И снова этот дух противоречия. Лучше бы, конечно, отбросить подобные мысли, заставить его поверить, что нет для нее на свете большего счастья, чем принадлежать ему. Ему, и только ему. Лучше бы хоть как-то поддержать его сейчас. Но вместо того чтобы стать ближе, они все сильнее отдалялись друг от друга, и в этом нараставшем взаимном отчуждении она все больше ощущала свое одиночество и одновременно все больше осознавала себя.
Почему все-таки женщины сравнивают себя с другими? Наверное, потому, что так или иначе смотрят на себя глазами мужчин.
И вот о чем еще она подумала. Такие, как она, привлекают в семнадцать лет своей упругой грудью и миловидным, нежным лицом. А потом идут работать на фабрику, заводят детей, и вскоре ничего не остается ни от упругой груди, ни от крепких бедер, ни от хорошенького личика.
По-настоящему красивые женщины не чета их сестре: у этих всегда свежий, отдохнувший вид. И одеты они совсем по-другому. То, что носит она и ей подобные, лишь слабое подражание нарядам тех, других.
Нередко он теперь приходил домой поздно. К тому времени кухня была уже свободна, и он мог спокойно приготовить себе поесть, а потом перейти в гостиную и усесться вместе со всеми перед телевизором. И можно не бояться долгих разговоров: их не будет.
Пусть Марион думает, что он ходит в кино. На самом же деле он по большей части всего лишь торчал в закусочной на углу.
Сидя на высоком табурете и уставясь через окно на улицу, он зачастую впадал в странную рассеянность. Как долго это длилось, он не знал. Временами у него бывало такое чувство, будто он только что проснулся и не может вспомнить, где находится. Жуткий, панический страх охватывал его. Он озирался по сторонам, но все казалось чужим, незнакомым. Он утрачивал связь с самим собой, оставался только этот мутный, безликий страх, страх и ничего больше.
А затем все снова возвращалось на свои места: часы показывали половину пятого, было десятое июня и он сидел в закусочной на углу.
Надо что-то предпринять, надо взять себя в руки, уговаривал он себя. Что, в конце концов, произошло? Квартира, мебель, жена, дети, стереоустановка, домашний бар, автомобиль — все это пока при нем. Полицейские патрулировали улицы, в судах шли заседания, дети ходили в школу, политики произносили речи, рабочие работали. Все на своих местах.
Он снова принялся мастерить.
— Ну вот, опять все сначала, — сказала Рита, вернувшись вместе с Карстеном из школы.
— Быстро, быстро мыть руки, только по очереди, Рита, тебе сегодня накрывать на стол! — крикнула Марион, устанавливая все конфорки плиты в положение "три". — А ты убирай со стола.
— Что это будет? — спросил Карстен. — Можно посмотреть?
— Только осторожно.
Карстен, сгорая от любопытства, вертелся возле отца. Марион отправила сына мыть руки, от греха подальше. И без того Хайнц утром несколько раз готов был в сердцах бросить все. Настроение у него было скверное, у нее тоже. Мысленно проклиная все на свете, она переступала через рейки и разложенный на полу инструмент.
— Пора накрывать на стол. Я в самом деле не могу больше ждать.
— О господи, ну неужели нельзя подождать одну минуту? — заорал он.
Но теперь Рита стояла у него над душой с тарелками.
— Я сойду с ума, — сказал он. — Не загораживай свет.
— Мы хотим есть, — сказала Рита.
— Я же тебе говорила, этот джемпер пора стирать! — воскликнула Марион, стараясь предупредить скандал. — Немедленно переоденься.
Рита поставила тарелки на холодильник и вышла из кухни. Вместо нее вошел Карстен.
— А что это будет? Дай-ка мне попробовать. Я же умею.
Он выхватил у отца отвертку и попробовал вогнать в дерево шуруп, который наполовину был уже закреплен. Хайнц молча взглянул на мальчишку, и теперь уже Марион почувствовала острое желание выйти из кухни.
— Глаза б мои не глядели.
Но тут отвертка соскочила, и Карстен оцарапал себе руку.
— Не руки, а крюки.
Карстен уселся на лавку возле стены.
В эту минуту вместе с Ритой вошла Марион; увидев, что Карстен неловко держит руку и вот-вот заплачет, она решительно смела все со стола.
— А сейчас мы будем есть.
На следующее утро он еще продолжал мастерить, но, когда она вернулась из магазина, в квартире никого не было. Незаконченная панель была прислонена к стене, на столе в беспорядке валялся инструмент, на полу — стружки и обломки дерева. Он пришел лишь после обеда, слегка навеселе.
Что-то с ним произошло. Он не отвечал на вопросы, сидел, уткнувшись в газету. Она вышла в прихожую, туда, где висела его куртка. В боковом кармане лежала бумажка с названиями и адресами фирм. Значит, он искал работу. Марион достала бутылку водки и две рюмки.
— Ты только погляди, — сказал он, положив газету на стол и ударив по ней кулаком. — Выходит, это я лентяй и сам уклоняюсь от работы.
Он разорвал газету и скомкал обрывки.
— Расскажи по порядку, — сказала она.
Водку он между тем выпил. Она налила еще.
— Расскажи по порядку! — передразнил он. — Что рассказывать-то? Как сам себя продаешь? И каково это — предлагать себя? А потом узнавать, что спроса на тебя нет? Будто можно рассказать об этом по порядку.
