Музы героев. По ту сторону великих перемен — страница 2 из 23

Частности семейной истории

23 июня 1763 года во французской колонии на острове Мартиника, в господском доме на скверно управляемой плантации сахарного тростника родилась девочка, которую окрестили Мари Жозефа Роза. Отец, Жозеф-Гаспар Таше де Лапажери[26] (1735–1790), был глубоко разочарован, он ожидал рождения сына, наследника фамильного имени. Мать же, Роза-Клэр, сообщала в письме к золовке:

«В противоположность нашим надеждам Богу было угодно дать нам дочь… Моя собственная радость оттого была ничуть не меньше. Почему мы не примем более благоприятный взгляд на наш собственный пол? Я знаю нескольких особ, каковые сочетают в себе столь много хороших качеств, что было бы невозможно найти их все в любой другой персоне».

Жозеф-Гаспар счел рождение дочери очередным ударом судьбы, которая никак не позволяла ему ни вырваться из цепких лап хронического безденежья, ни продолжить достойным образом свой род. Фортуна уже не раз поворачивалась спиной к этому семейству. Его глава Гаспар-Жозеф (1705–1767) уехал из Франции на Мартинику в 1726 году, прельщенный перспективами быстрого обогащения. Он принадлежал к старинному провинциальному дворянскому роду, гордившемуся пращурами, участвовавшими в крестовых походах и верно служившими королю в бесчисленных военных кампаниях. Это было типичное дворянство шпаги, всегда готовое сражаться «за веру, короля и честь», но не нажившее состояния и глубоко погрязшее в долгах. По прибытии на остров он немедленно зарегистрировал грамоты о своем безупречном происхождении в Верховном совете острова — без этого новоприбывший лишался права допуска к политической и коммерческой жизни Подветренных островов и не смог бы вступить в подобавший его положению брак. Эта креольская[27]аристократия осела на островах во второй половине ХVII века и образовала очень спаянное и закрытое общество, приверженное патриархальному образу жизни, стремившееся сохранить светские обычаи и ценности. Естественно, богатство креолов было основано на бессовестной эксплуатации труда черных невольников. Широко известна схема дурной памяти маршрутов морских торговых судов по «треугольнику»: купленных на невольничьих рынках Берега Слоновой Кости рабов переправляли в порты Бордо, Нанта и Шербура, там на суда догружали кое-какие товары, востребованные в Вест-Индии, вывозили весь груз на Антильские острова, где успешно сбывали, и возвращались во Францию с кофе, какао, табаком, индиго и сахаром. Больше всего прибыли давал сахар, и удачливая семья за два поколения ухитрялась составить кругленький капиталец. Неудивительно, что в языках Франции, Англии, Голландии и Дании в ту пору бытовало выражение «богат как креол». Отчизна не забывала этих людей, проживавших на краю света, они могли посылать дочерей во Францию для обучения в самом престижном заведении для девиц-дворянок, Сен-Сир, а младших сыновей определять в пажи при королевском дворе. Это тоже была отличная школа, после которой они выбирали либо военную, либо духовную стезю.

Увы, Гаспар-Жозеф не принадлежал к категории счастливчиков. У него не было ни капитала для покупки земли и рабов, ни энергии и терпения для успешного ведения дел. Он вскоре набрал долгов и был вынужден работать управляющим на плантациях других собственников. Правда, его родовые грамоты позволили ему жениться на состоятельной невесте, но он очень быстро промотал ее приданое. В семье родилось пятеро детей, из которых в судьбе будущей императрицы Франции решающую роль сыграли сын Жозеф-Гаспар и дочь Мари Эфеми Дезире (1739–1803).

У Гаспара-Жозефа во Франции остался брат Франсуа-Станислас, священник, сделавший очень недурную карьеру при дворе: он дослужился до духовника королевы Марии Лещинской, супруги Людовика ХV, а затем занял ту же должность при супруге дофина, наследника короля, Марии-Жозефе Саксонской, матери будущих королей Людовика ХVI, Людовика XVIII и Карла Х. Он пристроил своего племянника пажом к дофине, и пять лет в Версале с 1751 по 1557 год навсегда запечатлелись в памяти Жозефа-Гаспара как время пребывания в раю, в тесном соприкосновении с сильными мира сего.

Обязанностью пажей было привносить во дворец и городок Версаль улыбки и веселье их молодости. Всего этих юношей насчитывалось при дворе сто пятьдесят. Для того, чтобы быть допущенным к пажеской службе, необходимо было доказать герольдмейстерам дворянское происхождение, восходящее не менее чем к 1550 году, причем все свидетельства подвергались тщательнейшей проверке. Кандидаты должны были быть «хорошего сложения, хорошего нрава, ростом от 1,72 м до 1,75 м, пригожими лицом и иметь возраст от пятнадцати до шестнадцати лет».

Первая часть дня посвящалась обучению: верховая езда, владение оружием, танцы, манеры и общее образование, ибо идеальному дворянину надлежало иметь представление буквально обо всем. Важным элементом было участие в королевской охоте, соколиной или псовой. Вечерами на приемах пажи стояли около буфетов и обслуживали кавалеров и дам. Они носили факелы, дабы освещать дорогу своей повелительнице в темных коридорах Версаля. Согласно обычаю, паж должен был нести два факела в одной руке, другая оставалась свободной, дабы иметь возможность убрать с дороги какую-нибудь персону, не вовремя подвернувшуюся на пути члена королевской семьи. Эта задача была не так проста: известен случай, когда наклонившийся слишком низко паж поджег парик короля (к счастью, это не имело губительных последствий для юноши, хотя по закону приравнивалось к покушению на жизнь монарха).

В отличие от рядовых дворян, для которых найти пропитание в Версале составляло проблему, пажей хорошо кормили. Им строили глазки смазливые служанки, они носили шлейфы за прекрасными разнаряженными, благоухающими всеми мыслимыми ароматами дамами, мечтая когда-нибудь заключить одну из них в свои объятия и заручиться ее покровительством — такие случаи были не так уж редки. Обязанности пажей были необременительны, дофина Мария Саксонская слыла понимающей и доброжелательной повелительницей, проявлявшей неустанную заботу о членах своего штата, поэтому расставание с Версалем для юноши было тяжким. Именно в память об этой умной и прекрасной принцессе он впоследствии назвал дочь-первенца Марией-Жозефой. Опять же не без содействия дяди Жозеф-Гаспар поступил на службу в королевский флот в звании младшего лейтенанта и был откомандирован в гарнизон на Мартинике. Права государств Старого Света на различные острова Антильского архипелага еще не были окончательно закреплены, в результате непрекращавшихся военных действий извечных противников они переходили то под власть британской короны, то в руки французов.

В 1757 году в Форт-Рояль прибыл новый губернатор и главнокомандующий Франсуа де Богарне (1714–1800). Он называл себя маркизом, но это незаконное присвоение титула могло сойти с рук только в таких Богом забытых местах. Впоследствии, когда его землям во Франции в 1764 году был дарован королем статус маркизата, придворные герольдмейстеры отмечали, что семья де Богарне и ранее была неоднократна оштрафована за незаконное пользование титулом. Новый генерал-губернатор состоял в браке с богатой женщиной, Анриэт де Шастюлле, супруги привезли с собой годовалого сына Франсуа. Пока новый главнокомандующий знакомился с подведомственными территориями, включавшими в себя, помимо Мартиники, Гваделупу, Мари-Галант, Сен-Мартин, Сен-Бартельми, Дезирад, Доминик, Сан-Люсия, Гренаду, Гренадские острова, Тобаго, Сен-Венсан, Кайенну и Наветренные острова, его жена выяснила, что коротать время в просторных апартаментах губернаторских хором страх как скучно и решила, как оно и полагалось знатной даме, обзавестись компаньонкой.

Её выбор пал на белокурую красавицу Дезире Таше де Лапажери, и она пригласила ее поселиться в губернаторском доме. Франсуа де Богарне, человек с богатым любовным опытом и на четверть века старше юной компаньонки, по уши влюбился в нее и срочно занялся устройством судьбы этого небесного создания. По неписаным правилам того времени девицу надлежало выдать замуж и, таким образом, приличия для продолжения романа считались соблюденными. Губернатор считал, что Дезире будет счастлива, если обвенчается с его адъютантом Алексисом де Реноденом, недавно прибывшим на Мартинику после службы в полку королевских мушкетеров и еще не вполне осведомленном об особенностях треугольника, сложившегося в губернаторском доме. Однако против этого воспротивился отец Алексиса, состоятельный плантатор с острова Сан-Люсия. Ему не нравилась неважная репутация отца невесты, да и ее брат Жозеф-Гаспар, недавно прибывший на Мартинику, также зарекомендовал себя не с лучшей стороны. Он вмиг успел набрать долгов и стать завсегдатаем питейных заведений Порт-Рояля, не обходя также своим вниманием туземных красоток. Но и де Ренодену-старшему особого доверия в обществе не было, ибо он обладал вспыльчивым характером, граничившим с безумием. Вскоре после прибытия сына в родные пенаты папаша потребовал заключить своего отпрыска в тюрьму, утверждая, что тот пытался отравить его. Местное общество стало на сторону молодого человека. Дабы желаемый брачный союз состоялся, необходимо было примирить этих двух человек, отличавшихся неукротимым нравом, что и надлежало сделать губернатору. Отсюда переговоры по поводу заключения этого брака затянулись, тем более, что от этой насущно важной для него темы Франсуа де Богарне отвлекали британские военные корабли, появившиеся около Мартиники в конце 1758 года.

Англичане попытались высадиться на берег, потерпели неудачу, но не убрались восвояси, а взяли в кольцо остров Гваделупа. Гарнизон острова отважно и с большими потерями отбивался три месяца, тщетно умоляя де Богарне прислать подкрепление. 19 апреля 1759 года состоялась свадьба Алексиса де Ренодена и Дезире, 23 апреля корабли под командованием губернатора отчалили и достигли Гваделупы 27 апреля, ровно для того, чтобы узнать, что 26 апреля Гваделупа сдалась на милость победителя. Командующий даже не предпринял попытки отбить остров, корабли немедленно взяли курс обратно на Форт-Рояль. Вину за потерю Гваделупы де Богарне свалил на командование острова, что грозило пожизненным заключением. Когда в военно-морском министерстве разобрались, что к чему, де Богарне лишили командования и отозвали в Париж, но он задержал свой отъезд на год, выставив в качестве предлога беременность жены.

