наганами[23] сдерживал отряд прикрытия.
Крики, скрежет железа, стоны животных…
Сумятица, неразбериха, да ещё каждый час налетали самолёты, с воем пикировали на мост и дороги к нему, сбрасывали бомбы и обстреливали из пулемётов беженцев и армейские части.
Здесь Юля уже в полной мере осознала, что такое война: кровь, увечья, стоны раненых, а над тобой почти без перерывов несутся и несутся железные птицы с чёрными крестами. Люди бросались в воду и вплавь одолевали реку. Но Юле с малышами такое было не по силам.
Время шло, день клонился к вечеру…
Тем не менее Шмуракам и Юле с детьми каким-то чудом удалось переправиться через Волгу и с толпой беженцев покинуть опасный Ржев. Теперь предстоял путь до Твери – совсем недолгий, сто с небольшим километров.
Самое трудное позади. Ещё чуть-чуть – и можно забыть об ожидании налётов, о сковывающем страхе за детей и ночных кошмарах.
В Твери, объясняли им, пока свободней, беженцев почти нет, немецкие самолёты шли над Ржевом и дальше на Москву или разворачивались и возвращались к Смоленску. Шмураки дальше идти не собирались. Где-то под Тверью у них жила родня. А Юля надеялась, что в Твери ей с детьми удастся сесть на поезд до Череповца. Сесть будет трудно, особенно с такой малышкой, но мир не без добрых людей – кто-нибудь обязательно поможет матери с двумя детьми. Да и сын поддержит её, Игорёк уже совсем взрослый. А от Череповца дальше на Вологду и в Галич.
На полпути до Твери мальчишки с Лёнькиным дедом загнали подводы в поле, дали лошадям отдохнуть и попастись. Расположились на солнышке. Юля попросила бабушку и мать Лёни присмотреть за детьми: она сбегает в деревню, вон крыши видны – совсем недалеко. Может, удастся достать картошки с молоком, а если повезёт, то и хлеба купить у сельчан. Деньги у неё были – в Ржеве продала отрез шевиота на костюм мужу.
Война – когда она закончится и закончится ли вообще? Видать, не скоро справят они Диме новый гражданский костюм. О том, что муж – обычный смертный и может не вернуться с войны, думать не хотелось.
– Куда разбежался, боец? – услышал Максим негромкий мужской голос. Чьи-то сильные руки взяли его за плечи и повернули к себе. Пряжка узкого ремня, пересекающего гимнастёрку наискосок. Гимнастёрка выцвела и пожелтела, на плечах белый халат. Ниже, прямо над большой жёлтой пряжкой с пятиконечной звездой поясного ремня, – несколько светлых пятен. Одно из них напоминало лягуху с тремя лапами («Лапу бомбой оторвало», – равнодушно подумал Максим), второе – аиста, тоже покалеченного – совсем без ног. Откуда-то сзади до Максима донёсся знакомый голос сестры:
– Отвечай, раз военврач третьего ранга спрашивает.
Сестра, не дожидаясь ответа мальчика, сама сказала гимнастёрке:
– Это сын той, с эшелона… Которая беременна.
– В какой войсковой части служишь, боец, готов Родину защищать? – спросил владелец выцветшей гимнастёрки и приложил ко лбу Максима жёсткую сухую ладонь. Гимнастёрка перекосилась, аист клюнул лягуху, та спрятала ногу в складке ткани и оказалась двулапой. Мальчик потянулся к складке, чтобы посмотреть, куда подевалась третья лягушечья лапа.
– Сестра, расстегните ему пальто, надо осмотреть будущего солдата, – сказал гимнастёрка. Максим дёрнулся в сторону – ему совсем не нравились шутки военврача, но сестра крепко держала его за пальто сзади.
– Худой-то какой… Чтобы фашистов бить, надо силёнок накопить.
– Мой папа отправит завод в Свердловск и пойдёт на фронт, – заученно ответил Максим.
– Да не дёргайся ты! Так, а теперь вот что мы сделаем, – пробормотал военврач и взял Максима за кисть другой рукой. Прикосновение тёплых пальцев оказалось совсем мягким, и это неожиданно успокоило мальчика.
Пока доктор держал Максима за руку, тот осмотрелся и нашёл в полутьме мать – она лежала так же, лицом вверх, но глаза были закрыты, одеяло на груди часто поднималось и опускалось.
– Снимай пальто, снимай всё полностью, – наконец произнёс врач.
– Мне можно остаться? – обрадовался Максим.
– Ты тоже болен. Ничего страшного, мы вас обоих вылечим.
– И мы сможем ехать дальше? Совсем скоро? – спросил мальчик. – Тогда и бабушке приезжать не надо. Сами доедем до Свердловска, там нас бабуля ждёт. Папа сказал, что у нас ещё три, а то и четыре недели есть, а там мама Сашку родит.
– Ишь ты, бойкий какой! Не обижайся, дружок, но ничего у вас со Свердловском вашим не получится. Пока не получится. Я осмотрел роженицу… Ну да, вы же из Ленинграда – врачам, наверное, не показывались. Или показывались? В общем, ошиблись врачи или твой папа ошибся. Нет у нас ни трёх, ни четырёх недель… И двух недель тоже нет.
– Что же ей теперь – здесь рожать?
– Выходит, что так, – нетерпеливо сказал владелец гимнастёрки, которого уже звали в другую палату. – Вот свободная койка, сестра, положите бойца сюда.
