаешь, чем живешь.

Смысл моей жизни, радость моей жизни состоит в том, чтобы быть в курсе любой подробности твоей жизни. Мой брат Толя только что вернулся из путешествия на Восток, из путешествия в Японию. Он вернулся в совершенном восторге и говорит на каждом углу, что Япония — райская страна. И у меня нет оснований не думать так же — я тоже думаю, что Япония прекрасная страна. <…>

Мои домашние начинают вспоминать тебя все чаще и чаще. Мы до такой степени привыкли видеть тебя у себя и привыкли, что ты всегда с нами, что нам очень грустно без тебя.

Прежде всего, от всей души я желаю тебе всяческого счастья.

С глубоким уважением

Искренне твоя Ариадна Ковальская.

Целую.

P. S. Посылаю сделанные мною фотографии»^{48}.

Наивность русской… нет, не девушки — наивность русской полиции в отношении иностранных разведчиков, действующих под легальным прикрытием, к числу которых относился и Ясиро Рокуро, и Хиросэ Такэо, и многие другие их коллеги, не перестает изумлять спустя даже сто с лишним лет после этих событий. Работа японцев над ошибками незадачливого синоби Савамура к началу ХХ века была выполнена с японским тщанием и старанием. Его наследники в погонах чувствовали себя на территории будущего противника как дома, с легкостью проникая в секретные министерства, становясь своими в домах секретоносителей и заводя романы с их дочерями. Им не было необходимости даже особо таиться, для переписки с Токио японцам не требовался шифр, как выяснил еще Фукусима Ясумаса. Мысль о том, что офицер — человек благородного происхождения, может одновременно быть «подлым шпионом», очень многим прекраснодушно настроенным русским военным и в голову не приходила. А если и приходила, то всегда находился кто-нибудь из генералов, кто подобным подозрением возмущался, и японские разведчики получали очередной карт-бланш на ведение своей деятельности в наиболее благоприятных условиях. Пример такого отношения — создание благожелательной обстановки для шпионов из Токио во время их путешествий по России. Одним из первых гостеприимством русских чиновных ротозеев по полной программе воспользовался Фукусима в 1892–1893 годах, а после него Сибирский тракт, Транссибирская магистраль стали привычным объектом для изучения японской разведкой транспортных и тыловых коммуникаций царской России — как раз на том направлении, которое интересовало Токио в первую очередь. В мае 1901 года шеф Хиросэ в Петербурге, капитан 1-го ранга Номото тоже решил вернуться домой этим путем. Начальник Заамурского отряда пограничной стражи генерал В. В. Сахаров, не испытывавший иллюзий в отношении «самурайского» благородства, попытался было воспротивиться и обратился к директору канцелярии Министерства иностранных дел В. С. Оболенскому:

«Милостивый государь князь Валериан Сергеевич!

…имею честь уведомить Ваше Сиятельство, что по военным соображениям нам крайне нежелательно разрешить офицеру военной службы проезд через все расположение наших сил на Дальнем Востоке, показывать ему наши пути сообщения и устройства тыла армии.

В случае если Ваше Сиятельство в силу иных соображений все-таки признаете затруднительным отклонить его ходатайство, то прошу не отказать мне в уведомлении о сем для соответствующих распоряжений об установлении за капитаном 1 ранга Номото негласного надзора во время его путешествия»^{49}.

Бесполезно. Японский капитан получил разрешение, и чем ближе надвигалась война, тем больше все новых и новых «фланеров» из Токио пересекали Российскую империю из конца в конец. Вскоре после Номото, 16 января 1902 года по тому же маршруту отправился и Хиросэ Такэо. Прихватив с собою документы, коллекцию из 1100 марок, подаренную очаровательной Марией Петерсен, и даже любимые гантели, 4 марта он прибыл во Владивосток, а в конце месяца, в самый разгар цветения сакуры, вернулся на родину — чтобы подготовиться к приезду русской невесты.

К своему дому Такэо пристроил дополнительную комнату с паркетным полом, шторами на окнах и высокими — по-европейски — потолками, к которым подвесили люстры. Обустройством занималась сестра разведчика, которой он рассказал в письмах о своей русской возлюбленной. Племянница Такэо объясняла потом своей дочери: «…говорили, что дворянская барышня из России должна приехать вслед за дядей Такэо. Помнишь, там есть туалетный столик из красного сандалового дерева? Он тоже был заказан специально для той девушки»^{50}. Похоже было, что бравый дзюдоист, моряк и ниндзя действительно собирался привезти Ковальскую в Японию. Возможно, даже обещал ей это, родственникам он показывал открытку с изображением девушки, напоминавшей, по его мнению, Ариадну. Это было невероятно мило, вот только, как известно, обещать — не значит жениться. Особенно если ты синоби, а невеста — дочь врага.

В ночь на 9 февраля 1904 года японский флот без объявления войны атаковал русскую эскадру на внешнем рейде Порт-Артура. Через несколько часов, в полдень, мощнейший корабль эскадры контр-адмирала Уриу броненосный крейсер «Асама» дал первый залп по выходящим из гавани Чемульпо «Варягу» и «Корейцу». Началась Русско-японская война. Командовал «Асама» знаток России, покровитель Хиросэ и наследник клана Кусуноки капитан 1-го ранга Ясиро Рокуро.

Его протеже в это время находился под Порт-Артуром и в должности старшего минного офицера броненосца «Асахи» занимался проведением операций по блокированию в гавани русских кораблей. После первого месяца войны японцам стало понятно, что быстро справиться с осажденными не удастся и пора переходить к более изощренным тактическим приемам. Одним из одобренных вариантов стало выманивание кораблей противника на выставляемые по ночам минные поля или закупоривание выхода из гавани брандерами — тайно затапливаемыми в фарватере списанными японскими пароходами. Подобные операции абсолютно в духе ниндзя. Ведь по сути своей это были масштабные диверсионные акции, для удачного исполнения которых — в идеале — требовались специально обученные люди. Однако понятие «синоби» ушло в прошлое, а «спецназ» — еще не возникло. Ситуация напоминала не очень приличный анекдот: «Ж… есть, а слова такого нет». Но жизнь не анекдот, диверсии необходимо было осуществить, а для этого годились всего лишь смелые, решительные и исполнительные моряки — в определенном смысле «сорви-головы» (кстати, диверсиями же занимались и герои одноименного романа Луи Буссенара, написанного в 1901 году). Капитан 3-го ранга Хиросэ Такэо — любитель Пушкина, русских барышень и большой друг их братьев и отцов, некоторые из которых находились теперь в осажденной японцами крепости, подходил для такой работы как нельзя лучше.