Тем временем у Алексиса де Ренодена открылись глаза на связь жены с губернатором, он в сердцах избил ее и отправился в Париж добиваться права на раздельное проживание «ввиду предосудительного поведения моей супруги» — развода тогда практически не существовало, но подобная отдушина была. Дезире решила последовать за ним, чтобы подать встречный иск и потребовать денег на свое содержание. Многие историки, в основном из числа тех, кто имеет склонность порицать императрицу Жозефину, очень любят в подробностях излагать интимную жизнь ее тетки, дабы обоснованно подводить читателя к выводу, что, мол, яблочко от яблони недалеко падает. При этом как-то в тень уходит ее безусловная преданность семье и горячее стремление Дезире оказывать родне всю помощь, которая была в ее силах. Перед отплытием она ухитрилась женить своего брата Жозефа-Гаспара, причем подыскала ему такую невесту, которую он вряд ли бы заполучил без помощи сестры и покровительства бывшего губернатора.

Это была подруга Дезире, Роза-Клэр де Вержер де Саннуа (1736–1807), отпрыск одной из самых уважаемых и богатых семей на Мартинике. Родословная этого старинного дворянского рода была безупречной: по матери будущая императрица Жозефина приходилась родней очень многим историческим семьям Франции и была прямым потомком короля Людовика VI Толстого и его сына Людовика VII, женатого на Алиеноре Аквитанской. Однако, в ХVIII веке в этой безупречной родословной появилось темное пятнышко: отец Розы женился на некоей Кэтрин Браун, якобы ирландке, — и это все, что о ней известно. Подобный мезальянс был крупным недостатком в глазах островной аристократии, где каждая запись в регистрационной книге Верховного совета тщательно изучалась и оценивалась старейшинами среди плантаторов.

Именно этот факт, а также возраст 25 лет — по тем временам вековухи, которой замужество уже не светило (возможно, именно по причине безродной мамаши), — послужил основанием для того, что родители невесты скрепя сердце дали согласие на этот брак. Более того, они обеспечили дочь хорошим приданым: плантацией сахарного тростника под названием «Три островка» (именно столько было расположено в небольшой бухте, на которую открывался вид с плантации) площадью в 527 гектаров и рабочей силой в количестве 327 рабов. Плантация была оборудована всеми необходимыми строениями: господский дом, мельница для размола стеблей сахарного тростника, сахароварня, хижины негров, лазарет и даже каталажка для особо недисциплинированных и буйных. Там имелось все для того, чтобы вести обеспеченную и спокойную жизнь, но это было не по нраву Жозефу-Гаспару. Он предпочитал проводить дни в Форт-Рояле среди офицеров гарнизона, флибустьеров и авантюристов, где основными развлечениями были игра в карты и дуэли. Управление плантацией легло на плечи Роз-Клэр, которая занималась им с большим знанием дела и энергией. Это была умная, хорошо образованная женщина превосходных черт характера, на которой и держалось все благосостояние семьи.

Приняв участие в свадьбе брата, состоявшейся 9 ноября 1761 года, Дезире отплыла в Париж. Супруги де Богарне покинули Мартинику еще в апреле 1761 года. В мае 1760 года у них родился второй сын, Александр, на момент отъезда родителей ему исполнилось всего 13 месяцев, и были все основания полагать, что он не сможет перенести длительное плавание во Францию. Эти путешествия были настолько чреваты опасностями, что взрослые, как правило, перед отплытием составляли завещание. Поэтому малыша оставили на попечение матери Жозефа-Гаспара и Дезире, мадам де Лапажери, которая и воспитывала его до пятилетнего возраста.

По возвращении во Францию мадам де Богарне отправилась в принадлежавший ей замок Лаферте, где и прожила до самой своей смерти в 1767 году. Все это время она вела оживленную переписку, исполненную самых теплых чувств, с Дезире де Реноден, в открытую сожительствовавшей с Франсуа де Богарне. Когда маленького Александра окрестили по прибытии во Францию, Дезире стояла у купели в роли крестной матерью. Она взрастила его и стала истинной матерью, по признанию самого Александра, полюбившего ее как настоящую родительницу. Официальный брак с Франсуа де Богарне был заключен лишь в 1796 году, когда скончался Алексис де Реноден, и Дезире обрела полную свободу. В скобках скажем, что престарелый маркиз умер в 1800 году, и через год Дезире, которой было за шестьдесят, вышла замуж в третий раз. Последнему браку не было суждено продлиться долго: в 1803 году эта энергичная женщина, патриотка своей семьи, также отошла в мир иной.

Дезире быстро освоилась в Париже, где, невзирая на скандальность своего сожительства с маркизом де Богарне, сумела обзавестись друзьями. Она вела деятельную переписку со своей родней на Мартинике, где дела обстояли не самым блестящим образом.

Детство среди креолов

Брат Жозеф-Гаспар служил командующим артиллерийскими батареями, но в 1763 году король отправил его в отставку с небольшой пенсией, что этот бравый офицер счел натуральным оскорблением. Жена Роз-Клэр, к его великому неудовольствию, родила трех дочерей: Мари Жозефу Розу (1763), Катрин-Дезире (1764) и Мари-Франсуазу (1766). Помимо этих девочек он прижил еще трех побочных дочерей от местной красавицы-туземки, каковой факт лишь умножал его головные боли из-за хронической недостачи финансов, но никак не отвлекал от приятного времяпрепровождения в кругу подобных же бездельников.

Супруга Жозефа-Гаспара, препоручив дочек кормилицам, полностью отдавалась управлению плантацией, состояние которой был весьма далеко от блестящего. Дела пошли еще хуже после разрушительного урагана, который буквально опустошил остров в ночь с 13 на 14 августа 1766 года. Бешеный ветер и огромная приливная волна погубили 48 судов, унесли жизни 440 человек, а уж покалеченных никто и не потрудился сосчитать. На плантации «Три островка» ураган разметал деревянный господский дом, хижины рабов, лазарет и мельницу, уничтожил весь урожай сахарного тростника. Семья[28] укрылась в сахароварне с толстенными каменными стенами. После урагана над сахароварней спешно возвели временную деревянную надстройку с галереей, надеясь возродить старый дом, когда Бог пошлет хороший урожай. Этого так и не случилось: всем членам семьи, за исключением Розы, было суждено умереть на втором этаже этой фабричной постройки под шум колес, перемалывавших тростник в однородную массу, из которой потом выгоняли сахар.

Конечно, семья не была нищей — полунатуральное хозяйство, орава слуг-рабов, готовых услужить по мановению руки, расслабляющий климат и неспешный ритм жизни создавали впечатление полного довольства и сызмальства воспитывали в креолах леность, безудержное стремление к наслаждениям и полную безответственность. Детство Розы протекало в окружении сказочно прекрасной природы с ее райскими птицами радужных расцветок, огромными бабочками, порхающими над буйно цветущими буганвилией, жасмином и орхидеями. Она на всю жизнь сохранила страсть к цветам и экзотическим птицам. Это детство с полным правом можно назвать счастливым — девочка была сыта, присмотрена, пользовалась относительной свободой и любовью родителей. Жизнь на природе и в тепле создала у нее привычку к купанию в речушке, протекавшей по территории поместья — обычай, совершенно несвойственный француженкам из общества того времени. Недостаток гигиенических процедур они возмещали чрезмерным употреблением духов, практически обливаясь ими. Роза же с самого детства привыкла ухаживать за своим телом и не отказывалась от этого обычая до конца жизни. Сохранилось одно из писем, которое Наполеон послал жене перед возвращением из похода: «Не мойся, я хочу чувствовать запах твоей кожи».

В возрасте десяти лет, в 1773 году, Розу и ее сестру Дезире отправили в Форт-Ройяль проходить курс наук в «Заведении обучения девиц и призрения бедных женщин». Это было нечто вроде пансиона для приходящих учениц, сестры жили в городе у бабушки по отцовской линии. Заведение было основано женским благотворительным обществом под руководством главного настоятеля миссии монахов-капуцинов на Антильских островах и имело своей целью воспитывать девиц в «почтении к религии и обществу». Это было бледное подражание образцу воспитательного женского учреждения, каковым являлся институт для благородных девиц Сен-Сир, основанный морганатической супругой короля Людовика ХIV мадам де Ментенон. На Мартинике готовили будущих хозяек креольских плантаций, а потому особенно бездной премудрости девочек не утруждали: грамматика, чистописание, арифметика, священное писание и немного истории, а также начала светских наук, манеры, танцы, рисование, музыка и рукоделие, прядение, шитье и вышивание.

Каждое утро в семь часов девочки собирались в заведении к утренней службе. Далее их разводили по четырем классам, и преподавательницы внушали им основы наук. Час отводился на рукоделие, которым девочки были обязаны заниматься в полном молчании. С 11 до часу был перерыв, а после обеда, до пяти часов, обучались танцам, рисованию и музыке.

Такое образование может показаться весьма поверхностным, но тем не менее оно привило Розе те качества, которые весьма пригодились ей впоследствии при исполнении придворных обязанностей императрицы: выдержку, терпение, умение совершенно естественно вести себя в любой обстановке. Оно также отшлифовало ее природный вкус и впоследствии позволило безошибочно выбирать туалеты и задавать тон моде.

Девочек часто возили в гости к родственникам, те наносили ответные визиты. Мир островной жизни был узок, разговоры мужчин вертелись в основном вокруг видов на урожай да политических событий. Хотя при заключении Парижского мира по итогам Семилетней войны Людовик ХV с легкостью обменял заснеженные просторы канадских владений на Антильские острова, приносившие Франции огромную прибыль, это совершенно не означало, что с угрозой со стороны англичан было покончено. Они всего за три месяца до рождения Розы покинули оккупированную ими Мартинику; кто знает, как сложилась бы ее жизнь, родись она подданной Великобритании.

Женщины политике были чужды. Тут в основном обсуждались семейные события в большом семейном клане и новости из Франции: парижские моды и сплетни, жизнь приближенных короля в Версале. Отец во время редких появлений дома в кругу родни с чувством нескрываемого восхищения рассказывал о версальских чертогах невиданной красоты, редкостных увеселениях, короле Людовике ХV, несомненно, самом великом монархе Европы, утонченных дамах и красавице из красавиц маркизе де Помпадур, блиставшей нарядами невиданной роскоши и высокого вкуса. Затем стали доходить вести о новой фаворитке короля, графине Дюбарри, поражавшей всех изысканными туалетами и немыслимой стоимости драгоценностями. Роза не переставала мечтать о том, что она тоже когда-нибудь должна приехать в Париж и быть представлена ко двору. Здесь не было ничего исключительного — самой сокровенной мечтой каждого креола было возвращение на историческую родину. Родители уже заводили разговор о замужестве — в те времена были нередки случаи, когда на Мартинике в одиннадцать-двенадцать лет дочери владельцев плантаций уже были помолвлены. Для родителей наличие дочерей представляло самую настоящую головную боль — надо было тщательно продумать, с кем породниться, как обеспечить дочь приданым — это был особо болезненный вопрос для семьи де Лапажери, как не прогадать с будущим зятем.

