Детство продолжалось, просто правила игры поменялись.
Привыкание было и у взрослых. Даже их со многим примиряло время.
Максим запомнил, как после объявлений тревоги по радио мать не раз напоминала отцу: будет бомбёжка, надо укрыться в убежище.
– Стану я носиться туда-сюда… Потом на работу не выспавшись! – недовольно бурчал отец.
– И то правда… Ладно, будь что будет, – говаривала мать и, помолясь, успокаивалась.
Максиму казалось, что большинство людей со временем решило не прятаться в бомбоубежищах.
Октябрь уж наступил, уж роща отряхает…[10] – ленинградские скверы и парки в сорок первом рано расстались с листвой. К десятым числам октября стало всерьёз подмораживать. На полях сражений плавился металл, сгорала живая плоть, остальной мир сжимался и съёживался в стальных тисках холода.
Выходя из дома – за хлебом или дровами, – мальчик чувствовал, как его сразу охватывала дрожь.
Отец когда-то объяснял сыну, что холод страшен только тем, кто стоит на месте, – Максим немного разминался, чтобы согреться. В одну из таких пробежек по соседней улице он увидел плакат: «Не оставляйте топящихся печей без присмотра» и ниже мелким шрифтом: «Не доверяйте детям отопительные приборы».
Мальчик удивлённо пожал плечами – он вроде ещё ребёнок, но когда бы, интересно, родители управлялись с печкой и буржуйкой без него? Наверное, это написано о совсем маленьких. Да и то он пока не слышал, чтоб у кого-то случился пожар из-за оставленной печи – дома горели от зажигалок, которыми немцы заваливали город.
Самые важные здания (Зимний дворец, Смольный) удавалось защитить от бомбёжек. Из-за плотного зенитного огня авиация противника подчас сбрасывала бомбы куда придётся, но у немецких самолётов бывали и точные попадания, если их наводили с земли. Кто-то указывал немцам заводы и продуктовые склады – предателей и шпионов ловили, но иногда они успевали сделать своё чёрное дело.
Бомбёжка и пожар на Бадаевских складах – Максиму говорили, что эти здания хорошо видны с воздуха, даже в дымке и в тумане, – ускорили приход голода в Ленинград. Он слышал о взрослых, специально ходивших на пожарище, набрать сладкой земли, с которой смешался сахар, горевший на складах.
«Земля – сладкая, а горе – горькое», – сказала однажды мама, но Максим тогда не понял до конца почему.
Отец – на работе, а мать с десятилетним сыном оставались в замерзающей квартире.
Дрова в заветном подвале скоро закончились, надо было как-то греться: палили всё, что можно. В ход шли стулья, газеты, соседские заборы, бумаги, старые письма, книги.
Когда находилась очередная порция пищи для огня – это было ни с чем не сравнимое чувство: сидеть у тёплой буржуйки, кипятить и пить просто горячую воду. Выпивали по целому чайнику, чтобы только наполнить желудок.
Бумаги и обломков старых досок хватало ненадолго – прогорала буржуйка на кухне, остывала печь в комнате. Одежду и валенки никто не снимал, все спали одетыми. Отец – в чём на работу, в том и в кровать. Сверху укрывались одеялами и всяким тряпьём. К утру в комнате замерзала вода в кастрюле.
С неубывающей надеждой слушали радио, волнуясь, ловили сводки с фронта, переживали из-за отступления Красной армии, но старались как-то отвлечься, думать о решении ежедневных проблем выживания.
Ничего, потерпим, наши победят… Всё равно мы сильнее!
Однажды Максим решил осмотреть антресоли над входной дверью и обнаружил там несколько обойных трубок и бумажные пакеты с чем-то. Мать увидела его находку и обомлела: «Как можно было забыть? Это же настоящее чудо!» В пакетах оказалась обойная мука, которую родители ещё до войны купили для ремонта комнаты. Может, кому-то обойная, а голодающим и замерзающим – просто высший сорт!
И вот, растопив обоями буржуйку в кухне, мать занялась приготовлением теста из находки Максима.
На чём печь блины?
К моменту ухода на фронт Толи и дяди Пети почти вся их посуда из общей кухни куда-то исчезла – стараниями, видимо, тёти Жени. Мать вспомнила об утраченных сковородах, вздохнула, протёрла мокрой тряпкой верх печки и прямо на неё стала выливать тесто – получались бесформенные комковатые лепёшки, которые казались Максиму самыми настоящими и самыми вкусными блинами. Просто объедение!
Вечером блинов отведал отец. Деловито спросил, сколько таких пакетов, наложил на них строгое ограничение и распределил в какой день делать блины-лепёшки, в какой готовить кулеш из воды и муки.
К Ленинграду подошёл голод – синий, холодный, костистый.
Иной раз вечерами отец был свободен: тогда он брал с работы саночки и отправлялся на заработки. Помогал «убывающим на Большую Землю» – грузил их вещи на санки, чтобы довезти скромные, но неподъёмные для ослабевших людей свёртки до вокзала или до машины. Уезжающие одаривали его, чем могли: хлебом, сушёными овощами и продовольственными карточками, которые на Большой Земле не нужны.