Врач Яков Кефели в то время тоже находился в Порт-Артуре и оставил подробный рассказ о действиях японских морских диверсантов:

«Японцы сделали четыре попытки забить выход нашему флоту и принудить его к безактивности при подготавливаемых ими десантных операциях для захвата Квантунского полуострова. Каждый раз они увеличивали число брандеров, доведя их до двух десятков в последний раз, но не только не достигли цели, но чем дальше, тем легче отбивали их наши. Кажется, после третьих брандеров и я в числе многочисленных офицеров наутро поехал на один из них, выбросившийся под Золотой Горой. Погода была прекрасная, весенняя, солнечная. Опасались, что японцы заложили внутри брандеров адские машины, и так как они еще не дали о себе знать, то могут взорваться с опозданием под нами.

Опасение было чрезмерным. Эти взрывы им были нужны для утопления брандера в проходе. Они не заготовляли же их против случайных любопытных?!

Однако еще все боялись, с опаской входили и осматривались, ища электрических проводов. Для опасения налицо была странная приманка: на верхней палубе на стене машинного отделения крупными буквами по-русски мелом была сделана надпись, притом с грамматическими ошибками:

“Русские моряки, запомните мое имя! Я капитан-лейтенант Токива Хирозе. Мне (вместо я. — А. К.) здесь уже — в третий раз…”[14]

Офицеры, приезжавшие осматривать брандер, подолгу останавливались пред этим посланием своего мужественного противника, обсуждали его и даже снимали с него фотографии. Потом выяснилось, что для бедного Токива Хирозе это был последний раз… Он был убит в шлюпке, как мы потом узнали от японцев»^{51}.

Первый рейд Хиросэ к Порт-Артуру оказался успешным. 24–25 февраля японцам удалось затопить на мелководье пароход «Хококу-мару». Вторая попытка была предпринята ночью 27 марта, когда Хиросэ вел к гавани пароход «Фукуи-мару» в сопровождении еще трех судов. Русские наблюдатели вовремя засекли все четыре брандера. Высланные на перехват эсминцы атаковали японские корабли, и «Фукуи-мару» стал тонуть раньше, чем предполагалось. Брандерной команде пришлось срочно покинуть судно, и когда все уже были в шлюпке, готовой отчалить от тонущего парохода, выяснилось, что не хватает старшины 1-й статьи Сугино Магосити, который закладывал на борту брандера взрывчатку, чтобы ускорить затопление корабля или подорвать русских моряков, если они приблизятся быстрее. Тогда Хиросэ совершил поступок, навеки прославивший его и приковавший внимание к его персоне куда больше, чем туманные достижения в деле военно-морского шпионажа. Храбрый офицер приказал подчиненным оставаться на месте до его возвращения, сам снова поднялся на борт парохода и, по словам ожидавших его матросов, трижды обшарил судно в безуспешных попытках отыскать Сугино. Решив, что того, видимо, сбросило в воду во время обстрела, Хиросэ наконец спустился в шлюпку. В этот момент русский снаряд оторвал ему голову (по другим данным, это произошло еще на пароходе).

Считается, что японские моряки подобрали фрагменты разбитого черепа Хиросэ — позже эти останки с беспрецедентными почестями были захоронены в Японии. Выловили и его окровавленную фуражку — время от времени она выставляется в Музее воинской доблести в Токио — и морские карты — тоже залитые кровью. Их подарили основателю и главе школы дзюдо Кодокан великому Кано Дзигоро. Узнав о гибели своего ученика, тот плакал, не стыдясь слез, и посмертно пожаловал Хиросэ 6-й дан дзюдо, минуя 5-й (в конце жизни у него был 4-й). Безголовое тело выловили русские моряки и со всеми возможными почестями похоронили в Порт-Артуре. Говорят, на церемонии прощания присутствовали братья Ариадны Ковальской и Веры Вилькицкой. Несмотря на все старания их «друга» и его однополчан, им удалось пережить войну и вернуться домой живыми.

Погибшего разведчика прославляли везде и как только можно. О нем писали русские газеты, и сам Александр Куприн восхищался подобными подвигами японцев в замечательном рассказе о пехотном синоби «Штабс-капитан Рыбников»: «Какая необъятная сила и какое восхитительное презрение к врагам! А морские кадеты, которые на брандерах пошли на верную смерть с такой радостью, как будто они отправились на бал? А помните, как какой-то лейтенант — один, совсем один, — пробуксировал на лодке торпеду к окончанию порт-артурского мола? Его осветили прожекторами, и от него с его торпедой осталось только большое кровавое пятно на бетонной стене, но на другой же день все мичманы и лейтенанты японского флота засыпали адмирала Того прошениями, где они вызывались повторить тот же безумный подвиг. Что за герои!»

В Японии в целях воспитания подрастающего поколения Хиросэ Такэо объявили Воинским богом. Ему установили три памятника. Самый помпезный и большой в 1910 году возвели перед токийским вокзалом Мансэйбаси. Один из главных персонажей этой книги — выросший в Японии той эпохи писатель Роман Николаевич Ким в 1933 году едко заметил по этому поводу: «…капитан Хиросэ, беспробудный пьяница петербургских салонов до войны, тонет на брандере и выплывает вскоре, облицованный медью, на одном из перекрестков Токьо…» В конце Второй мировой войны памятник повредила американская авиабомба, а когда пришли американцы, местные власти не решились беспокоить главнокомандующего оккупационными войсками союзников генерала Дугласа Макартура просьбой о его восстановлении, справедливо полагая, что монумент диверсанту не послужит убедительным доказательством лояльности покоренного народа. Впрочем, сейчас на месте снесенного в 1947 году памятника сооружен небольшой мемориал, напоминающий о том, что там находилось раньше: своеобразный памятник памятнику.