Розе все эти заботы были неведомы, ей по ночам снился кавалер, очень похожий на портреты короля, только моложе. Он, несомненно, будет из очень родовитой семьи. Ей предстоит явиться перед королем и королевой в придворном туалете с длиннющим шлейфом и сделать три особенно глубоких реверанса, а потом отступить назад, ловко отбросив ногой тяжеленный шлейф. Розе уже было ведомо, что это демонстрирует особое искусство истинной придворной дамы, и все будут дивиться тому, сколь сноровисто она справляется с этим. В Париж, только в Париж! Там живет тетя Дезире, которая в каждом письме непременно справляется о здоровье своих племянниц.

Неожиданное сватовство

Обучение девочек оборвалось внезапно и чрезвычайно драматично: в октябре 1777 года сестричка Дезире за четверо суток сгорела от лихорадки. Именно в этом месяце маркиз Франсуа де Богарне направил Жозефу-Гаспару де Лапажери письмо следующего содержания:

«Я не могу выразить вам, сударь, всю глубину моего удовольствия иметь возможность дать вам доказательства той привязанности и дружбы, которые я всегда испытывал к вам…

Мои сыновья в настоящее время имеют доход в размере 40 000 ливров каждый; в вашей власти дать мне руку барышни вашей дочери, дабы разделить судьбу моего шевалье[29]. Уважение и привязанность, которые он испытывает к мадам де Реноден, вселили в него страстное желание связать себя союзом с одной из ее племянниц. Уверяю вас, что могу лишь дать свое согласие на просьбу, каковую он изложил мне, прося у вас руки второй дочери, возраст которой более подходит ему. Мне бы чрезвычайно хотелось, чтобы ваша старшая дочь была несколькими годами моложе, она была бы, несомненно, предпочтительнее, поскольку мне описали ее равным образом благоприятный портрет. Но я не буду скрывать от вас, что мой сын, которому всего семнадцать с половиной лет, считает девицу пятнадцати лет слишком близкой к нему по возрасту. Это именно тот случай, когда разумные родители вынуждены уступать обстоятельствам».

Письмо пришлось исключительно к месту: два года подряд на плантации случался неурожай, рабы мерли от лихорадки как мухи, обстановка попахивала возобновлением военных действий. Жозеф-Гаспар проворно ухватился за перо и незамедлительно сообщил будущему свату, что, поскольку Дезире недавно скончалась, он предлагает в жены Александру младшую дочь, Мари-Франсуазу, или, как ее ласково именовали в семье, Манетту, «чрезвычайно пригожую лицом, приметную наивной радостью и чувствительным нравом». Но дочь восстала против плана родителей, ибо ни за что не хотела разлучаться с матерью. Та же сочла ее возраст слишком нежным, чтобы отправлять в столь дальний путь. Хотя Манетте было всего одиннадцать лет, такой вариант не представлял собой ничего из ряда вон выходящего: в подобных случаях будущую невестку отправляли на воспитание в семью свекра и свекрови.

Зато Роза изъявила горячее желание ехать во Францию, о чем Жозеф-Гаспар и известил семейство де Богарне, постаравшись как можно более расхвалить достоинства Розы: «у нее очень красивая кожа, красивые глаза, красивые руки и поразительные способности к музыке». Мадам де Реноден сгорала от нетерпения одним ударом поразить две цели: осчастливить своего любимого крестного сына и помочь брату хоть как-то облегчить его существование. 11 марта 1778 года она настрочила ему следующее письмо:

«Приезжайте мой дорогой брат, хоть с одной из ваших дочерей, хоть с обеими. Как бы вы ни поступили, сие устроит нас, и сочтите за лучшее, что мы предоставляем вам руководствоваться провидением, каковому лучше ведомо, нежели нам самим, как надлежит поступать…. Нам требуется ваше дитя. Шевалье заслуживает совершенного счастья».

Масла в огонь подливал отец жениха: со здоровьем дела у него обстояли неважно, и он высказывал опасения по поводу того, что в случае его смерти Александру будут назначены опекуны (предположительно из числа членов семье его покойной супруги), которые явно будут подыскивать ему другую невесту. Он даже выслал доверенность на оглашение в церкви Мартиники имен лиц, собирающихся вступить в брак, причем указал Александра и оставил пустое место для имени невесты. В конце концов, Жозеф-Гаспар написал в Париж, что не может лишить жену всех дочерей после того, как она недавно потеряла среднюю, и потому берет с собой только старшую.

Но на Атлантическом океане вновь началась война между Великобританией и Францией, и Жозеф-Гаспар смог отплыть с дочерью и получившей вольную служанкой Юфеми лишь в конце августа 1779 года. Для оплаты путешествия за троих, он влез в долги, ибо Дезире пообещала, что часть денег будет возмещена семейством де Богарне.

В литературе об императрице Жозефине прочно прижилась легенда о том, что перед отъездом она со своей двоюродной сестрой Эме Дюбюк де Ривери отправилась к местной предсказательнице Элиаме. Та напророчила девушкам, что Эме станет королевой, а Роза — «более чем королевой». Далее говорится о том, что Эме отправили для прохождения обучения в монастырской школе во Франции, на судно напали алжирские корсары, доставившие пленницу своему бею, который подарил ее турецкому султану. Эме, по имеющемуся описанию, была блондинкой с кожей ослепительной белизны и тотчас же заняла место любимой жены султана. После его смерти, не без некоторых кровавых интриг, ей удалось посадить на трон своего сына Мохаммада, и она получила титул «валиде», матери правящего султана, большая величина в Оттоманской империи, обладавшая значительной властью.

Серьезные историки давно доказали, что эпизод с двойным предсказанием есть не более и не менее как чистой воды вымысел. Начать следует с того, что точно не известна дата рождения самой Эме, причем разброс дат весьма широк: называют года 1766, 1768, 1773, 1775, 1776 и даже 1785. Далее следует отметить тот факт, что, возможно, Роза, как все уроженцы Мартиники, и состояла в каком-то родстве с Эме, но оно было настолько отдаленным, что о близком общении или дружбе и говорить не приходится, не говоря уже о существенной разнице в возрасте. По легенде, судно, на котором Эме Дюбюк плыла на Мартинику из Нанта (а не в обратном направлении) бесследно пропало в 1788 году. В июле этого же года Роза, уже мать двоих детей, давным-давно безвыездно проживавшая в Париже, приняла внезапное решение отправиться на Мартинику из Гавра, о чем речь в нашем повествовании пойдет позднее. Вот единственное совпадение в биографии двух женщин. Помимо этого существуют еще принципиальные несоответствия в датах рождения турецких султанов, но совершенно нет смысла углубляться в эти восточные дебри, мало имеющие отношения к истории жизни самой Жозефины.

По свидетельствам современников Жозефина не была особо суеверна, и, по мнению исследователей, сама пустила в ход эту красивую легенду, дабы придать более экзотичный окрас своему креольскому прошлому. Именно она рассказала об этой истории Наполеону, который, в отличие от нее, как истинный корсиканец с итальянскими корнями, был глубоко суеверен.

Итак, в конце августа 1779 года Жозеф-Гаспар с дочерью отплыл в Брест на судне «Иль-Де-Франс». Ввиду опасности пленения судна англичанами его сопровождал фрегат «Помона». В океане бушевали беспрерывные штормы, и путешествие превратилось в нескончаемый кошмар. Страхи перед английским пленом, дикая качка, протухшая вода и отвратительная пища привели к тому, что Жозеф-Гаспар тяжело заболел. Состояние его здоровья внушало такие опасения, что отъезд в Париж был отложен на несколько дней. Роза и служанка дрожали в своих легких платьях, не попадая зуб на зуб от непривычного холода. Пока они ожидают прибытия в Гавр мадам Дезире де Реноден и Александра, приспело время рассказать о заморском женихе Розы.

Прекрасный принц

Александр получил отличное образование, ибо после обучения в коллеже дю Плесси воспитывался вместе с племянниками герцога де Ларошфуко. Дом герцога, друга Бенджамена Франклина и переводчика на французский язык Конституции тринадцати американских штатов, восставших против английской метрополии, был центром для молодых аристократов, воспитанных в духе Просвещения. Этот вельможа, уверовавший в создание общества, существующего на более равноправных и демократических порядках, являл собой образчик тех бескорыстных идеалистов, которые играли столь решающую роль на первом этапе революции. Александр также набрался новых идей философов-энциклопедистов, верил в справедливость и разум, во имя торжества которых горел желанием бороться против нетерпимости и мракобесия, но был далек от того, чтобы строить свою жизнь в соответствии с заповедями просветителей. Он не собирался отказываться от привилегий аристократии, чрезвычайно дорожил ими и даже не подумывал о том, чтобы вводить на унаследованных от матери плантациях на острое Сан-Доминго послабления, проповедуемые «Обществом друзей чернокожих». Его основал все тот же герцог Ларошфуко, главной целью деятельности этого объединения было уничтожение рабства.

Александр также был большим почитателем Руссо и стал приверженцем новой ценности, чувствительности, требующей ставить естественные порывы души превыше всего. Молодой человек упивался чувствами и заставлял других следовать своему примеру. Но это стремление было весьма поверхностным, а в глубине души Александр весьма сожалел о том, что его незначительное дворянство не позволяло ему быть принятым при королевском дворе. Он пытался компенсировать это победами над женщинами и тщательно выбирал титулованных любовниц, хвастаясь их положением в своих письмах к мадам де Реноден. Его сослуживец Луи-Амур де Буйе писал, что любовные связи Александра «льстили его тщеславию и занимали все его время. Он даже составлял списки и классифицировал их по титулам, а также прочим достоинствам дам».