Тем не менее бывали особенно трудные дни, когда отец не получал свою пайку на работе, и семье Максима доводилось есть всякое, в том числе дуранду: неприятный на вид спрессованный жмых, похожий на плитки козинаков, но более твёрдый. Его надо было разбивать молотком… А размочишь плитку – и вроде нормально.
В середине октября отец притащил мешок – весь в чёрной копоти – подгоревшей гречки с запахом палёного. Во время авианалёта был разбит вагонный состав – железнодорожники разрешили желающим сгрести с земли то, что осталось от вагонов после бомбёжки и пожара. Мешок показался Максиму просто огромным, края обгорели – их было не завязать, так что отцу пришлось нести мешок домой на руках. Он поставил добычу в центре комнаты, мать понюхала и решительно отвергла гречку: «Несъедобно!»
Отец рассудил иначе:
– Выбросить никогда не поздно, пусть лежит!
И опять не ошибся – в самые голодные дни, когда случались очередные перебои с пайком, когда в доме больше ничего съестного не оставалось, ели кашу из прогорклой, несъедобной гречи, а отец приговаривал: «Пригоревшее для желудка полезней!»
Полезней всё-таки поесть. Человек может даже железо есть – ещё до войны Максим видел в цирке дядьку, который глотал шпаги.
Как-то отец принёс талон на помывку всей семьёй в бане на улице Чайковского. Полутёмное помещение, общий зал. С одной стороны мылись мужчины, с другой, чуть поодаль, – женщины и дети. Но ведь какая благодать – наконец-то помыться! По тем временам большое событие!
Шайки[11] радостно дребезжали, словно тарелки в школьном духовом оркестре.
В тот момент казалось, что помыться даже важнее, чем поесть.
В начале октября мать была ещё довольно бодрой, ходила в Шувалово – пешком более десяти километров, чтобы за целый день найти на брошенных огородах несколько перемёрзлых картофелин. Если повезёт – три или пять, а бывало и одну.
С каждым днём она слабела – сказывались недоедание, холод и, конечно, её состояние.
Мальчик многое в доме брал на себя: дрова, печь, приносил воду, варил кашу.
Он всё чаще думал о том, что блокада его кое-чему научила и, как закончится война, он будет что-то делать совсем по-другому. Вот, например, купит килограмм пшена и сварит кашу на целую неделю для всей семьи…
Счастье – когда ешь от пуза и не слышно канонады.
Отоваривать карточки теперь тоже ходил Максим. Очереди за хлебом двигались быстро. Всякое бывало! Взвешивают кому-то хлеб, а со стороны другой голодный подскакивает – хвать!.. кусок или довесок к нему уже во рту – и бежать. Догоняли, били, кидались на него, а толку-то?
За водой приходилось идти на Неву, прорубь – около Летнего сада. Здесь у берега стояли крейсер Киров и плавбаза Урал с многоствольными пулемётами, прикрывали от налётов Кировский мост. Матросы с этих кораблей утром очищали прорубь ото льда, вырубали ступеньки.
Максим привязывал верёвку к фанерке, к ней – ведро и шёл с этими саночками к Неве. Воду доставать непросто: вокруг проруби за день нарастали большие наледи, приходилось ползти к воде, ведро опускать на верёвке, а сил становилось всё меньше. Максим – не робкого десятка, да ещё и находчивый – видит военного в морской форме, просит жалостливо:
– Дяденька, опустите ведро.
Посмотрит моряк на мальчишку, зачерпнёт воды в реке, да ещё и на фанерку ведёрко поставит! Трогаться с места трудно – ведро кажется очень тяжёлым… Каждый раз, прежде чем отправить за водой, мать наставляла сына:
– Полное ведро не набирай, иди медленно.
– Медленно идти – скорей замёрзнешь, – возражал он.
– Да нет же. Пойдёшь шибко – наглотаешься холодного воздуха. Укутывайся плотнее, чтобы только щель для глаз оставалась. Когда пойдёшь, дыхание должно быть совсем коротким, не глубоким. И не спеши.
Максим старался выполнять всё, что мама наказывала, понимая: если внутрь попадёт много морозного воздуха, недалеко до беды.
Однажды во время дневного налёта, когда он ходил за водой, в их дом на Литейном попала бомба, разрушила соседнюю лестничную клетку. Квартира осталась цела, только в кухне осыпались стёкла. Но маму сильно контузило. Её здоровье ухудшилось настолько, что она перестала выходить из дома.
Оказаться отделённой от смерти обычной межквартирной перегородкой – всего в тридцати сантиметрах от ужасающего взрыва…
С войной не забалуешь!
Холод погрузил город в оцепенение. Словно затянувшийся бредовый сон во время болезни – хочешь проснуться, а не получается.
От соседей он иногда узнавал, что кто-то не вернулся домой – то ли на работе умер, то ли по дороге.
Каждый твёрдо знал: нельзя садиться – замёрзнешь. Те, кто после минутной слабости находил в себе силы встать на ноги, покачиваясь, держась за стены, брели на работу, в магазин, за водой – высохшие, с потемневшими лицами, коричневыми кругами вокруг глаз.