И, конечно, повышенный после гибели и в воинском звании (до капитана 2-го ранга) Хиросэ Такэо изображался на гравюрах, картинах, вазах — на всем, на чем только можно было запечатлеть его лик. Даже на запонках печатали его портрет, эмблему рода Кусуноки и знаменитый девиз «Семь жизней за страну». На превращенном сегодня в музей флагманском корабле адмирала Того «Микаса» хранится дзюдоистское кимоно Хиросэ Такэо. Одна из основных экспозиций «Микаса» посвящена успехам японского радиоперехвата и вообще беспроволочного телеграфа, боевым крещением для которого стала Русско-японская война. Именно благодаря возможностям радиосвязи и свежепостроенных радиопередатчиков эскадра Того была своевременно информирована о втягивающейся в Цусимский пролив 2-й Тихоокеанской эскадре русского флота, что предрешило гибель пяти тысяч русских моряков. Мы так и не знаем точно, какова оказалась доля усилий Хиросэ Такэо в успехе японского военно-морского радиошпионажа, но можем с уверенностью говорить, что по крайней мере он приложил все усилия для победы своей страны.

Вряд ли этот вклад оказался особенно велик — в историю Хиросэ Такэо вошел не как гений разведки, а, выражаясь терминологией автора «Искусства войны» Сунь-цзы, на учение которого опирались авторы всех трактатов о ниндзюцу, как «шпион смерти». Он выполнял отнюдь не самые головоломные задачи (вспомним, что и во время учебы он славился как спортсмен, а не как сообразительный курсант), однако и для их осуществления требовались люди. Такие, как Хиросэ Такэо — честные, преданные и абсолютно лишенные комплексов. Он не стеснялся влюблять в себя столичных русских барышень, ища профита для своей разведки. Бравировал оставленными на брандерах посланиями на русском языке, прекрасно понимая, что многие из прочитавших их вспомнят и Ариадну, и Веру и наконец-то сообразят, чем на самом деле занимался в Санкт-Петербурге человек, за которого дочь полковника Ковальского могла выйти замуж, а сын полковника Вилькицкого называл его «мой старший братец Таке»^{52}. Вспомнят, и многие из них посмотрят и на эту историю, и на девушек другими глазами.

На волне почитания первого Воинского бога в Японии сложили песню, посвященную Хиросэ. До 1945 года вряд ли хоть один мальчишка в стране не знал ее наизусть, и сегодня перевод ее на русский язык доступен в интернете:

Грохочут пушки и летят снаряды,

А над омываемой бурными волнами палубой,

Пронзая темноту, [несется] крик капитана:

«Где же Сугино? Сугино пропал!» 

[Капитан] обшаривает по три раза все закоулки корабля,

Он зовет, но не слышит ответа, ищет, но никого не видит.

А корабль потихоньку погружается в волны,

И снарядов вокруг него падает все больше и больше.

Вот [подошла] шлюпка, и капитан мог бы сесть в нее,

Но внезапно исчез, [снесенный] прилетевшим снарядом.

Глубока печаль у входа в гавань Порт-Артура,

Хоть божественная [душа] и имя [капитана]

Хиросэ останутся [с нами]^{53}.

Многие наши соотечественники и относятся к японскому герою с, возможно, даже бόльшим пиететом, любовью и почитанием, чем современные японцы. Хиросэ в их фантазиях предстает умным, благородным, мужественным, романтичным героем — японским рыцарем. Причин тому множество. Вероятно, одна из главных заключается в великолепном героическом финале его довольно заурядной шпионской биографии. Он погиб как герой, на виду у всех, подвиг его был поднят на щит как идеальный пример воинской доблести — и в Японии, и, как ни странно, в России. Как-то само собой получается, что жизни тысяч наших соотечественников, оставшихся кормить порт-артурских рыб и червей, оказались не так уж важны, раз эти люди не выглядели столь возвышенными героями, как великолепный Хиросэ Такэо. Они всего лишь погибли, в том числе и из-за его действий, защищая свою родину. Такое отношение врага — высшая награда для шпиона, для одного из самых известных синоби в японской истории. А раз уж зашла речь о наших жертвах той войны, нельзя не вспомнить о гибели адмирала Степана Осиповича Макарова. Тем более что история следующей меморабилии тесно связана с русским флотом, Нагасаки и японскими переводчиками.

Загадка одной открытки

Экспонат № 12

Открытка с изображением С. О. Макарова и с его инскриптом на имя А. А. Сиги

Экспонат № 13

Триптих работы Тосимицу «Гибель адмирала Макарова», 1904 год

В токийском букинистическом квартале Дзимботё есть магазинчик, который я посещал, кажется, чаще, чем в нем появлялись новинки. После того как там уже было скуплено все, что мне было нужно и оказалось по силам, я заходил в него скорее по инерции, нежели с намерением приобрести нечто конкретное. И вот, в очередной раз перелистывая с ходу узнаваемые гравюры и перекладывая с места на место знакомые папки с фотографиями, я неловко поднял, чтобы переложить, не вызвавшее моего интереса толстенное целлулоидное хранилище европейских эротических открыток начала ХХ века. Скользкие страницы сами собой перелистнулись, выплеснув наружу черно-белую фотографию. Подняв ее с пола, я понял, что потянуло меня к европейской эротике не зря. Вложенная, скорее всего, в альбом не по теме, а исходя из географической привязки – японское к японскому, иностранное – в эту папку, в руках у меня лежала фотография адмирала Степана Осиповича Макарова с его автографом: «А. А. Сиги на память от Фл. А. Макарова. Нагасаки». [Далее неразборчиво.] И на первый взгляд главной проблемой атрибуции снимка было установление личности этого «А. А. Сиги». На деле же это оказалось самым простым.