Шевалье де Богарне был офицером Саарского пехотного полка, который принадлежал его покровителю, герцогу де Ларошфуко. Гарнизон располагался в Бретани, что требовало от него часто покидать родительский дом в Париже, но позволяло беспрепятственно предаваться восторгам любви. Он был привлекательным блондином с голубыми глазами и орлиным носом, элегантно носившим свой белый мундир с серебряными кантами и нашивками. Офицер прекрасно танцевал и остался у многих в памяти именно как безупречный исполнитель сложных па. Пока шли переговоры о его женитьбе на одной из сестер де Лапажери, Александр регулярно слал послания мадам де Реноден о своих победах на любовном фронте. В одно из них он даже вложил письмо от своей тогдашней любовницы, графини Лоры де Латуш де Лонгпре, «дабы вы могли вынесли суждение о моем выборе». В письме также упоминался ребенок, которого ждала эта дама, и отцом которого был Александр.

Он был не против жениться на креолке — напоминаем, что в те времена в среде, в которой вращались герои нашего повествования, брак заключался исключительно по расчету. Прежде всего ценилось безупречность дворянского происхождения девиц и их немалое приданое. Жены-креолки были не редкость и при дворе, ибо «привносили грацию, беззаботную речь и небрежность манер, присущие лишь креолкам». Они также обладали «соблазнительной томностью походки и естественной элегантностью, которым повсеместно подражали, но никогда не были в состоянии превзойти». Но не всех родители посылали во Францию для образования, а потому в ходу было также нелестное выражение «невежественна как креолка». Обычно такой недостаток искупался хорошим приданым и древностью рода, для исправления остального нанимались хорошие преподаватели. Для того, чтобы угодить отцу и мадам де Реноден, к которой он был искренне привязан, Александр не стал противиться предложению жениться на неведомой креолке. На всякий случай он выпросил у отца обещание, что тот «не будет ожидать его вступления в брак с сей барышней, ежели она и я восчувствуют какую-либо взаимную неприязнь».

Итак, получив письмо с сообщением о прибытии 12 октября 1779 года будущего тестя и невесты в Брест, Александр в сопровождении мадам де Реноден отправился туда из Парижа. Морской вояж настолько измотал Жозефа-Гаспара, что он слег в постель, и отъезд в столицу пришлось отложить на несколько суток. Александр подошел к организации поездки весьма практично, приобретя удобный кабриолет и теплую одежду для Розы и служанки. Его появление в плохонькой гостинице произвело на Розу ошеломляющее впечатление. Это был сущий принц из сказки, и она немедленно по уши влюбилась в него. Александр же успешно сумел скрыть свое разочарование этой пухленькой невидной девицей со вздернутым кончиком носика и дипломатично написал отцу в Париж: «Возможно, мадмуазель де Лапажери покажется вам менее пригожей, чем вы ожидали, но ее любезность и мягкость характера превосходят все, что можно вам о сем сказать».

Из-за скверного состояния здоровья Жозефа-Гаспара путешествие растянулось на несколько дней. В Париже семья Александра приняла Розу с исключительной теплотой. Как только путешественники расположились в парижском семейном особняке де Богарне на улице Тевено, мадам де Реноден с удвоенной энергией принялась за приготовления к свадьбе. Она занялась заказом приданого невесты, улаживанием условий брачного контракта, а также составлением счета затрат на путешествие с Мартиники, которые надлежало разделить между мадам де Реноден, Александром и отцом Розы. Его доля составила 1264 ливра 13 су.

10 декабря 1779 года был подписан брачный контракт, согласно которому жених гарантировал сорок тысяч ливров дохода от плантаций на Сан-Доминго и поместья Лаферте-Аврен близ Орлеана. Невеста приносила с собой приданое (подаренное теткой Дезире), оцененное в 20 000 ливров, движимое имущество на Мартинике (рабы, надо полагать?) на 15 000 ливров и ренту в 5 000 ливров, представляющую собой проценты на ее приданое в 100 000 ливров, находящихся в пожизненном владении ее отца. К этому добавлялся дом в пригороде Парижа Нуази-ле-Гран подаренный ей теткой и оцененный вместе с мебелью, двором, конюшней, садом, огородом и прочими хозяйственными постройками в 33 000 ливров.

13 декабря состоялось венчание в церкви Нуази-ле-Гран, и Роза превратилась в виконтессу де Богарне. Отец невесты по-прежнему был не в состоянии подняться с постели, и его заменил дядюшка, уже известный нам аббат Таше, бывший духовник королевы Марии Лещинской и дофины, а теперь приор аббатства Сент-Гобюрж. Церемония была скромной, гости немногочисленными. Муж преподнес новобрачной свадебные подарки: часы на плоской золотой цепочке, инкрустированные мелкими бриллиантами, браслет и пару серег. Новобрачные поселились вместе с маркизом де Богарне и мадам де Реноден в родовом особняке семьи. Роза купалась в счастье. Она была влюблена в красавца-мужа, наслаждалась физической близостью и полагала, что Александр является ее собственностью, право на которую не может оспаривать никто.

Радости и горести семейной жизни

Супруг же быстро разочаровался в молодой жене. Разумеется, показываться в парижских салонах с такой простушкой не представлялось возможным. Александр находил большие пробелы в ее образовании, но считал, что под его руководством их можно быстро устранить. Офицер был вынужден часто покидать семейный очаг ради службы и пребывания в кругу единомышленников в замке герцога де Ларошфуко, где помимо серьезных собраний вовсю кипела светская жизнь. В своих письмах он советовал Розе изучать историю древнего Рима и читать современную литературу, но она не спешила целиком отдаваться занятиям.

В обществе тетки молодая женщина с удовольствием ездила в экипаже по столице, испытывая непередаваемое наслаждение. Нам это понять трудно, ибо Париж того времени был ужасен. Родовой особняк де Богарне на улице Тевено располагался в восточной части города, еще сохранявшей средневековый облик. По середине мостовой бежал поток из вонючей грязи и канализационных стоков, издававший такой смрад, что провинциалы, впервые попавшие в город, нередко падали в обморок. Зато повсюду царила бурная жизнь и толкотня. По мостовой грохотали тяжелые почтовые кареты, прибывшие из провинции, повозки торговцев, элегантные кареты аристократов и финансистов, наемные фиакры. Над этим стуком колес поднимался невообразимый гвалт из выкриков кучеров и лакеев, щелкания их кнутов, вскриков перепуганных прохожих, вынужденных прижиматься к стенам домов, чтобы не попасть под брызги грязи, летевшей из-под колес. Для Розы эти уличные шумы звучали настоящей музыкой, и она наслаждалась ими, перебирая в кармане свадебные подарки Александра, с которыми никогда не расставалась. Эти прогулки да поездки за покупками были ее единственными развлечениями, ибо муж постоянно отсутствовал, а двусмысленное положение маркиза де Богарне и тети Дезире не давало им возможности предложить молодой женщине какие-то светские развлечения.

Как это ни странно, но Розе нравился и их дом. Улица Тевено была столь узка, что солнечный свет никогда не проникал туда. Даже те туристы, которые как следует изучили Париж и его пригороды, плохо представляют себе жизнь средней руки горожанина в Париже того времени. Роскошь, подобную Версальскому дворцу могли позволить себе лишь очень знатные аристократы и крупные финансисты. Прочие жили в холодных, плохо отапливаемых домах, где в расположенных анфиладой комнатах беспрепятственно гуляли сквозняки. Первый этаж занимали подсобные помещения, на второй вела весьма крутая лестница, на которую порциями поступал холод от открываемой входной двери; комнаты с навощеными полами были весьма скудно меблированы. В спальнях, невзирая на полог вокруг кровати, под балдахином царил такой холод, что мужчины и женщины не снимали свои чепцы и ночные колпаки, пока слуга не растопит камин. Все равно эти невзрачные помещения казались Розе дворцом по сравнению с комнатами над сахароварней, и они становились еще краше, когда в них появлялся красавец-муж, по обществу которого она безумно тосковала. Но Александр приезжал редко и все время старался сократить время своего пребывания дома. Желание жены проявлять свою пылкую любовь лишь тяготило его. В своих письмах к мадам де Реноден он жаловался на бесполезность попыток образовать Розу, называя ее «предметом, которому нечего сказать мне. Как может нежное сердце любить женщину, неспособную заполнить длительные промежутки между излияниями любви?».

Неудивительно, что ему, завсегдатаю собраний будущих членов революционного Учредительного собрания в замке Рош-Гийон герцога де Ларошфуко, самых знаменитых салонов Парижа, где блистали остроумием мадам Жермен де Сталь и Фелисите де Жанлис, общество Розы с ее совершенно детским мышлением быстро стало непереносимым. Но ситуация еще усложнилась от того, что жена, прознав, что обязанности гарнизонного офицера включали в себя также посещение балов и пикников, начала ревновать его и требовать, подобно вульгарной мещанке, соблюдения супружеской верности. Что же касается танцев, в которых он особенно отличался, то весьма красноречиво звучат слова из его письма мадам де Реноден: «Я не буду говорить вам о моем здоровье. После бала оно может быть только отличным. Как вам известно, танец суть универсальное средство от всех недомоганий…». Так что он старался как можно реже навещать особняк на улице Тевено и делать эти визиты как можно более кратковременными. Невзирая на это, они не замедлили оказать существенный результат: вскоре после непродолжительного пребывания Александра дома в ноябре 1780 года Роза поняла, что беременна. Муж вернулся к ней лишь к родам, которые прошли благополучно, и он стал счастливым отцом сына Евгения, появившегося на свет 3 сентября 1781 года. Имя было выбрано в честь выдающегося полководца, принца Евгения Савойского.

Эта радость ничуть не смягчила его огорчения от того, что жена совершенно никак не продвинулась с точки зрения приобретения знаний, но по-прежнему докучала ему доказательствами своей любви и предъявляла все больше требований по части супружеской верности и проявления внимания к себе. Александр вновь жалуется мадам де Реноден:

«Вместо того, чтобы видеть, как моя жена обратилась в сторону образования и совершенствования своих талантов, она стала ревнивой и приобрела все качества этой пагубной страсти. …Когда мы выходим в свет, она ожидает, что я буду уделять внимание одной ей. …она хочет знать, что я делаю, что я пишу…».

