Вода и Кипяток. У кранов извивалась очередь, люди стояли с банками, котелками и чайниками. Рядом ещё одна – на автобус. Там же – две бабки в валенках и галошах: одна продавала из кастрюли картошку с укропом и солёные огурчики, другая торговала копчёной и жареной рыбой.
Чего это он засмотрелся на картошку, аж слюнки потекли? Поезд ждать не будет. Максим кинулся назад. Нет уже его эшелона. Пустые железнодорожные пути! Что ему теперь делать?
Он растерянно моргал глазами, на ресницах сосульками повисли слёзы…
Отбой, пронесло! Напрасная тревога… На перроне лежали его аккуратно сложенные мешки, а рядом стоял чемодан. Подбежал, проверил – нет только узла с лепёшками из обойной муки. Забыли вынести или тётя Женя придержала? «Наверное, мы с ней больше не увидимся, – подумал Максим, – ну и хорошо!»
Ночной вагон, холод, злющие глаза…
Подошла женщина в шинели и строго спросила, его ли это узлы и что в них?
– Ватные одеяла – две штуки, мамина каракулевая шапка, шерстяные носки… – начал перечислять мальчик, но железнодорожница не стала слушать, взяла один узел и чемодан, а Максим – другой узел. И они пошли к вокзалу.
Деревянная душегубка: в нос ударил запах кислой сырости. В зале ожидания тепло, на деревянных скамьях и даже на каменном полу из светлых и тёмных блестящих плиток много народа.
– Сам ищи себе место, некогда тобой заниматься, – сказала женщина.
– Мне в медпункт надо, у меня мама заболела.
– Что ж я, по-твоему, караулить должна твои вещи? – строго спросила железнодорожница.
– Это недолго, подождите, пожалуйста, я заплачу…
Женщина поморщилась:
– Заплачу, заплачу! Дурак какой, я ведь на работе… Возьмёшь потом в камере хранения, – добавила она, немного подумав, но Максим уже выскочил из здания вокзала и бежал по перрону к дверям медпункта. Рванул примёрзшую дверь на себя – и горло перехватило. Прямо на полу, на клеёнке, лежал кто-то, будто на медосмотре: руки по швам, ноги в сапогах вытянуты, лицо носовым платком накрыто. Мама же не в сапогах…И ногти уже синие! Да нет, это чужой дядька, а с его мамой ничего такого случиться не может.
Максим растерялся… он был совсем один на всём свете!
Рядом сидели две сгорбленные тётки: та, что помоложе, плакала. Из боковой двери вышла уже знакомая медсестра в телогрейке под халатом, увидела мальчика и сказала:
– Твою мать в больницу отправили. Надо на автобусе вдоль озера, пешком не дойдёшь.
«Да-да, я знаю эту площадь с автобусной остановкой, – подумал Максим. – И две бабки… Торговки, наживаются на чужом горе…»
Он обогнул вокзал и увидел, что там ничего не изменилось: две торговки и люди, ждущие автобус. Только у кранов с водой пусто, потому что поезд давно ушёл.
Стал в очередь за солдатом с подколотым пустым рукавом шинели. Автобус долго не появлялся, и мальчик подумал: это неправильно – маме совсем плохо, а он здесь околачивается! Тогда он спросил у шинели, где больница.
– Это далеко, – ответил солдат. – Вишь, труба? За ней ещё десять минут пёхом, никак не меньше. На автобусе надо ехать.
Но автобуса всё не было, и мальчик пошёл по направлению к трубе. Сразу же в начале улицы его обогнал автобус.
Максим шёл долго и за это время успел привыкнуть к мысли, что он теперь совсем один в незнакомом городе под названием Галич, среди незнакомых людей, а мать – в другом месте, лежит в больнице. Просто надо теперь добраться до трубы, а там расспросить, где что…
Мама там, за трубой…
Его опять обогнал автобус. Вот и труба – огромная, до самых облаков, заледеневшая и проржавевшая, на бетонном основании. Он немного запыхался, решил постоять и отдохнуть, держась рукой в варежке за скользкую проволоку, идущую от трубы к земле.
Прохожий в телогрейке показал ему, как пройти к больнице. Максим поднялся по ступенькам, вошёл в коридор и наткнулся на женщину с марлевой повязкой на лице.
– Куда в пальто? – закричала она и растопырила руки. – Нельзя туда!
Но Максим нырнул под руками и толкнул стеклянную дверь – мать лежала на кровати посреди палаты.
– Вот она!
Максим держался за ручку двери и без конца повторял:
– Вот же, ну вот же…
– Что «ну вот», что «ну вот»? – недовольно спросила женщина.
Мать, теперь наголо остриженная, была в сознании, тёмные глаза на пожелтевшем лице внимательно смотрели на него.
– Сынок, – прошептала она, и Максим заплакал.
Он плакал от горя и радости. Но радости всё равно было больше. Вот, мама рядом!
– Это не положено, – сказала сестра, – я вынуждена буду удалить мальчика.
Максим продолжал плакать. Наконец он немного совладал с собой и сказал сквозь всхлипы:
– Я искал тебя, мама…
– Сними пальто и подойди к матери, – разрешила сестра.
– Ты похудел, – сказала мать. – Как себя чувствуешь?
– Хорошо. Приедем к бабушке, я поправлюсь, – заверил её сын. – Война вот-вот закончится. А ты скоро выздоров… выздоровлишь?
Сестра улыбнулась и сразу подобрела.