Еще до того как в 1855 году адмирал Евфимий Путятин не без помощи своего переводчика Иосифа Гошкевича сумел заключить первый полномасштабный договор с самурайским правительством, японские власти начали искать подходящее место для русской миссии в гавани города Нагасаки, с XVI века специально выделенного для общения с иностранцами. Как мы помним, годный участок земли нашелся у подножия горы Инаса на малонаселенном западном берегу бухты. Он принадлежал буддийскому храму Госиндзи, который и должен был на время приютить сановных русских посланников. Для размещения матросов и «обслуживающего персонала» предполагалось использовать территорию маленькой деревеньки, спускающейся к бухте, старостой в которой служил человек из древнего самурайского рода… Сига.

С прибытием сюда на ремонт фрегата «Аскольд» наши моряки стали постоянными жителями «русской деревни Инаса», как они прозвали это место. Староста деревни Сига Тиканори выступал в роли доверенного лица в общении местных властей с заморскими арендаторами, а его шестнадцатилетний сын Тикамото взялся учить русский язык, да с таким рвением, что когда на противоположном конце Японии – в городке Хакодатэ на снежном острове Хоккайдо открылось русское консульство, юноша отправился туда служить официальным переводчиком при первом русском консуле – Иосифе Антоновиче Гошкевиче. В сентябре – октябре 1872 года Сига уже переводил на встрече великого князя Алексея Александровича с императором Мэйдзи, а двумя годами позже отправился в Санкт-Петербург – сопровождать того самого первого посла Японии в России Такэаки Эномото, что обратился к дипломатической деятельности вскоре после заключения за политические убеждения. Тогда же, видимо, в Петербурге и, по одной из версий, под влиянием встречи с великим князем, Тикамото принял православие и вернулся в родную Инасу уже как Александр Алексеевич Сига.

Русские тем временем продолжали прибывать в Нагасаки, быстро обживаясь в Японии как дома. По образцу и подобию многих других иностранцев наши офицеры принялись заключать «временные контракты» на совместное проживание с местными женщинами, поскольку иногда стоянка кораблей продолжалась здесь месяцами. Историй, положенных в основу романа Валентина Пикуля «Три возраста Окини-сан», в Инасе произошло немало. Самая громкая из них хорошо известна и связана с целым букетом громких имен.

Когда в 1891 году в Нагасаки прибыл русский крейсер «Память Азова» с цесаревичем Николаем Александровичем на борту, переводчиком наследника престола служил все тот же Сига. Ему ли потом пришлось переводить и на встрече уже раненого цесаревича с императором Мэйдзи – этот вопрос не вполне ясен, но такое вполне возможно. Зато мы точно знаем, что Сиге довелось выступить толмачом для другого участника той миссии – служившего на «Памяти Азова» лейтенанта флота Владимира Дмитриевича Менделеева. Сын великого ученого женился в Нагасаки по контракту на японке по имени Така Хидэсима, но вскоре продолжил плавание. О том, что произошло с его японской конкубиной, молодой Менделеев узнал лишь из письма, переведенного для него Александром Сигой (орфография и пунктуация оригинала сохранены):

«Нагасаки 6/18 апреля 1893 г.

Дорогой мой Володя!

Я нестерпимо ждала от тебя письм. Наконец, когда я получила твое письмо, я от восторга бросилась на него и к моему счастью в то моменту г. Сига приехал ко мне и прочитал мне подробно твое письмо. Я, узнав о твоем здоровье, успокоилась. Я 16/28 января в 10 ч. вечера родила дочку, которая благодаря Бога здравствует, ей я дала имя за честь Фудзиямы – Офудзи. Узнав о моем разрешении на другой день навестили меня с твои друзья-офицеры и кроме того от многих знакомых дочка наша Офудзи получила приветствующие подарки. Все господа, которые видели милую нашу Офудзи говорили и говорят, что она так похожа на тебя, как пополам разрезанной тыквы. Этим я крайне успокоился мрачный слух, носившийся при тебе. Теперь я получила от Окоо-сан присланные от тебя 21 ен.

Имея твоя дочка мне нельзя и не желаю выйти другим замуж и потому я с дочкою буду ждать тебя. Мне должно возвратить дом, где мы живем, и купить дом, где будем жить. Мы с дочкою будем ждать тебя от тебя извести. Я желаю послать тебе как можно поскорее фотографическую карточку нашей дочки, но теперь еще не сделана, а пошлю при следующем письме.

Мы с дочкою молимся о твоем здоровье и чтобы ты нас не забывал ибо ты есть наша сила.

Твоя верная Така»^{54}.

Впрочем, связь семьи Менделеевых с Японией – отдельная и уже неплохо изученная тема. Нам же, зная теперь, кто такой Александр Алексеевич Сига, следовало установить главное: когда и при каких обстоятельствах адмирал Макаров мог подписать ему свое фото – ведь такой инскрипт дорогого стоит.

Хорошо известно, что весной 1895 года Макаров, тогда контр-адмирал и начальник штаба эскадры вице-адмирала Сергея Петровича Тыртова, побывал в Нагасаки. Значит, тогда же и встретился с Сигой, тогда и поставил автограф? Кстати, а что за странность такая была у японцев: выпускать открытки с иностранными полководцами? Пожалуй, к этому кусочку бумаги вообще стоит приглядеться повнимательнее, и тогда… нас ждет не самое приятное открытие.

Надписи, отпечатанные ниже портрета красноватым шрифтом, критически не совпадают по смыслу. По-английски там написано vice-admiral Makaroff (пусть и с окончанием фамилии на французский манер – в данном случае это непринципиально). По-японски же несколько иное: Макарофу тюдзё то дзихицу, что значит «вице-адмирал Макаров с собственноручной подписью», то есть с автографом!