Мадам де Реноден убедила Александра отправиться в начале ноября в восьмимесячное путешествие по Италии вместе со своим наставником Патриколем. Крестная мать надеялась, что, оторвавшись от своих любовниц и слишком насыщенной светской жизни, ее сынок несколько пересмотрит свои эгоистические убеждения и почаще будет оставаться в лоне семьи и уделять больше внимания жене. Со своей стороны она также решила изменить семейную обстановку, и, когда Александр вернулся домой 25 июля 1782 года, оказалось, что семья переехала в новый дом, снятый на его имя в самом новом и фешенебельном квартале Парижа. Александр объявил, что он в восторге от нового дома и готов осесть в нем, следуя заветам Руссо о ценностях патриархальной семейной жизни. Будто в доказательство этой теории была зачата дочь Гортензия. Однако тихие семейные радости быстро надоели этому эгоисту до мозга костей, и его потянуло к более активной жизни. Благодаря покровительству герцога де Ларошфуко Александр был произведен в майоры. На Антильских островах практически не прекращались столкновения между английскими и французскими кораблями, и некоторые его сослуживцы по Саарскому полку отправились воевать на заморские территории. У Александра возникло опасение, как бы отсутствие боевого опыта не помешало его дальнейшему продвижению по службе. Он испросил у герцога отпуск, обзавелся его рекомендательным письмом к генерал-губернатору островов и ночью 6 сентября тайно покинул дом, невзирая на слезные мольбы Розы не оставлять ее.

Роковое путешествие

Можно представить себе, какое опустошение этот тайный отъезд вызвал в душе молодой женщины. Это было выше ее понимания. Почему муж, которого она так любила, практически избегал ее общества? Почему те короткие периоды, которые он проводил с ней, были полны неприкрытых упреков, возлагавших на нее вину абсолютно во всем? Роза была безутешна, и только поддержка престарелого свекра и мадам де Реноден помогли ей сохранить душевное равновесие, в котором она так нуждалась при своей новой беременности.

Прекрасно владевший пером Александр после отъезда начал буквально забрасывать свою постылую жену письмами. Если верить исключительно этим эпистлям, трудно представить себе более любящего мужа и отца, глубоко страдающего от вынужденной разлуки.

«Простишь ли ты меня, дорогой друг, за то, что покинул тебя, не попрощавшись, удалился от тебя без предупреждения, сбежал, не сказав тебе еще один, последний, раз, что я весь твой? Увы! Отчего ты не можешь читать в моей душе? Ты увидела бы там два чрезвычайно похвальных чувства, сражающиеся и причиняющие мне жестокое волнение. Любовь к моей жене и к славе — каждое из этих чувств полностью овладело моим сердцем…»

«Когда ты доставишь мне удовольствие сообщением, что чувствуешь себя хорошо? Прощай, мое сердце, обнимаю тебя, Евгения и твоего малютку Сципиона[30]. Боже мой, в каком возрасте я увижу его?»

В ожидании судна, отплывающего на Мартинику, Александр застрял в Бресте и время от времени негодовал, когда не получал с очередной почтой письма от жены, хотя та писала почти ежедневно. Он утверждал, что другим офицерам письма приходят более регулярно и купался в жалости к самому себе:

«…один я, тот, каковой заслуживает более, нежели они, нежность своей второй половины — один я забыт… Неужто мне никогда не суждено изведать сего драгоценного блаженства, предназначенного лишь для ограниченного круга достойных и деликатных людей, которым наслаждается добропорядочный человек? Я пишу как человек, уверенный в том, что его любят, что он является желанным для многих».

Все эти стенания были чистой воды уловками для прикрытия очередного увлечения «забытого» мужа, а точнее, вновь вспыхнувшего чувства к женщине, с которой он пережил бурный роман в 1778 году. В ту пору переговоры о браке с далекой креолкой были в самом разгаре, а молодой офицер сдабривал тоску прозябания в бретонском гарнизоне связью с замужней дамой, женой офицера морского флота графиней Лорой де Латуш де Лонгпре. Она была миловидной состоятельной креолкой, на одиннадцать лет старше любовника, и отдалась своему чувству настолько, что родила сына. Его назвали Александром, ибо, помимо того, что малыш был тезкой своего биологического отца, он являлся таковым и для отца законного.

С тех пор утекло некоторое количество воды, Лора овдовела и направлялась на Мартинику, чтобы вступить во владение наследством по линии покойного отца. Судя по всему, вновь встретившись с Александром, она замыслила какой-то далеко идущий план. Иначе нельзя объяснить то остервенение, с которым она ополчилась на Розу, между прочим, связанную с ней какими-то отдаленными узами по мартиникской родне. Александр известил жену и мадам де Реноден о том, что отплывает на Мартинику на одном судне со своей старой знакомой и беззаботно попросил дам навестить малых детей Лоры, оставшихся в Париже (естественно, умолчав о том, что один из них является его сыном) и прислать ему набор для игры в лото, дабы иметь возможность скоротать время в течение длительного путешествия.

По прибытии на Мартинику оказалось, что военные действия прекратились, и дело шло к заключению мира. Генерал-губернатор назначил его своим адъютантом, что обеспечивало Александру широкие возможности предаваться любви со своей попутчицей. Он навестил плантацию тестя «Три островка» и был неприятно поражен ее заброшенным видом. После этого посещения он предпочел поселиться у дяди Розы, барона де Таше, коменданта крепости. Жене же он описал, как во время длительного путешествия играл в лото с Лорой и, хотя «эта игра часто нагоняла на него скуку, он был щедро вознагражден удовольствием, получаемым от ее общества». Роза, нелегко переносившая семимесячную беременность, впала в глубокую депрессию, это сообщение лишь возбудило ее ревность, и она перестала писать мужу. Но она усиленно вела корреспонденцию со своей семьей, и именно из письма Розы своей матери муж узнал о рождении 10 апреля 1783 года их дочери Гортензии-Евгении[31].

Тем временем он настолько афишировал свои отношения с Лорой де Лонгпре, что это вызвало неудовольствие в патриархальном мире мартиникской колонии. Естественно, в местной расслабляющей атмосфере никому не воспрещалось следовать влечениям сердца, но настоятельно требовалось соблюдать приличия. Лора же осмелела настолько, что на каком-то большом собрании громогласно заявила, что новорожденный ребенок не может быть дочерью Александра. Если принимать в расчет дату его возвращения из Италии, Гортензия якобы родилась на двенадцать дней ранее положенного срока. Александр не стал задумываться над обоснованностью этого обвинения, а вспыхнул, подобно спичке, во всеуслышание заявив, что отрекается от ребенка и твердо намерен расстаться с женой. Он написал ей отвратительное письмо, которое впоследствии сильно повредило ему. Далее по подстрекательству Лоры парочка отправилась на «Три островка», где попыталась выведать у рабов, не было ли у Розы каких-то увлечений в юности. Надо отдать им должное, недалекие женщины, невзирая на попытки подкупа, поклялись, что Роза ни шагу в жизни не ступила без сопровождения; слуга же Максим, соблазненный такой суммой, которой в жизни не видывал, дал, по собственному признанию хозяйке впоследствии, «ложное свидетельство».

Обе семьи стеной стали на защиту Розы. И свекор, и мадам де Реноден, без сопровождения которых Роза никогда не покидала дом, яростно отстаивали ее невиновность, ибо молодая женщина общалась лишь с весьма узким кругом их пожилых друзей. Но Александр закусил удила. 8 июля он написал жене письмо следующего содержания:

«Мадам, если бы я написал вам в первом приступе гнева, мое перо запалило бы бумагу… В моих глазах вы есть гнуснейшее из созданий. Мне стало известно, что ваше поведение в девицах было скандальным, и вас нашли в объятиях любовника в день отплытия, хотя вы были предназначены другому. А что мне сказать об этом ребенке, каковой родился через месяц и несколько дней после моего возвращения из Италии? Я клянусь небесами, что он принадлежит другому… И будьте так любезны, как только получите это письмо, тотчас же отправиться в монастырь».

Это послание увезла во Францию Лора, сопровождаемая более престижным любовником, генералом, графом Артуром Диллоном. Александр же соблазнил жену хозяина квартиры, которую снимал в Форт-Ройяле, некую мадам Тюрон. Ее супруг, узнав об этом, запер жену и написал остервенелое письмо Александру, обвиняя его в злоупотреблении гостеприимством. Местному обществу лишний раз представился благоприятный случай убедиться, насколько легкомыслен и непорядочен зять семьи де Лапажери. Перед отплытием он нанес визит тестю и был неприятно удивлен, застав его за выполнением какой-то ручной работы, ибо по стандартам тех времен трудиться для дворянина считалось не просто недопустимым, но самым натуральным образом позорным. Зятек вел себя крайне вызывающе, но пришел в изумление, когда отец Розы без малейшего смущения как следует отчитал его:

— Вот единственный результат той славной компании, которую вы собирались вести против врага! Все, что вы совершили, было войной против репутации вашей жены и навлечения позора на всех нас!

Александр же вошел в амбицию и изливал свои оскорбленные чувства в потоке писем в Париж, где упивался жалостью к самому себе, живописуя самыми мрачными красками свое ужасное душевное и телесное состояние.

«…я прибуду в Париж к октябрю, если мое здоровье не будет сломлено тяготами путешествия, добавившимися к моему ужасному состоянию ума. Мое горе уже заставило меня слечь в постель в Форт-Рояйле (про мадам Тюрон нет и помину)».

Когда в середине сентября оскорбленный до глубины души муж прибыл в порт Рошфор, он не отправился прямиком в Париж, а предпочел гостить в поместье семьи Лоры де Лонгпре. Он выразил свое вящее удивление тем, что его жена еще не находится в монастыре, и потребовал выслать к нему семейный экипаж, ибо наличие сего средства перемещения позволит ему отвлечься и «восполнить чрезвычайную слабость ног».

«Я непоколебим в принятом мной решении и обязываю вас известить вашего свекра и вашу тетку, что их усилия будут бесполезны и могут лишь привести к умножению моих страданий, как нравственных, так и физических, поставив под угрозу мою чувствительность и обязав меня противодействовать их желаниям…»

После нескольких страниц в том же духе, он кончает:

«Прощайте, мадам. Если бы я мог обнажить здесь свою душу, вы бы увидели ее уязвленной до последней крайности и полной решимости никогда не меняться. Таким образом, никаких попыток, никаких усилий, никаких шагов с целью разжалобить меня. Шесть месяцев я занят только тем, чтобы ожесточаться по этому поводу. Подвергните же себя, мадам, равно как и я, болезненной процедуре, прискорбному разделению, прежде всего, для наших детей, поверьте мне, мадам, из нас двоих отнюдь не вы более достойны жалости».

Тяготы расставания

Прибыв в Париж, Александр не пожелал поселиться вместе со своей семьей, а остановился в особняке своих друзей, герцогов де Ларошфуко и принялся совершенно беззастенчиво притеснять своих родственников материально. Поскольку дом, где они проживали, был арендован на его имя, им пришлось выехать оттуда, а мебель была продана по его приказу.

