«Неужели тот самый танк, как он сохранился? – думала Юля. – Дима не хотел его взрывать, ведь это танк нашей любви».
«К сожалению, мне пришлось распрощаться со своим старым, испытанным в боях товарищем, с нашим танком, – писал дальше Дмитрий Лавренчиков. – Дивизию эвакуировали под Сталинград, будут формировать новыми машинами с конвейера Сталинградского тракторного. Сводки с фронта плохие, немцы вот-вот будут в Смоленске. Бери детей, родная, и уезжай в Галич под Ярославлем, к моему дядьке с женой. У них свой дом, места всем хватит, а война туда никак не доберётся. К Матрёне Прокопьевне не надо ехать, немец идёт на Москву, скоро под Орлом будет. Твоей матушке тоже надо бы собираться. Своим отцу с матерью я уже отписал, чтоб уезжали вместе с вами («Промолчали, злыдни, будто ничего и не было!» – подумала Юля). Прислали телеграмму, чтоб я не уговаривал, – никуда они не поедут, хотят умереть в своём доме, а внуков тоже не отпустят. Отец по Первой мировой знает: немцы – народ культурный, образованный, ничего плохого мирным людям они не сделают. Эх, батя, посмотрел бы ты сейчас, какие зверства этот культурный народ вытворяет, никого не щадит – ни старого, ни малого. Все Лавренчиковы упрямы, как бараны, их не убедить. А ты не мешкай, уезжай с детьми, пока не поздно. Дай телеграмму в мою вэчэ[15], как доберёшься до Галича. А я предупрежу дядю Кузьму». И в конце дописал ещё несколько слов, которые говорил ей только наедине.
В дверь постучали, прибежал Лёня Шмурак из деревни Переснарь, соученик и приятель Игоря.
– Тётя Юля, менi дядька надiслати. Нiмцi наближаються. Батько двi пiдводи найняв десь, коней, – в колгоспi видiлили або купив, не знаю точно. А мене послав по родичах: «Iди, говори, що нiмцi вбивають, треба їхати». Чи не послухалися вони, багато хто вирiшив залашитися. А ми, значить, їдемо – бабуся, батько, мати, родина дядьки i нас п’ятеро дiтей. Ось дядько i каже: «Ми з Дiмою з Iловка з дитинства не розлий вода. Дима – танкист, треба його сiм’ї допомогти. Iди до Лавренчiковим, скажи їм, як повз них пiдемо, нехай в п’ять з утрева будуть готовi»[16].
Юля ещё раз перечитала письмо мужа и тут же стала собираться. Свёкору со свекровью ничего не сказала.
«Прав Дима, не поедут они», – подумала она.
Наталья Фёдоровна и Пётр Захарович, родители мужа, ненавидели советскую власть – называли жидо-большевистской: всё, что делалось на селе, вызывало у них злобу и бешенство. Но хватало ума свои настоящие мысли не выносить из семьи, потому во время чисток[17] они всякий раз и выходили сухими из воды. Когда началась коллективизация[18], сразу перевели всё в колхоз – и землю, и скот. Что-то дали и тем, кто в своё время батрачил[19] на них, чтоб не болтали лишнего, держали язык за зубами. В общем, не попали в списки кулаков[20]. Себе оставили только корову с козой да небольшое поле под огород и картошку у дома. Всегда со всем соглашались, а за пазухой камень держали.
«Всяко они с немцами поладят, – думала Юля. – Рулит тут Наталья Фёдоровна, а Пётр Захарович только с виду суровый да неприступный, а на деле – полный подкаблучник: что жена скажет, то и сделает. Скажет – иди на немцев работать, он и пойдёт. Ещё и в начальство при них выбьется».
Дима у них – третий ребёнок, двое умерли ещё малышами. Мать желала сыну мирной профессии. По её настоянию Дмитрий, окончив школу крестьянской молодёжи без отрыва от работы на полях, пошёл на учительские курсы в Смоленске – благо недалеко – и несколько лет отработал в школе. Говорили, был неплохим учителем младших классов. Но Дмитрий Лавренчиков решил-таки стать военным. Прослужил в кавалерии год, а потом был направлен на учёбу в Орловское танковое училище.
Родители гордились сыном, который, по их мнению, выбился в начальство – они о таком и не мечтали. Как люди деревенские, отец и мать Дмитрия презирали городских, но втайне завидовали им и рвались к удобствам другой жизни. Очень надеялись на невесту из Москвы или Ленинграда, потому и не в восторге были, узнав, что сын влюбился в обычную девушку, живущую в скромном посёлке Ботаника неподалёку от училища.
Невестка не ко двору пришлась: с двумя малышами в семье родителей мужа жилось ей ох как нелегко.
Нет, Юле с детьми нельзя оставаться под оккупантами. Муж – военный, коммунист, да ещё и комроты Красной армии. Кто-нибудь из села наверняка донесёт. А его родители – хитрые приспособленцы, которые и под немцами не пропадут. Для неё выбора нет – надо подаваться к дядюшке Кузьме в Галич.
– Куда намылилась? – набросилась на невестку Наталья Фёдоровна, увидев, что та собирает вещи. – Иди, коль нет головы на плечах. Сама как хочешь: хочешь пропасть – пропадай одна, плакать не буду, а детей не пущу.
– Дима написал, эвакуироваться надо, немцы всех убивают, – пробурчала Юля, продолжая укладывать детскую одежду. Присутствовавший при этом свёкор открыл шкаф и показал георгиевский крест: он когда-то воевал, ещё в царское время.