Это может означать только одно: не открытка с портретом адмирала была подарена Макаровым Сиге, а с фотографии Макарова, подписанной им для Сиги, была потом отпечатана эта открытка. Получается, что в какой-то момент, – скорее всего, после Русско-японской войны (соответственно, уже после гибели адмирала), когда наши полководцы стали хорошо известны и в каком-то смысле даже популярны в Японии, там выпустили серию открыток с изображением побежденных, но уважаемых врагов. Напечатаны они с использованием инскриптов как минимум из одной частной коллекции – Александра Алексеевича Сиги. Техника печати оказалась столь высокой, что сегодня, глядя на подпись Макарова, даже не возникает мысли, что это не подлинник, а лишь его полиграфическое воспроизведение. И всё же…

Когда Макаров и Сига встретились? На фото плохо видно, но погоны Макарова выглядят странно и совсем не похожи на вице-адмиральские. Так и есть: Степан Осипович изображен на фото еще в мундире и при погонах флигель-адъютанта. Сокращение «от Фл. А. Макарова» означает не «от флота адмирала», как может показаться поначалу, а «от флигель-адъютанта», а значит, речь идет о значительно более ранних временах.

Действительно, во время службы капитаном корвета «Витязь», исследуя Тихий океан (он потом напишет об этом книгу, которую так и назовет: «“Витязь” и Тихий океан»), Макаров дважды заходил в Нагасаки: летом 1887 и 1888 года. В первом случае корабль ушел из Инасы в начале июня, а во втором – в начале июля, и раз это так, то плохо читаемые буквы в конце инскрипта могут означать «3 июня» или «3 июля», когда капитан 1-го ранга, флигель-адъютант Макаров и мог подарить на прощание свое фото лучшему знатоку русского языка и наверняка его добровольному гиду по Нагасаки Александру Сиге, не ведая, что спустя более чем век оно вылетит из эротического альбома букинистической лавки в Токио.

После Русско-японской войны Александр Алексеевич Сига тяжело болел. Архиепископ Николай Японский, посетивший Нагасаки в сентябре 1909 года для отпевания русских жертв войны, останки которых были собраны с разных частей Японии для захоронения на кладбище близ Инасы, упоминал: «…неожиданно встречен был здесь, при выходе из вагона, многими русскими и немогущим ходить, переносимым на спине японцем – Александром Алексеевичем Сигою». И на обратном пути: «…собрались проводить еще больше, чем было при встрече; несомый на спине слуги Сига также был, что тяжело видеть»^{55}.

Логично предположить, что в последние годы жизни у старого переводчика возникали материальные проблемы, в том числе и по причине болезни. Если японские журналисты узнали о коллекции автографов Сиги, они вполне могли предложить ему немного подзаработать на использовании подаренных фотокарточек. В то, что был не один, а несколько снимков, заставляет поверить еще один инскрипт на имя заслуженного переводчика – на этот раз на аналогичном макаровскому портрете военного министра генерала Алексея Николаевича Куропаткина:

«Александру Алексеевичу Сига от А. Куропаткина»,

и дата – 1903 год. Тем летом будущий командующий русскими войсками в Маньчжурии посетил Нагасаки, судя по всему, встретился там со ставшим уже живой легендой Александром Сигой и подписал ему свое фото. Интересно, что открытка с этим автографом попадается в интернете в разных вариантах – и как погашенная почтовая (на одном из отечественных форумов), и без штемпелей – на зарубежном аукционе, проданная там за четырехзначную сумму в европейской валюте.

Из известных на сегодняшний день дарителей только Куропаткин и пережил Сигу. Старый переводчик скончался в 1916 году в Нагасаки и был погребен в семейной усыпальнице своего рода, где стоят столбики с именами двух десятков его славных предков – в двух шагах от обширного русского кладбища, многих нынешних обитателей которого он когда-то знал лично.

А о том, насколько важны бывают переводчики для разведки, расскажет следующий экспонат эпохи штабс-капитана Рыбникова.

Дело «Корейки»

Экспонат № 14

Дело № 2396 Департамента полиции Секретного отделения о японце Куроно и других японцах, корейском посольстве, «Корейце» и китайском посольстве и о «Корейке» – Надежде Тимофеевне Ким, копия

Когда я знакомился с этими документами, временами мне начинало казаться, что на столе передо мною лежит неопубликованный пока детективный роман, повествующий о шпионских приключениях времен Русско-японской войны. Слежка за таинственными азиатами, опасные связи с хранителями военных секретов, прозрачные намеки на адюльтеры, внезапный ночной обыск у подозреваемой и еще более неожиданный результат досмотра – все это оно: дело Секретного отделения Санкт-Петербургского департамента полиции «…о “Корейке” – Надежде Тимофеевне Ким»^{56}.

27 января (по старому стилю) японский флот атаковал русскую эскадру в Порт-Артуре и одновременно вынудил к бою наши корабли на рейде Чемульпо в Корее. 31 марта под Порт-Артуром погиб броненосец «Петропавловск» с командующим Тихоокеанской эскадрой адмиралом Макаровым на борту. 18 апреля японская армия форсировала реку Ялу, отделяющую Корею от Китая, разбила стоявший там Восточный отряд генерала Засулича и начала вторжение в Маньчжурию. 19 апреля сотрудники Секретного отделения Департамента полиции Санкт-Петербурга завели «Список лиц, выясненных наблюдением за сношениями жены 2 гильдии купца гор. Владивостока Надежды Тимофеевой Ким, 29 лет», проживавшей на тот момент в русской столице.

Можно предположить, что причина возникновения интереса правоохранителей к жене дальневосточного купца с корейской фамилией имела более или менее случайное происхождение. В феврале 1904 года, с началом войны, директор Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи Алексей Александрович Лопухин приказал собрать сведения «обо всех японцах, в Петербурге и Петербургской губернии проживающих, и об их занятиях»^{57}. Добросовестные исполнители заодно взяли на карандаш еще и всех китайских и корейских дипломатов в Санкт-Петербурге, справедливо полагая, что отличить корейца или китайца от японца по внешним признакам может оказаться совсем не просто (в деле то и дело фигурируют обороты типа «по виду японец или кореец»). Надежда Ким могла попасть в широкую полицейскую сеть и как «азиатка», имеющая подозрительные связи с миссией корейского посланника при дворе русского императора.