Семейство попало в затруднительное положение. Вследствие бедственного финансового положения королевства были на две трети урезаны пенсии, и маркиз де Богарне очутился на мели. Доходы мадам де Реноден, зависевшие от ее имущества на Мартинике, также упали, отсюда пришлось перейти на более скромный образ жизни. Был продан дом в Нуази-ле-Гран, и из экономии пожилая чета поселилась в Фонтенбло.

Что касается Розы, она оставила втуне мольбы матери и намеки Александра возвратиться на Мартинику. Не для того она претерпела столько мучений, чтобы навсегда покинуть Париж, мечту своей юности! Молодая мать оставила малышку Гортензию на попечение кормилицы в Нуази-ле-Гран, — это было обычной практикой состоятельных семей того времени, — а сама временно поселилась с сыном в королевском аббатстве Пантемон, одном из самых престижных монастырей аристократического предместья Сен-Жермен. Здесь необходимо сделать отступление и пояснить, что проживание в монастыре не предполагало никаких религиозных обязательств в отношении церкви и полного отречения от мирской жизни. Это было безопасное убежище для порядочной женщины благородных кровей, оказавшейся без защиты в тяжелой ситуации, или для провинциалки, приехавшей в Париж. За умеренную плату она получала жилье и полный пансион. Помимо жилых комнат там также были общие гостиные. Кроме такого приемного дома в монастыре действовал также пансион для благородных девиц, причем в нем обучались не только католички, но и протестантки. Там, например, пять лет (1784–1789) провела Марта, старшая дочь посланника Соединенных Штатов Америки Томаса Джефферсона.

Именно в монастыре Розе довелось наблюдать и общаться с дамами высшего общества — сюда также заезжали бывшие выпускницы пансиона, теперь жены вельмож, придворные дамы королевы или близких к ней принцессы де Ламбаль и герцогини де Гиш. Все они были отмечены неслыханной утонченностью, носившей на себе неповторимый отпечаток версальского двора. Роза проявила редкую наблюдательность, впитывая их специфическое произношение, манеру поведения и даже своеобразный светский жаргон — как известно, лицам, допущенным ко двору, был свойственен особый выговор. Именно в Пантемоне она отточила до совершенства свою манеру естественности поведения, умения чувствовать себя непринужденно в любой ситуации. Роза научилась выражаться с изяществом, вести беседу или вносить свой вклад короткими точными замечаниями, столь характерными для нее. Ее грациозные движения и жесты стали верхом совершенства, неповторимая томная походка возбуждала воображение мужчин обещанием каких-то сказочных наслаждений. Ее девичье, весьма нескладное тело, после двух родов приобрело, наконец, свою окончательную стать, долгое время не подчинявшуюся старению гибкую стройность. После пребывания в монастыре из неприглядного кокона вылупилась изящная стрекоза с переливающимися крылышками.

Но вовсе не следует думать, что молодая женщина праздно прозябала в монастыре. Александр затеял процедуру по оформлению раздельного проживания, в которой выставил себя пострадавшей стороной. Роза предъявила встречный иск и выказала исключительное упорство, хладнокровие и терпение в достижении своей цели. Оскорбленная супруга составила описание своей семейной жизни, в котором обвинила мужа в «удалении от дома, распущенности и безразличии, которых она не заслуживала», в предумышленном замысле отделаться от нее, подвергая ее «страданиям, которые она не может выносить бессловесно». Это взбесило Александра, приложившего все усилия к тому, чтобы отравить жизнь жене и своей семье: он ополчился на родного отца и потребовал от Розы, чтобы та возвратила все драгоценности, заказанные им у ювелира перед свадьбой. Ознакомившись с представленным ей счетом от золотых дел мастера, Роза не могла не выразить свое удивление: из всех этих вещиц ей было подарено лишь три, по-видимому, остальными муженек одарил своих любовниц. В довершение ко всему, 4 февраля 1785 года Александр сделал попытку похитить сына Евгения, но по приказу прево Парижа, к которому обратилась Роза, был вынужден вернуть ребенка матери.

Как мы видим, поведение Александра было сумасбродным и выставляло его не в лучшем свете. В то же самое время Роза терпеливо играла роль безвинно отринутой женщины, которую не в чем упрекнуть. Помощник адвоката Жорона, к которому обратилась за помощью Роза, описал ее как «знатную и элегантную даму, отличного воспитания, с идеальными манерами и бесконечной любезностью». Разумеется, такая жертва неуравновешенного мужа сумела представить себя в более благоприятном свете, нежели непоследовательный и импульсивный Александр. В результате, адвокаты уговорили его не прибегать к судебному процессу и пойти на мировое соглашение, оформив раздельное проживание.

Итак, 4 марта 1785 года супруги встретились у нотариуса и пришли к полюбовному соглашению. Александр отозвал все свои претензии, признав, что «был неправ, написав вышеупомянутой даме те письма от 8 июля и 20 октября, продиктованные порывом и горячностью молодости, на которые она жалуется, и еще более сожалеет, что поддался этим чувствам, поскольку по возвращении во Францию свидетельства общественности и его отца были в ее пользу». Раздельное проживание вступило в силу, и с этой даты мадам де Богарне получила право управлять своим имуществом и получать доходы от него. Александр, в свою очередь, обязался ежегодно выплачивать ей 5 тысяч ливров содержания, а также 1 000 ливров на дочь. Он признал Гортензию своей законной дочерью и оставил ее Розе насовсем. Евгений же должен был проживать с матерью до исполнения возраста пяти лет, а затем передавался на воспитание отцу, но лето проводил с матерью.

Тем не менее, опрометчивое поведение отца дорого обошлось Гортензии: скандал между супругами наделал много шума и получил широкую огласку, а полюбовное соглашение было заключено келейно, и в его подробности никто не вдавался. Со временем пикантные подробности этой шумной истории сохранились в памяти светских сплетников и, будучи подкрепленными впоследствии сомнительными похождениями Розы, навсегда запечатлели на репутации будущей королевы Голландской пятно незаконнорожденной, от чего ей было суждено страдать всю свою жизнь. Впрочем, сам Александр не обделял дочь вниманием, известно, что он посетил девочку, когда та находилась у кормилицы в Нуази-ле-Гран, привез ей игрушки и приказал сделать прививку от оспы. Эта процедура была еще не особенно распространенной[32], и у Розы не хватало духу подвергнуть ей маленькую дочь.

Любопытно отношение Розы к женщине, которая, собственно говоря, заварила всю эту кашу и разрушила ее семейную жизнь, графине Лоре де Лонгпре. Та вернулась с Мартиники в сопровождении генерала графа Артура Диллона, ирландца-католика, командовавшего доставшемуся ему по наследству французским полком. Лора вышла за вдового генерала замуж и родила шестерых детей, в частности, дочь Фанни, которая стала женой маршала Бертрана. Во время революции Лоре довелось претерпеть все тяготы, выпавшие на долю аристократов, в 1794 году ее муж был казнен на гильотине. Тот факт, что Роза не помнила зла, не единожды был подтвержден тем покровительством, которое она оказывала как Лоре, так и Фанни. В 1807 году императрица назначила Лоре ежегодную пенсию из личного кошелька. На ее прошении о назначении пенсии императрица собственноручно написала: «Эта дама сейчас чрезвычайно немощна». Что же касается Фанни, то она вместе с мужем последовала вслед за Наполеоном в ссылку на остров Св. Елены. Если не считать длинного носа, эта блондинка с черными очами была весьма привлекательна, и Наполеон пожелал вступить с ней в более близкие отношения, но она не захотела изменить мужу.

Жизнь на свободе

Семейная драма стала хорошим уроком для Розы, ибо научила ее бороться и открыла глаза на людскую низость. Ей исполнился двадцать один год, и она была еще слишком молода для самостоятельной жизни. Согласно обычаям своего круга ей надлежало проживать со своей семьей. Родители усиленно звали ее на Мартинику, но молодая женщина предпочла поселиться в Фонтенбло у свекра и тетки.

В этом местечке была совершенно особая атмосфера. Фонтенбло — небольшой посад, расположенный недалеко от Парижа и выросший вокруг королевского замка, построенного еще в ХII веке. В нем некогда проживал предок Жозефины по материнской линии, король Людовик VII со своей легендарной женой Алиенорой Аквитанской, а затем все прочие французские монархи по нисходящей. Замок окружали прекрасные охотничьи угодья, поэтому французские короли, имевшие обыкновение регулярно переезжать из замка в замок, чаще всего навещали его осенью, дабы потешить душу травлей дикого кабана или благородного оленя. Отсюда в поселении образовалось весьма специфическое общество людей, служивших в замке и связанных с королевским двором. Наезжали сюда и знатные придворные, привлеченные красотой окрестностей. В частности, семейство Богарне завело дружбу с управляющим королевским замком маркизом де Монморен и служащим управления королевскими охотами Фонтенбло Франсуа Юэ.

Это позволило Розе заниматься верховой ездой, когда ей заблагорассудится, а также участвовать в тренировочных приготовлениях к охоте, когда король отсутствовал. Этого не было дозволено Александру, и от досады вынудило его немедленно уехать. Отъезд ничуть не огорчил его бывшую жену — во время редких посещений он продолжал докучать ей. Александр стал адъютантом своего покровителя, герцога де Ларошфуко, и вел гарнизонную жизнь, не отказывая себе в удовольствиях, заводя новые связи и все глубже и глубже залезая в долги. В 1786 году у него родилась в Шербуре от некой мадам де Лаферте побочная дочь Мари-Аделаида, которая воспитывалась за счет мадам де Реноден. Приезжая в Фонтенбло, Александр то требовал оплатить некоторые его парижские долги (вроде уже упомянутых ювелирных изделий, купленных к женитьбе), то умиротворить особенно ретивых кредиторов, то составить перечень его вещей. Надо сказать, что Роза хорошо набила себе руку на составлении различных прошений, и он не возражал воспользоваться этой ее способностью, не желая лично опускаться до подобных низменных действий.