– Не болтай, о чём не знаешь, немцы такого не позволят! – сердито сказал он.
– Не удержать нам немцев, война скоро кончится. Москву возьмут, и все домой возвернутся, – продолжала Наталья Фёдоровна на повышенных тонах. – И Дима вернётся – дай бог, снова учительствовать станет. А детям неча под бомбами по дорогам мотаться.
– Скоро – не скоро… Всё равно мы немцев победим… Рано или поздно. А у меня муж, ваш сын, – красный командир, или уже забыли? И я с мужем – отцом моих детей – буду на стороне Красной армии. Дима написал – надо уезжать, иначе не успеем. Не оставлю детей под немцами – и всё! И вам, Наталья Фёдоровна, не остановить меня. Ни вам, ни Петру Захаровичу. Нужно будет – и топор в руки возьму, так и знайте. Рука не дрогнет!
Наталья Фёдоровна – крупная громогласная старуха, безраздельно властвовавшая в доме, так и обмерла: не ожидала столь решительного отпора от тихой покладистой невестки.
– Ты что говоришь? Топор в руки… Пригрели змею на груди… Ну и где ты, Пётр Захарович? Иди-ка сюда! Эта молодуха забирает наших малышей, а ты всё молчишь да молчишь. Скажи своё веское мужское слово! Ну-ка, ну-ка, покажи ей листовку, что в поле нашёл. Вон что написано: «Германское правительство даёт крестьянам землю в единоличное пользование… Наделение землёй будет производиться постепенно…»
Свекровь суетилась, всплёскивала руками, что-то ещё говорила, сама не верила своим словам, но Юля уже не слушала её и продолжала сборы. Потом неожиданно замерла и посмотрела на детей.
– Ну-ка, Игорёк, возьми Леночку и марш на улицу!
Дождалась, пока дети выйдут, и, повернувшись к свекрови, сказала спокойно:
– Негоже, мама, вам при детях говорить неизвестно что! Их отец – командир Красной армии. Дима вам не простит таких разговоров.
Наталья Фёдоровна сменила тон, села рядом с Юлей, взяла за руку.
– Неужто не видишь, дочка, неужто не понимаешь, что творится? Нет удержу против этой чёрной силы, сколько уж наших поло́жили, а они, нехристи, всё пруть и пруть. Мы за Димочку молиться будем, – она прикоснулась платком к уголкам глаз, – он у нас удачливый… Даст бог, пуля да снаряд минуют его, ещё возвернётся. Немцы пропуска специальные вручают, если чьи семьи на их стороне фронта остались, устраивают по специальности… Оставайся, Юл я…
– Кто вам сказал такое, мама, тоже из листовок вычитали? Война, мама, война! Немцы всех убивают, мирных жителей бомбят, никого не щадят, всех подряд, весь народ выкашивают, чтоб никого не осталось! Не нужны мы им – ни русские, ни украинцы, ни белорусы. Поостереглись бы с вашим языком, беду накликаете. Война закончится, наши вернутся, вам стыдно будет…
Наталья Фёдоровна всплакнула, но деятельная натура не позволяла ей долго горевать. Встрепенулась, приосанилась, осмотрела избу.
– Ну что расселся, старый хрыч, аки пень лесной? – прикрикнула на мужа. – Не видишь, дети уезжают! Тащи сало, лепёшки, тёплые вещи… Да и покормить на дорожку. Юлька с ног сбилась, а ты сидьмя сидишь, и хоть бы хны тебе! Всё-то надо сказать, сам не можешь догадаться, что ли? Ты уж, Юлька, детей-то береги, головой за них отвечаешь! А мы здесь останемся, дочка. Да и как же нам бросить всё? У нас и нет ничего, кроме этой хаты. Так ты о нас не беспокойся, мы старики крепкие, крестьянска косточка… Может, ещё и свидимся. А Диме передай, коль доберёшься до него: будем ждать. Постараемся не поумирать, не дождавшись сына.
Вечер на излёте, тяжёлое кровавое солнце погрузилось в чёрные тучи – на деревне такой закат считают приметой скорых бед и страданий. Наталья Фёдоровна вздохнула, незаметно перекрестила детей, но невестке не сказала о своих предчувствиях.
Вот они, знакомые ступеньки, только снегом покрылись, и всё. И коридор знакомый, и стеклянная дверь – палата почти не освещена.
– Мама, – прошептал мальчик, – я бабушке телеграмму дал…
Откуда-то из темноты вынырнула сердитая сестра с марлевой повязкой на лице и сделала замечание:
– Опять шумишь! Ты не в школе – это больница. Боль-ни-ца! Уже не маленький, должен понимать. Ты что, не видишь? Спит мать.
Она лежала на спине, полуоткрыв рот, глаза – тоже полуоткрыты и закатились, в темноте светились одни белки без зрачков. Максим никогда не видел, чтобы мать так спала. Ему показалось, она не дышит.
– Мама живая? – спросил он совсем тихо.
– Да живая, живая, – ответила сестра, осматривая шприцы. – Только-только укол сделала, теперь ей спать нужно. Поспит, вот и полегчает… А с тобой-то что нам делать? Вот горе-то! Куда нам тебя девать? Снова прям в пальто – и в палату! Ночевать-то хоть есть где у тебя, бедолага?
– Мы с поезда, тётенька, у нас здесь никого. Но это неважно, вы не беспокойтесь! Я здесь посижу, буду тихо сидеть.