Так или иначе, весной 1904 года полиция организовала «филерские проследки» за Надеждой Ким. Агенты Секретного отделения тщательно собирали информацию о том, кто она, как и на что живет, с кем контактирует, если удается – с кем и о чем разговаривает. Словом, всё, до самых мелочей. Зафиксировали, конечно, и последовавшую вскоре смену места жительства. Рапорт об этом составил 28 мая 1904 года полицейский надзиратель Рыбников (еще одно совпадение фамилий реальных и литературных героев из одной и той же эпохи и темы):

«Проживающая по Каменноостровскому пр. в доме № 19, кв. № 13, жена 2 гильдии купца города Владивостока Надежда Тимофеевна Ким, с племянницей Екатериной 11 л. и сыном Романом 6 лет 28 сего Мая выбыли на жительство по Большому пр. Петербургской стороны угол Бармалеевой улицы в дом № 59/2, кв. № 9».

Женщина получила от наблюдателей незатейливую кличку «Корейка» – видимо, спутать ее было не с кем. Одного из основных «контактеров» Надежды Тимофеевны обозначили как «Брата», явно исходя от родственных связей с «Корейкой». И сам по себе этот персонаж – чрезвычайно любопытная личность.

Братом таинственный тридцатилетний кореец доводился не самой Надежде Ким, а ее мужу – купцу 2-й гильдии из Владивостока Николаю Николаевичу Киму или, по-корейски, Ким Пёнхаку. Корейское имя «Брата» – Ким Пёнъок, а русское – Евгений Николаевич Ким, и служил он сразу в трех местах: преподавателем корейского языка на кафедре китайской и маньчжурской словесности в Санкт-Петербургском университете, в корейской дипломатической миссии переводчиком самого господина посланника и… с началом Русско-японской войны – в Военно-статистическом управлении Генерального штаба Российской империи, то есть в военной разведке – все в том же качестве переводчик^{58}. На всякий случай (ну а вдруг?) негласное наблюдение было установлено и за ним, и за его русской женой Марией Матвеевной («30 лет, блондинка, среднего роста, с правой стороны носа небольшая родинка, черная короткая жакетка, черная юбка и черная шляпа с траурной вуалью, кличка “Бородавка”»), и за проживавшей с ними вместе сестрой жены Верой Коргузаловой.

Еще один встречавшийся с ними всеми кореец получил кличку «Шрам»: «Брюнет, лет 25, выше среднего роста, без бороды, длинные крученые усы, на левом подбородке (так в документе. – А. К.) шрам. Летнее сероватое пальто, сероватые брюки, черный котелок». Личность зловещего «Шрама» в котелке, как и многих других персонажей этого полицейского дела, установить пока не удалось. Вообще, несмотря на обилие подшитых документов: отчетов, рапортов, сводок – по прочтении дела складывается впечатление, что полиция несколько хаотично воспринимала фиксируемые ей события. Возможно, так кажется оттого, что в материалах дела нет результатов ее аналитической работы, если таковая вообще проводилась. Неизвестно, например, что удалось узнать сотрудникам Секретного отделения о дальневосточных связях семьи Ким, а там очень многое должно было бы заинтересовать российскую полицию.

Супруг Надежды Тимофеевны и старший брат Евгения Николаевича был не просто купцом 2-й гильдии. Николай Николаевич Ким – Ким Пёнхак имел репутацию одного из самых уважаемых людей Владивостока, столпа коммерции и образца порядочности, являлся совладельцем кирпичного завода, строительной компании и судовладельцем. А еще – хозяином своеобразного светского салона, который любили посещать не только (а может быть, и не столько) русские особо важные персоны, но и крупнейшие представители иностранного, в основном японского, бизнеса в Приморье. К тому же по крайней мере частью своих предприятий Николай Николаевич владел на паях с японским партнером – известнейшим коммерсантом Дальнего Востока Сугиура Рюкити, встречавшим когда-то на вокзале триумфатора Сибири подполковника Фукусима как представитель одного из японских националистических обществ. Вместе с Сугиура Ким-старший исполнял подряды не только местных заказчиков, но и Военного министерства Российской империи, в том числе на строительство Владивостокской крепости – объекта, как мы понимаем, сугубо секретного и для Токио весьма интересного, особенно в преддверии войны. Так что Надежда Ким была не просто купеческой женой, а супругой предпринимателя немалого регионального масштаба и на редкость запутанных связей. А брат его, будучи личным переводчиком корейского посланника в Санкт-Петербурге, имел доступ ко многим секретам российско-корейских отношений, да еще и трудился в штаб-квартире русской военной разведки. Поставим себя на место разведки японской: было бы странно, если бы она не уделила Надежде Тимофеевне толику своего внимания. Возможно, именно так рассуждали в Секретном отделении, если там уже тогда знали примерно то, что знаем сегодня мы.

Результаты наблюдения за «Братом» и «Корейкой» в Петербурге тревожили полицию, но не давали явного повода для каких-то решительных действий. Вела себя Надежда Тимофеевна странновато, порой даже предосудительно, но… Вот, например, в мае 1904 года полицейские от неизвестного нам источника получили сведения о том, что она «сошлась с сыном квартирной хозяйки вдовы кронштадтского мичмана Пелагеи Михайловны Мильц». Ну что ж, Надежде Ким 29 лет, дома она, видимо, не была уже давно, вот и закрутила роман – с кем не бывает? Но полицейских чинов, далеких от ханжеских взглядов на общественную мораль, беспокоил вовсе не нравственный облик кореянки. Их насторожило интересное совпадение: этот самый сын квартирной хозяйки оказался состоящим «на действительной военной службе писарем Спетербуржского (так в документе. – А. К.) окружного Артиллерийского склада» 23-летним Львом Федоровичем Мильцем. Писарь окружных артиллерийских складов – не самая большая величина. Так, канцелярская букашка. Но человек, занимающий такую ничтожную должность, оставаясь совершенно незаметным, может знать массу военных секретов, особенно важных во время войны. Он не привлекает к себе внимание людей, наивно думающих, что тайнами владеют только генералы в высоких штабах. Однако профессиональные разведчики к таким наивным представителям рода человеческого не относятся, а шпионы японские, прославившиеся своим умелым использованием в работе подобных неприметных технических исполнителей, тем более. Так что напряженный интерес полицейских к этой легкой интрижке (сообщение о ней в рапорте жирно подчеркнуто и еще отчеркнуто сбоку синим карандашом) вполне можно понять. Тем более что сама Надежда Тимофеевна, живущая с двумя малолетними детьми, дала повод усомниться в том, что ее возможный адюльтер с юным Мильцем является единичным примером прискорбной, но объяснимой сердечной страсти женщины бальзаковского возраста.