Вообще, Роза скучала в Фонтенбло. Она заметила, что привлекает внимание мужчин, уже немолодых и с положением при дворе. Роза не могла остаться равнодушной к их ухаживаниям, ибо была молода, ранняя супружеская жизнь и материнство развили в ней природную чувственность, возможно, в памяти еще не стерлись смутные воспоминания о любовных играх рабов, которые ей иногда доводилось наблюдать на плантации родителей. Оскорбительное же поведение мужа, отринувшего ее, вызывало подспудное стремление отомстить, утвердиться в положении женщины, которую страстно желают, и которая свободна предаваться восторгам любви. Где-то за четверть века до описываемых событий лорд Честерфильд писал в письме своему сыну, что «в Париже любовные интрижки есть занятие всякой светской женщины». Роза, не будучи красавицей, превратилась, тем не менее, в притягательную женщину, даму «с изюминкой», несущую в себе влекущее обещание. Ее тело стало стройным и гибким, к счастью, новые изменения в моде пошли ей на пользу. Ей никогда не были к лицу перегруженные кружевами и отделкой тафтяные и атласные платья на огромных панье, жесткие корсеты, ограничивавшие движения, высокие каблуки и вычурные прически, обильно украшенные лентами, перьями и живыми цветами, для сохранности вставленными в крошечные бутылочки с водой. Руссо воспел радости сельской семейной жизни, и в моду вошли белые муслиновые платья, перехваченные в талии широким поясом, ненапудренные волосы, прикрытые соломенной шляпой с широкими полями.

Эта мода возвратила Розу в ее юность на Мартинике, откуда креолки принесли во Францию моду на муслиновые и ситцевые платья. Хотя с виду эта простота должна была внести свой вклад в уменьшение трат светских дам на туалеты, на самом деле этого не произошло. Неизвестно откуда возникло поверье, что этот муслин может сохранить свою ослепительную белизну лишь тогда, когда его будут стирать в Вест-Индии. Поэтому наиболее модные дамы отправляли свои платья на стирку в Сан-Доминго, точно так же, как мужчины заказывали себе рубашки на Кюрасао. Новый облик пришелся как нельзя более к лицу мадам де Богарне. Ее изящная фигура среднего роста излучала неотразимое обаяние женственности, вызывая у мужчин непреодолимое желание взять это хрупкое создание под свою защиту. Еще большее очарование молодой женщине придавал ее неповторимый мелодичный голос с легким креольским акцентом, завораживавший Наполеона, и влекущий взгляд слегка раскосых очей, полуприкрытых веками. Любопытно, что современники считали их синими, на портретах же они изображены карими. В одном из ее паспортов цвет глаз указан как черный, в другом — странным образом «оранжевый». У Розы была довольно смуглая кожа, но она, как писала позже ее статс-дама мадам де Ремюза, «обладала несравненной сноровкой в использовании белил и румян», что, кстати, весьма заметно на нескольких ее портретах.

Ей приписывали несколько интрижек, особенно усердствовали желающие очернить разжалованную императрицу во времена реставрации династии Бурбонов после падения Наполеона. Известно, что сам Наполеон упоминал о ее связи с герцогом де Лоржем. Ходили также слухи о графе де Кресни и шевалье де Куаньи, сорокалетнем щеголе. Во времена Консульства эти слухи были подкреплены тем фактом, что, хотя де Куаньи будто бы принимал участие в неудавшемся покушении на жизнь Наполеона, ему, тем не менее, особым указом было даровано помилование.

Свободная жизнь, которую начала Роза, очень быстро ознаменовалась тем, что она немедленно погрязла в долгах и не выходила из этого состояния до конца своей жизни. Подобно ее отцу, она была совершенно неспособна навести порядок в финансах. Как муж, так и отец, присылали деньги нерегулярно, и Роза была вынуждена, например, обратиться к налоговому инспектору с ходатайством освободить ее от уплаты подушного налога в размере 66 ливров 15 солей 3 денье: «Осмелюсь заявить вам, что на меня наложен налог чрезмерный в отношении моих возможностей». Ей стало не легче после того, как Евгению исполнилось пять лет, и отец поместил его в пансион. В начале 1787 года ее дядя, барон Таше, приехал во Францию и привез ей 2789 ливров, но они буквально протекли у нее сквозь пальцы, как вода.

Роза продолжала совершенствоваться в создании своего нового облика, но в Фонтенбло под надзором свекра и отчима ей негде развернуться. Случай помог ей вырваться из этой опостылевшей обстановки, ибо первые месяцы 1788 года она провела в Париже по приглашению старых знакомых де Богарне, семьи швейцарского банкира де Ружемон. Вместе с маленькой Гортензией она жила в их парижском особняке. Гостеприимные хозяева старались развлечь молодую женщину, вывозили ее на спектакли в Итальянской и Французской опере, на прогулки по Парижу. Роза видела веселую, по последней моде одетую, ничем не стесненную публику, ловила на себе восхищенные взгляды мужчин и осознавала, что ей вполне под силу покорить многих из них. Конечно, такие женщины как мадам де Сталь и Фелисите де Жанлис, которыми восхищался Александр, — умные и несравненные собеседницы, но разве большинство мужчин привлекают только такие особы? Розу снедало желание вырваться из-под опеки, но на самостоятельную жизнь у нее не было средств, и она внезапно для окружающих приняла решение уехать на Мартинику.

Визит на родину

Причина для этого путешествия так и остается загадкой для историков. Известно, что у Розы остались устрашающие воспоминания о трансатлантическом плавании во Францию, отбившем у нее всякое желание повторить сей печальный опыт. У нее не было денег, она была вынуждена занять пять тысяч ливров у Ружемонов и тысячу — у мадам де Реноден, продать свою арфу и срочно вместе с маленькой дочерью уехать в Гавр. Оставить девочку в Фонтенбло она не могла, ибо тетка хворала. В портовом городе ей пришлось прождать весь июнь и в конце концов отплыть на торговом судне. Некоторые историки полагает, что путешествие было предпринято с целью скрыть нежелательную беременность. Однако это было бы легче устроить в Париже, где подобных специалистов избавиться от незаконного плода любви было хоть пруд пруди, тогда как явиться беременной в отчий дом означало навлечь позор на семью. Тем не менее, примечательно, что Роза, которая совершенно безо всякого стеснения могла рассказывать о весьма интимных подробностях своей жизни, никогда ни единым словом не упомянула это путешествие. Историки более или менее единодушно решили, что Роза пыталась уладить там как свои финансовые дела (она практически не получила почти ничего из своего приданого в 120 000 ливров), так и дела мадам де Реноден. Возможно, вкусив от парижской жизни, она просто хотела вырваться из-под опеки свекра и тетки.

Но на сей раз плавание прошло довольно приятным образом, отчалив в начале августа, судно бросило якорь у берегов Мартиники 11 сентября. Здесь путешественниц радушно встретили многочисленные родственники, и для Розы началась веселая жизнь, полная развлечений. Оставив девочку на плантации, где дела шли из рук вон плохо, Роза поселилась у своего дяди, барона де Таше, который к тому времени стал мэром Форт-Рояля. Уже через три недели она выступала в качестве крестной матери на обряде крещения своей племянницы Стефани, событии, доставившем большую радость барону де Таше, ибо эта долгожданная малышка появилась на свет после четырех мальчиков. Роза всегда серьезно относилась к поддержанию родственных связей, и в будущем она будет опекать эту девочку, устроит ее брак с принцем Луи-Проспером д'Аренберг.

Форт-Рояль был военно-морской базой флота, приписанного к Антильским островам. Присутствие Розы часто упоминается на балах и ужинах, где Роза танцевала и флиртовала с офицерами. Примечательно, что в письме тетке Дезире она просит выслать ей пять пар английских подвязок, дюжину вееров и муслиновое бальное платье. В этот период ей приписывают нескольких любовников, считается неоспоримым, что таковым совершенно точно был морской офицер граф Сципион де Рур. Обычно цитируют выдержку из дневника некоего морского офицера-монархиста, что в 1789 году он встречал мадам де Богарне, «каковая дама, не будучи именно красивой, тем не менее, была привлекательна из-за ее шика, веселости и доброго сердца… Она довольно открыто бросала вызов общественному мнению… Поскольку ее средства были чрезвычайно ограничены, а тратить она любила, то часто была вынуждена тянуть деньги из кошельков своих обожателей». Трудно сказать, насколько непредвзято это суждение, но оно существует.

Историки объясняют длительное пребывание Розы на Мартинике ее неспособностью наскрести денег на два билета на обратный путь. События в Париже, падение Бастилии доходили на Мартинику лишь смутными отголосками, следует учитывать, что все белые владельцы плантаций были ярыми монархистами. В частности, губернатор долго отказывался носить трехцветную кокарду, что в Париже было обязательным. Однако примерно через год на Антильских островах начались волнения среди рабов против угнетения и расовой дискриминации. К лету 1790 года чернокожие начали создавать комитеты по образцу парижских и добиваться равноправия с белыми. Когда до острова дошли сведения, что «Общество друзей чернокожих» потребовало в Учредительном собрании отмены рабства, в июне 1790 года французский гарнизон Форт-Рояля взбунтовался и присоединился к чернокожим и малообеспеченным белым.

Возникла угроза обстрела Форт-Рояля, и Роза, прихватив дочь, была вынуждена бежать без багажа и денег на военном фрегате «Сенсибль», где служил Сципион де Рур. Экипаж судна потребовал возвращения во Францию. Обстрел начался, когда она бежала по открытой местности к причалу, пушечное ядро упало на расстоянии нескольких футов от перепуганной до смерти женщины. На другой день мятежники овладели Форт-Роялем.

Через пятьдесят два дня фрегат стал на якорь в Тулоне. Мы знаем об этом путешествии только по мемуарам Гортензии, которая веселила матросов, демонстрируя им танцы, которым выучилась у туземцев на плантации деда. Она так резвилась, что у нее совершенно развалился один башмак, и сердобольный матрос стачал ей новый из своего старого. Не обошлось и без чреватого зловещими последствиями приключения: при прохождении Гибралтарского пролива из-за ошибки лоцмана штурман чуть было не посадил судно на мель у африканского берега. Так что Роза едва избежала опасности попасть в плен к берберам.

Оказавшись в Тулоне без гроша в кармане, она была вынуждена одолжить денег у Сципиона де Рура на проезд до Парижа. Так закончилось возвращение Розы с родного острова, который она больше никогда не увидит. Ее отец скончался в ноябре 1790 года; младшая сестра умерла через год. Мать Розы дожила до 1807 года. Будучи ярой монархисткой, она не пожелала переехать к дочери в Париж и не признавала зятя, даже когда он стал императором Франции. Хотя среди рабов мадам де Лапажери считалась «хорошей» хозяйкой, проявлявшей заботу о них, тем не менее, в 1806 году на ее жизнь было совершено покушение, истинная причина которого так и осталась невыясненной до конца. Цветная служанка Эмили, пользовавшаяся ее особым доверием, подсыпала ей в зеленый горошек истолченное в порошок стекло. К счастью, пожилая дама сразу почувствовала неладное, Эмили была арестована, предана суду, осуждена и, согласно законам Мартиники того времени, сожжена на костре.