Он пошёл к выходу и по пути указал на железную кровать с одеялом в дальнем углу.
Сестра повела мальчика в коридор, а потом в какую-то маленькую каморку. Она оставила дверь приоткрытой, потому что в каморке не было света. Максим почувствовал сильный озноб.
– Доктор говорил, в палате положить, а не в этом тёмном чулане.
– В палате, в палате, где ж ещё? Раздевайся, неслух! – ответила сестра.
Максим торопливо стягивал с себя одежду и бросал на пол. Сестра подбирала и заталкивала её в мешок.
– Куда вы моё пальто? Там рыба в кармане, дайте мне…
– Ещё чего! Нельзя со своей пищей в больницу, нам только дизентерии не хватало!
– Хорошая рыба, я только сегодня купил.
– Вот она, твоя рыба, – раскрошилась в кармане. Посмотри, нечего здесь есть – кости, шкура и жирная бумага… и уже воняет, фу, я выброшу эту гадость!
«И вовсе не гадость, сами вы гадость», – хотел сказать мальчик, – ему не нравилась эта сестра – но промолчал.
– Всё-всё снимай! Всё на проварку надо, напустишь в палату своих чудо-юдо насекомых, мне от начмеда попадёт, – продолжала ворчать сестра.
Максим разделся и сунул ногу в штанину серых больничных кальсон. Силы внезапно оставили его. Он опустился на пол и лёг, чтобы передохнуть и отдышаться. Сестра ничего не сказала; натянула на него вторую штанину, надела рубаху, подняла, дала тапки и, взяв за плечи, отвела в палату.
Воздух колебался, предметы расползались в стороны – мальчик плохо понимал, где находится.
Хотелось поскорее плюхнуться в постель и уснуть, но во рту было совсем сухо. Он сел на кровать и попросил у сестры пить, потом подумал и решил выяснить, когда у них дают поесть.
– Я считала, тебя мать интересует. А ты вот, оказывается, зачем сюда пришёл, – проворчала сестра. – Ужин давно кончился. Это не столовая, мы здесь больных лечим. Вот тебе таблетка, набери слюны и постарайся проглотить.
Таблетка – противная и горькая – прилипла к языку, но Максим решил перетерпеть, и она постепенно рассосалась.
Пока мальчик расправлялся с лекарством, из глубины палаты снова появилась сестра – принесла холодный чай и пол-упаковки галет. На бумажной упаковке было написано Наркомпищепром СССР. Главспирт. Почему Главспирт?
– Вот… Мать твоя отказалась. Галеты твёрдые, размочи в чае.
Вечер погрузился в полудрёму вместе с госпиталем. Всё стихло. Так необычно слышать тишину!
Максим пил чай, ел серые галеты, старался всё время смотреть на мать, а потом прилёг, чтобы проверить, сможет ли её видеть.
До матери три койки – нет, лёжа ему не видно: заслоняет чья-то всклокоченная голова с острым подбородком. Мальчик снова сел и, пока доедал ужин, решил: ночью будет подниматься на локтях, чтобы наблюдать за мамой. Она по-прежнему лежала на спине и не двигалась. Тогда он встал босиком на холодный пол и, дрожа всем телом, подошёл к её кровати.
Тень от штор сдвинулась влево, показались чёрные облака. И вот, наконец, мать пошевелилась, подняла колени; её вздох был глубоким и очень спокойным.
Мальчик вернулся и лёг на свою койку. Глядя в темноту, притаившуюся под потолком палаты, он думал о том, что война скоро закончится и они с мамой и братиком приедут домой, в Ленинград, пойдут в Гостиный двор, и мама купит ему мороженое, вафельный стаканчик, а потом папа вернётся с войны, они будут вспоминать, что с ними случилось, и всем будет очень хорошо и уже совсем не страшно.
Ленинград – чудесное слово, сиявшее во тьме, как ёлочное украшение!
Почему-то вспомнилась Зина. Максим подумал о том, что Зина очень красивая, и когда война закончится, он будет уже большой и обязательно женится на ней.
Тот, что со всклокоченной головой и острым подбородком, всё время ворочался и стонал – мешал ему думать. Максиму же хотелось хорошенько обдумать, как они вернутся домой, а папа будет весь в орденах… Но этот, всклокоченный, стонал и стонал, поэтому мальчик укрылся с головой одеялом и незаметно уснул.
Во сне грохотало, земля выворачивалась из-под ног и закрывала краем полнеба.
Максиму приснился хоровод сердитых лиц в теплушке. Потом появился Вовка Шушарин. Они опять сидели за одной партой – только уже не маленькие первоклашки, а большие, как сейчас. Вовка забрал свою коробку цветных карандашей, а заодно прихватил и портфель Максима.
«С какой стати я должен это терпеть? – сердито подумал мальчик. – Я уже почти взрослый. Наподдаю Шушаре – будет знать!» Но наподдавать не получилось – подошла учительница с лицом сестры из больничной палаты и сердито сказала: «Ишь какой шустрый! Не вздумай безобразничать здесь, не то начмед быстро выгонит из больницы!»
Максим хотел что-то ответить, но не успел, потому что быстро провалился в темноту.
Ночь – тот же день, только с закрытыми глазами.
Мальчик несколько раз просыпался, вставал, подходил к матери и ждал, пока она пошевелится. Когда Максим проснулся в очередной раз, в окнах уже светилось неяркое утро. На улице шёл снег.