– Правильно говорить: ты выздоровеешь, я выздоровею – понял? Здесь тепло и лечат хорошо, специальные таблетки дают. Мне уже легче, – ответила мать. – Поешь кашу. Сестра, дайте ему ложку.
– Это тоже не положено, – ответила сестра.
– Кушай, кушай, сын, – сказала мать, – не обращай внимания, это она так, для порядка, сестра – добрая женщина. Возьми маленькую ложку и садись на табурет.
– Я повешу его пальто в коридоре, – недовольно произнесла сестра и вышла из палаты.
– Надо бабушке дать телеграмму, что мы немного задержимся, – предложил мальчик, – деньги у меня есть… А вещи я оставил на вокзале… Главное, чтоб ты поправилась.
– Я обязательно поправлюсь, и ребёнок, думаю, тоже будет здоров. Ещё есть время. Скоро мы поедем в Свердловск, там и буду рожать, – сказала мать.
Вернулась сестра, заявила:
– Мальчику надо покинуть палату. Начинается обход.
Максим вскочил:
– Да-да, тётя, сейчас… Мама, я побегу на вокзал, дам телеграмму и сразу вернусь.
Такая худая, но такая родная мама. Живая!
Больная потянулась к сыну. Он почувствовал прикосновение к щеке её шершавых горячих губ.
Максим вышел на улицу. Остановка была прямо напротив больницы. «Теперь лучше, чем полчаса назад, – подумал он. – Тогда я шёл и ещё ничего не знал».
Вскоре подошёл старенький ЗИС[13], похожий на валенок, который быстро довёз его до знакомой площади. Там по-прежнему стояла бабка, торгующая рыбой, а той, что продавала картошку с укропом и огурцы, уже не было. Эх, жаль, что не было той, с картошкой.
Картошка с укропом – что может быть лучше?
Ему вдруг нестерпимо захотелось есть. Вначале он решил купить коричневую копчёную рыбу, понюхал её – она пахла чем-то палёным, – передумал и купил жареную рыбу. По дороге к вокзалу, где располагалась почта, Максим пытался вспомнить, почему он всё-таки не купил копчёную, такую симпатичную, да ещё перевязанную верёвочками, что сказал старухе и сколько заплатил.
За тяжёлыми дверьми с надписью Почта он увидел комнату, перегороженную деревянной стойкой. Почтовые окошки заслоняли чужие спины. Куда бы он ни подходил, всюду натыкался на спины.
Он встал за какой-то меховой курткой с меховыми пуговицами на хлястике.
– Ну что ты здесь трёшься, чего тебе надо? – спросил его дядька в меховой куртке.
– То же, что и вам. Телеграмму дать, непонятно, что ли? – ответил мальчик. Потом он вспомнил, что никогда не давал сам телеграмм, и добавил:
– Извините, дядя, напишите мне телеграмму.
– Сиди и жди, я занят пока, – сказал меховая куртка.
Мальчик присел на подоконник и отщипнул кусочек рыбы. Под коричневой кожицей она была желтоватой и несолёной. Начинало темнеть: почувствовав беспокойство, он обратился к женщине в платке, чтобы та написала ему телеграмму. Она обернулась и сказала:
– Это ты, Максимка, что ты здесь делаешь? Не узнал меня? Я – тётя Юля, мы вместе в вагоне ехали. Просто я помылась и переоделась, вот ты меня и не узнал. А где твоя мама, ей лучше?
– Мама в больнице. Она выздоравливает, и мы скоро к бабушке в Свердловск поедем. Мне вон тот дядя обещал телеграмму написать, я к маме спешу.
– Какой нетерпеливый! Ну, чего тебе? Какую телеграмму? – сказал меховая куртка и взял телеграфный бланк.
– Пишите: «Мама заболела, лежит в больнице», – продиктовал мальчик. – «Бабуля, приезжай, нам самим не добраться».
– Ох, горе какое, сколько мучений, – вздохнула женщина в платке, – сколько страданий от этой войны…
Война? Но мы скоро ведь победим, всё будет хорошо!
Тётя Юля объяснила Максиму, что живёт недалеко от вокзала со своими родственниками, которые ждали её приезда.
– Пойдём со мной, – сказала она, – у них большой дом, на всех места хватит. Поживёшь здесь несколько дней. А маму навещать будешь.
Он замотал головой, сказал, что спешит в больницу.
– Пойдём, – настаивала тётя Юля, вытирая платком глаза, – у меня такой же был мальчик. Как ты, один к одному. Ты ведь в Свердловск едешь? Родственники письмо получили: матушка моя тоже в Свердловск перебралась, вот и написала им – вдруг я к ним приеду, а я как раз там и есть. Не собиралась я в Свердловск. Но раз ты туда, то и я, пожалуй. Вот и поедем вместе – ты к бабушке, а я к своей маме. Муж мой на фронте, он не будет против. А пока вместе поживём у дяди Кузьмы. Не бойся, я тебя не обижу.
Дядя Кузьма вдруг представился Максиму добрым дедушкой Мазаем из стихотворения Некрасова.
– Я знаю, вы меня не обидите, тётя Юля, но меня мама ждёт. Нас всего двое осталось, а братик ещё не родился. Отец сказал, что я теперь за всех отвечаю.
Мальчик заплатил за телеграмму и спрятал квитанцию в варежку: ему почему-то стало совсем спокойно. Папа же сказал, что он теперь за всех в ответе. Отец скоро на фронт поедет, немцев бить, а он единственный мужчина в семье!