После третьей рюмки он немного успокоился. Видно, уже изрядно подвыпил. Около семи он завалился в постель.
Пройдет время, и он оправится от этого удара. Она уговаривала Карстена и Риту быть с отцом поделикатнее. Совсем недавно Карстен предложил ему сбегать в магазин за чистыми тетрадками, у него самого, мол, и без того дел по горло.
"Я сейчас принесу", — сказала она и быстро вышла из квартиры. Слава богу, Хайнц, кажется, ничего не слышал.
И еще она просила детей не заводить разговоров об отпуске.
"Отпуска не будет", — сказал он, когда Карстен в первый раз заикнулся об этом. Карстен попробовал было возразить, но мать оборвала его на полуслове.
"Мы обсудим все это в другой раз".
Карстен понял, и "другой раз" наступил тогда, когда отец облицовывал стену в коридоре и был явно в хорошем настроении. Конечно, он сразу получил желаемый ответ. Да, они поедут. У них ведь давно заказаны билеты в Югославию, три недели в летнем домике на Хваре.
Он заметил, как мало знает своих детей. В сущности, он всегда был всего лишь "отцом по вечерам", — отцом, который, побоксировав немного с сыном и раз-другой подтрунив над дочерью, тут же снова прячется за газетой. Однажды зашел разговор о каком-то парне по прозвищу Счастливчик. Рита просила купить ей сапоги, непременно желтые, и Карстен съязвил по этому поводу, что Счастливчик, должно быть, предпочитает сапоги именно желтого цвета. Рита разразилась слезами, а Марион, выпроводив Карстена из комнаты, принялась утешать ее, дескать, со Счастливчиком все снова образуется. Хайнц же понятия не имел, кто такой этот Счастливчик.
Однажды он заглянул в их учебники (они ходили уже в среднюю школу). Сначала он постарался сосредоточиться и вникнуть в прочитанное, потом оставил эти попытки.
Не для такого работяги, как я, подумал Хайнц.
Он даже не представлял себе, сколько им задавали на дом.
— А когда, собственно, вы играете? — спросил он. Оба взглянули на него с явным недоумением. Он заметил, что о многих домашних делах попросту не имеет ни малейшего понятия. А вот Марион знала, кто такой Счастливчик или как его там зовут. Знала, к какому дню необходимо приготовить те или иные задания, когда нужно сменить джемпер, что приготовить на обед. Она была нужна, он — нет.
Он спрашивал себя, были ли его дети и прежде такими, или он просто только теперь разглядел их как следует. Его четырнадцатилетняя дочь могла часами сидеть в ванной с транзистором. Рита то и дело что-то разыскивала, казалось, она не в состоянии хоть как-то упорядочить собственные действия, она без конца перекладывала что-то с места на место, а по прошествии двух минут она уже не помнила, что ей только что поручили или что она намеревалась сделать сама, она каждую секунду что-то теребила на себе, то одергивала пуловер, то поправляла прическу, то подновляла косметику на лице, и все это с отсутствующим видом, дергаясь в этом немыслимом музыкальном вареве.
Мальчишка совершенно обнаглел и все время привередничал, раньше он за ним такого не замечал. Вечно ему что-то было не по нраву, вечно он "так и знал", вечно его что-то не устраивало. А самое главное — этот негодяй прямо-таки помешался на чистоте. Заставить его что-нибудь съесть — для этого требовались сложнейшие дипломатические ухищрения, которые завершались успехом лишь в том случае, если ему не попадались в тарелке капельки жира, лук, "несъедобные" куски и прочая, с его точки зрения, гадость. Но сперва он еще должен был признать блюдо вообще съедобным.
Спрятавшись за газетой, он учился улавливать полутона. Дети взяли себя в руки, но не настолько, чтобы это вообще не бросалось в глаза. Он видел, как старалась Марион избегать острых ситуаций, как она боролась с собственной нервозностью.
Однажды, расположившись в гостиной, он услышал, как Марион пробирает Риту за то, что, намереваясь засесть за уроки, она выпроводила его из кухни. Они спорили вполголоса, но он все слышал. Он был лишним. Он всем только мешал.
Впрочем, к этому времени он настолько поддался апатии, что был уже не в состоянии отлучаться из дому надолго. Без дела слонялся по комнатам или валялся в постели до тех пор, пока Марион не возвращалась из магазина. Тогда она тут же принималась убирать спальню, шумно раздвигала портьеры.
— И тебе не стыдно? Это же немыслимо.
Он больше не ощущал своего тела. Прежде он подолгу и с удовольствием мылся в ванной. Отношение к собственному телу до сих пор определялось у него боксерскими привычками. Контроль за весом, контроль за пищеварением, регулярное питание, здоровый сон, борьба с лишними килограммами, разумное потение, водные процедуры. Полуголый, он носился по квартире, приготовляя себе свежее белье, разыскивал фен, который Рита, как всегда, утащила в свою комнату, подолгу лежал в ванне, обстоятельно и с наслаждением намыливался, покрякивая, мыл душистым шампунем голову, насвистывая, растирался досуха полотенцем, пользовался хорошим кремом — это был ритуал, неотъемлемой частью которого был визит в ванную Марион, которая призывалась обычно для освидетельствования какого-нибудь прыщика, вскочившего на спине, и отсылалась потом за чем-то срочно понадобившимся.