Причиной дополнительного недоверия полиции к чувствам кореянки могла стать необычная визитная карточка, оставленная Надежде Ким одним из ее знакомых. Строго говоря, необычно выглядит не сама карточка, а текст, написанный карандашом поверх данных ее владельца («Михаил Михайлович Нежданов. Инженер путей сообщения») и на ее обороте. Его можно назвать распиской или договором:

«1903 г. декабря 12 дня, мы, нижеподписавшиеся: М. М. Нежданов и Н. Т. Ким, поддержали пари. Я, Нежданов, утверждаю, что у Н. Т. будет в июле 1904 г. ребенок, а она – что не будет. Выигравший имеет право потребовать от проигравшего все, что угодно».

Надпись на карточке походила бы на милую шутку, вещественное доказательство еще одного романа без последствий (ко времени ее обнаружения стало очевидно, что М. М. Нежданов проиграл и ожидаемого им события точно не произойдет), если бы не одно «но». Заключивший пари с Надеждой Ким человек служил, как тогда говорили, по Министерству путей сообщения, а значит, тоже мог быть в курсе стратегически важной информации. Ему могли быть доступны сведения о перебросках войск, вооружения, средств обеспечения военных нужд на фронт, в Маньчжурию. Могли. Но действительно ли он знал что-то важное? И что именно Надежда Ким потребовала от него как от проигравшей стороны? К сожалению, сохранившееся дело и в этом случае не дает ответа ни на один из поставленных вопросов. Материалы наблюдения неожиданно обрываются в августе того же 1904 года.

13 июля японские войска вышли непосредственно к Порт-Артуру и началась героическая оборона русской крепости. 28 июля погиб новый командующий русской эскадрой адмирал Вильгельм Карлович Витгефт, а еще через три дня сама эскадра оказалась окончательно заперта в Порт-Артуре. 11 августа началось тяжелейшее арьергардное сражение при Ляояне. За неделю до этого сотрудники Санкт-Петербургского Охранного отделения получили ордер на обыск квартиры Надежды Ким и внезапно нагрянули на Бармалееву улицу, дом 2/59. Руководили обыском большие начальники: пристав 1-го участка Петербургской части, фамилия которого почему-то в протоколе не упомянута, и чиновник особых поручений при министре внутренних дел Иван Мануйлов – еще одна легендарная личность тех времен. Так же, впрочем, как и присутствовавший при обыске его заместитель – штабс-ротмистр Отдельного корпуса жандармов Михаил Комиссаров. Об обоих стоит рассказать чуть подробнее, чтобы оценить уровень заинтересованности властей делом «Корейки».

Иван Федорович Манасевич-Мануйлов – человек с темным и запутанным происхождением, еврей-лютеранин, журналист, и с 1890 года (по другим данным – с 1888-го, то есть с примерно восемнадцати-двадцатилетнего возраста) сотрудник Охранного отделения (агент «Сапфир»). Являл собой весьма распространенный по всему миру на рубеже веков тип авантюриста – храброго, находчивого, легко меняющего имена, места жительства, профессии и не изменяющего только одному – своей беспринципности^{59}. Много и весьма успешно Мануйлов работал на благо себя и Российской империи в Европе, где стал основным тайным соперником легендарного японского разведчика полковника Акаси Мотодзиро. Наградой агенту послужили «всемилостивейшее причисление коллежского асессора Ивана Мануйлова к дворянскому сословию» и орден Святого князя Владимира от государя-императора. В Россию Иван Федорович вернулся в июле 1904 года, когда наблюдение за «Корейкой» было в разгаре. Вернулся с багажом сведений о действиях японской разведки у себя на родине (архивы переполнены его донесениями) и немедленно принялся за реализацию полученной информации. Сразу же по возвращении именно он – Мануйлов возглавил только что созданное Отделение по розыску о международном шпионстве, то есть стал первым шефом одного из подразделений русской контрразведки. Его заместителем был назначен второй участник обыска на Бармалеевой улице.

34-летний Михаил Степанович Комиссаров – кадровый военный, перешедший в жандармы, славился острым умом шахматиста, блестящим образованием, представительной внешностью и таким же, как у его шефа, абсолютным отсутствием каких бы то ни было комплексов – отличная рекомендация для работы «в области шпионства». К тому же потомственный дворянин Ярославской губернии служил облагораживающим фоном для выкреста и выскочки Манасевича-Мануйлова, вокруг которого к тому же постоянно крутились слухи о его нетрадиционной ориентации.

Почему сразу оба этих таинственных и могущественных шефа только вчера учрежденной русской контрразведки пришли на обыск к купеческой жене, подозрения против которой в документах никак не сформулированы? Может быть, они таким образом входили в курс общей ситуации, когда полицейское начальство требовало максимальной активности в разгар войны. А может, срочно реализовывали все имеющиеся результаты наружного наблюдения по потенциальным японским связям в Петербурге. Проверяли всех – в надежде, что сеть зацепит крупную рыбу, а остальных можно и отпустить. На эту мысль наводит и тот факт, что спустя четверо суток, точно так же ночью, эта же группа сыщиков произвела обыск в квартирах бывших приказчиков чайного магазина «Васильев и Дементьев», что на Невском, японцев Сиратори (философа по образованию) и Такаки (кадрового морского офицера), и скорее всего, таких обысков было несколько. В случае с Сиратори и Такаки контрразведчиков ждала удача: были обнаружены рисунки мин и минных заграждений, важные сведения о русской армии и служебно-конфиденциальная переписка. Оба японца и жена Сиратори Елена Никулова были арестованы^{60}.

Специалисты знают и об успехе организованного в структуре Военного министерства весной 1903 года – перед самой войной – Разведочного отделения во главе с ротмистром Владимиром Николаевичем Лавровым. Военная контрразведка (а это именно она) была создана для установления «негласного надзора за обыкновенными путями тайной военной разведки, имеющими исходной точкой иностранных военных агентов, конечными пунктами – лиц, состоящих на нашей государственной службе и занимающихся преступною деятельностью, и связывающими звеньями между ними». Именно ротмистру Лаврову с его людьми удалось обезвредить агента полковника Акаси в Петербурге – ротмистра Н. И. Ивкова^{61}. Пока разворачивалось наблюдение за Надеждой Ким, Ивков был арестован, препровожден в тюрьму, но 14 июня повесился в камере. А прояснил ли что-либо обыск у Надежды Тимофеевны? Нет.

Во-первых, сразу же выяснилось, что хозяйка квартиры дома отсутствует, и как она скрылась от профессиональных филеров, неотрывно за ней следивших, тоже осталось загадкой. Со слов дворника, Надежда Ким с сыном Романом за 11 часов до обыска внезапно «уехала на ст. Сиверская Варшавской ж. дор. к своему родственнику» – Евгению Киму, а полиция, до сих пор необыкновенно бдительная, этого не заметила.

Во-вторых, сам обыск, начавшийся в 1 час 15 минут ночи и продолжавшийся два часа, тоже не дал практически ничего: «…явно преступного в политическом отношении не обнаружено. В запертом дорожном сундуке был найден безкурковый пятизарядный револьвер и переписка на одном из восточных языков». Контрразведчикам пришлось уйти ни с чем, но это ли конец истории? Ведь они знали, где находится Надежда Ким, понимали, что с маленьким сыном она не сможет уехать надолго, да и организовать наблюдение за ними и Евгением Кимом на этой самой станции Сиверская наверняка тоже было возможно. Наблюдение и, вероятно, последующее задержание? Раз уж такие люди, как Мануйлов и Комиссаров, пришли во втором часу ночи домой к «Корейке», значит, у них были вопросы, которые они хотели ей задать.

Хорошо бы и нам узнать эти вопросы и тем более найти ответы на них. Но, увы, на этом дело обрывается, и, закрывая истрепанную папку, сегодня мы только можем сказать несколько слов о том, как сложились судьбы некоторых упомянутых в нем людей.

Обескураженные результатом обыска у Ким сыщики продолжили свою работу в контрразведке. Иван Манасевич-Мануйлов считается автором нескольких успешных операций против японской разведки в России, но в 1906 году он был уволен за финансовые махинации. Неугомонный авантюрист пытался избежать царского суда вплоть до самой революции, а когда она произошла, занимался подделкой мандатов ЧК и шантажом от ее имени. Расстрелян чекистами в 1918 году.

Михаил Комиссаров дослужился до генерала, руководил охраной Распутина, что, как мы знаем, не спасло последнего от гибели. В историю вошел как настоящий фанатик контрразведки, для которого работа была важнее политики. После революции выдавал себя в Европе за спецпосланника барона Врангеля, собирая деньги якобы на борьбу с красными и складывая их в свой карман (видимо, сказалось давнее знакомство с Мануйловым), потом примкнул к этим самым красным и стал агентом ОГПУ. Работал в Европе и США. В 1933 году попал под трамвай в Чикаго.

Ким Пёнъок, он же Евгений Николаевич Ким, благополучно пережил тяжелые военные времена и новость о колонизации Кореи в 1910 году (его шеф, корейский посланник Ли Бомчжин, после этого покончил с собой) и преподавал корейский язык в университете Санкт-Петербурга – Петрограда вплоть до 1917 года. Это значит, что в 1904 году никаких весомых доказательств его вины у царской контрразведки не нашлось (и непонятно, насколько серьезны были подозрения вообще). О судьбе Евгения Николаевича после революции ничего не известно, но он почитаем ныне отечественными корееведами как первый в нашей стране профессиональный преподаватель корейского языка.

Его старший брат Ким Пёнхак (Николай Николаевич) в результате Русско-японской войны разорился, потом снова набрал силу, пережил революцию и закончил свои дни во Владивостоке в 1928 году – незадолго до того, как уже советские органы госбезопасности в полной мере заинтересовались его и поныне неясной судьбой и загадочными связями с японцами. По ряду косвенных признаков можно предположить, что он вел двойную игру: поддерживал эти контакты в интересах не японской разведки, а антияпонского корейского подполья в русском Приморье, в организации которого сыграл одну из ведущих ролей – похоже, что не без помощи «Брата». С Надеждой Тимофеевной Николай Николаевич развелся вскоре после Русско-японской войны и женился на другой корейской девушке.

«Корейка» Надежда Ким вернулась во Владивосток не позже 1906 года. Ее сын Роман – тот самый, что в крайне юном возрасте стал невольным участником шпионской драмы в Петербурге, позже не раз утверждал, что его мать происходила из аристократического рода Мин и была родственницей великой корейской королевы Мин Мёнсок, убитой в 1895 году японцами. Говорил он и о высоком происхождении своего отца, который купцом стал лишь в России, а в Сеуле служил при королевском дворе. Недавно стало известно, что эти сведения подтверждал и дядя Романа – Ким Пёнъок: «Долгое время я находился близко при особе своего императора…»^{62} После развода с мужем Наджда Тимофеевна уехала на юг Приморского края и скончалась в Посьетском (ныне Хасанском) районе в 1930 году.

Спустя два года после описываемых событий маленький Рома Ким был отправлен своими родителями (при помощи влиятельных японских друзей) в престижную токийскую школу – «чтобы лучше узнал вражескую страну». Но об этом стоит рассказать отдельно – после того, как мы узнаем биографию советского разведчика, которого то и дело величают «православным ниндзя».

Часть 3