Другой Париж

Добравшись до Парижа на занятые у Сципиона де Рура деньги, Жозефина обнаружила там значительные изменения. После ее отъезда на Мартинику Париж охватила невиданная лихорадка, ибо в связи с тяжелейшим экономическим положением королевства Людовик ХVI повелел созвать представителей трех сословий, так называемые Генеральные Штаты, которые не собирались около трех веков. Участники кружка, центром которого был герцог де Ларошфуко, увидели для себя в этом широкие возможности добиться отмены существующих полуфеодальных привилегий и неравенства, проведения политических и налоговых реформ. Все они, общим счетом 47 человек, включая Александра де Богарне, маркиза де Лафайетта, воевавшего за независимость Соединенных Штатов, епископа Отенского Талейрана, были избраны депутатами и твердо вознамерились бороться за ограничение прав королевской власти и принятие конституции. Все они были прекрасными ораторами и мужественно подали личный пример, отказавшись от привилегий.

К июлю 1789 года Генеральные Штаты превратились в Учредительное собрание, готовившее текст конституции. Однако народ требовал решительных действий; вооруженная толпа с окраин Парижа 14 июля штурмом взяла Бастилию и умертвила коменданта этого символа королевской власти. Заседавшие в Версале депутаты пришли в восторг от творческого порыва народных масс и приветствовали его бросанием в воздух своих шляп. Их восторги сильно поумерились, когда бесчинства в столице продолжились, по улицам носили на пиках головы и сердца ненавистных черни людей. В ноябре разъяренная толпа добралась до Версаля и заставила королевскую семью переселиться в парижский дворец Тюильри, проживание в котором, собственно, мало чем отличалось от тюремного заключения. Для наведения порядка на улицах была создана национальная гвардия под командованием маркиза де Лафайетта.

Когда Роза прибыла, наконец, в Париж, она обнаружила, что ее бывший муж стал знаменитостью. Прославившись своими пламенными речами, Александр был избран председателем Учредительного собрания. К вящему удивлению Розы, она теперь не встречала никаких препятствий в получении кредитов, бездумно накапливая долги. А денег требовалось немало — было необходимо с ног до головы одеться по новой моде. Хотя одежда шилась теперь из грубых тканей, а диапазон расцветок ограничивался всего тремя цветами — белым, синим и красным — стоило это опрощение весьма недешево. Поскольку теперь вся светская жизнь в Париже вращалась вокруг политики, то Роза стала немым свидетелем бесконечных споров и разногласий. Первый год после возвращения она жила попеременно то в Фонтебло, то в Париже, останавливаясь у старшего брата Александра, его жены и тетки. Политические салоны, среди которых, безусловно, главенствующую роль играла гостиная мадам де Сталь в шведском посольстве, приобрели большее значение, чем когда-либо. Там Роза наблюдала за всеми влиятельными политиками того времени, от самых умеренных до наиболее радикальных. Присматриваясь к этому кипению страстей, молодая женщина не проявляла особой приверженности ни к одной из партий. Она признавалась в одном из писем к тетке Дезире: «Вы знаете, что я слишком ленива, чтобы принимать чью-либо сторону».

К тому же она не была склонна забивать себе голову тонкостями абстрактных политических теорий и легко проявляла склонность к направлению, модному на текущий момент. Роза поняла, что необходимо быть близкой к власти, и стремилась стать влиятельной и желанной гостьей в мире политиков. Хотя современники описывали ее в то время «настолько незначительным и невидным созданием, которое только можно себе представить», Роза полностью овладела чрезвычайно важным умением слушать, и Талейран впоследствии признавал: «Она была достаточно умна, чтобы знать, когда следует промолчать». Роза теперь не имела титула виконтессы, но фамилия мужа, которая была у всех на устах, помогала ей беспрепятственно получить место на галерее посетителей Учредительного собрания. По утверждениям современников, за допуск туда шла ожесточенная борьба — его было заполучить намного труднее, нежели места в Опере, и за однодневное посещение желающие выкладывали до пятидесяти ливров.

Отношения между бывшими супругами были вежливо-холодными. Встречаясь в политических салонах, они обсуждали воспитание детей, ибо Александр был чадолюбив и придавал их образованию большое значение, но причитающееся ей денежное содержание Роза, тем не менее, получала нерегулярно. Английский флот блокировал сообщение с Мартиникой, и оттуда не поступало ни гроша. Роза переселилась в Париж, где сняла жилье в особняке Дезире Остен, также креолки с Мартиники. Ей приходилось содержать несколько человек: горничную Эфеми, Гортензию, ее гувернантку, лакея, а летом еще и сына Евгения. Неотъемлемой частью этого общества был черный мопс Фортюне. Пес обладал прескверным характером, был чрезвычайно злобным, но Роза обожала его. Как видим, хозяйство было не маленьким, тем более, что стоимость съестных припасов росла буквально не по дням, а по часам, ибо в столице ощущался их явный недостаток, и у дверей хлебопекарен выстраивались длинные очереди.

Звезда Учредительного собрания

Александр продолжал блистать в Учредительном собрании, произнося неисчислимые яркие речи на самые разнообразные темы, от религии и состояния вооруженных сил до прославления добродетели сыновней любви. Его звездный час настал 21 июня 1791 года, когда ставшая конституционной монархией Франция была потрясена побегом короля и его семейства. Это событие пришлось на период председательства[33] де Богарне в Учредительном собрании. Александр разразился потоком громогласных речей и постановил, что собрание должно заседать непрерывно, пока беглецов не арестуют. В течение 26 часов бывший виконт представлял собой высшую власть Франции. 25 июня, когда огромная карета с семейством Бурбонов возвратилась из Варенна, председатель открыл заседание, торжественно объявил о возвращении беглецов, прочел переданную ему записку короля и с непоколебимым хладнокровием заявил:

— Перейдем теперь к повестке дня.

Это произвело неизгладимое впечатление на общественность, и с тех пор Евгения, отправленного на лето к деду в Фонтенбло, местные жители называли не иначе как «маленький дофин». Александр же в тот день направил своему отцу письмо, витиеватый стиль которого как нельзя лучше выражает как его показную сыновнюю добродетель, так и крайнее тщеславие писавшего:

«В моем нынешнем положении я бы упрекал себя, если бы критические обстоятельства, которые сделали мое председательство еще более чреватым опасностями, более болезненным и более почетным, помешали бы мне предложить вам выражение моих чувств. Я изнурен, но черпаю силу в моем мужестве».

После побега короля противоречия в Учредительном собрании между представителями различных течений начали углубляться. Большинство из первоначальных творцов конституции перешли в умеренный лагерь так называемых «левых», сторонники крупной буржуазии, полагавшие, что революции достаточно удовлетвориться отменой привилегий аристократии, образовали партию провинциалов под названием «жирондисты», Александр же присоединился к крайне радикальной фракции «монтаньяров». Ее лидерами были Марат, Дантон, Робеспьер, они черпали поддержку из Якобинского клуба, председателем которого после смерти Мирабо дважды избирался Александр.

В сентябре Александр перестал быть депутатом, ибо Учредительное собрание после утверждения конституции объявило свою работу завершенной и его сменило Законодательное собрание. Прежние депутаты не подлежали переизбранию. В апреле 1792 года Франция объявила войну Австрии, а месяцем позже — Пруссии.

Вкусивший от славы политика, Александр теперь решил укрепить ее победами на поле брани. Хотя еще в декабре 1791 года он получил приказ отправиться в Северную армию начальником штаба, но особого рвения побыстрее стать в ряды защитников отечества не проявил. Подобно своему отцу, Александр приобретал чины через связи и был слабо подготовлен к сражениям на поле брани. До февраля будущего года он застрял в Париже, но после объявления войны заявил, что «готов на крыльях лететь к границе» и принял участие в кампании против объединенных австро-прусских сил. Оттуда он слал непрерывный поток писем в Законодательное собрание, которые регулярно зачитывались с трибуны. В ходе войны 1792-93 годов ему было присвоено звание бригадного генерала.

Роза сообразила, что надо ковать железо, пока фамилия «Богарне» служила чем-то вроде пропуска в среду революционной элиты. Ей удалось завязать знакомства с влиятельными радикалами, Бернаром Баррером, Пьером-Франсуа Реалом и Жан-Ламбером Тальеном. Ее уже тогда отличала столь воспетая позже доброта. Заступаясь за людей, которых не знала лично, Роза могла, не считаясь со временем и без малейшей боязни, увлеченно строчить ходатайства и бегать по присутственным местам не бестолку, а с большим знанием дела, и быть человеком, к чьей помощи следует прибегать. Широко известно, как к ней обратилась вдовая маркиза де Мулен с просьбой попытаться спасти арестованную племянницу, девятнадцатилетнюю барышню де Бетизи. Роза не только не поленилась написать по всей форме требуемые прошения, но и лично посетить нужных деятелей из Комитета общественного спасения и Комитета общественной безопасности. Странное дело, но она добилась освобождения девушки. Роза подписывала свои рекомендательные письма и ходатайства «Лапажери-Богарне, жена бригадного генерала».

Молодая женщина проявила чудеса приспособляемости: сохранив манеры и учтивость старого режима, она быстро переняла язык и подходы нового общества. Роза, по мнению современников, с излишним рвением перешла на фамильярное «ты» (как было разъяснено в Собрании, «сие есть римская манера, стоящая большего, нежели вся наша французская жеманность».) Однако ей была чужда мода санкюлотов на нарочитую небрежность в одежде, ее всегда отличали преувеличенная опрятность и элегантность. Не сохранилось ни одного свидетельства, что она носила писк моды — красный фригийский колпак. В мемуарах мадам Клэр де Ремюза, ее будущей фрейлины, приводится описание Розы в ту пору. Автору тогда было всего четырнадцать лет, но ее поразила внешность Розы: «Ее фигура была идеальной, члены гибкими и изящными, все ее движения непринужденными и изысканными…, скорее, она была более преисполнена грации, нежели красоты, и излучала неописуемое обаяние».

Серьезность положения постепенно начала доходить до Розы летом 1792 года. Французская армия потерпела ряд поражений на северо-восточной границе, соединенные австро-прусские силы, подкрепленные эмигрантами, двигались на Париж. Командующий выпустил заявление, в котором грозил разрушить Париж и проявить в отношении его жителей «незабываемую мстительность», если королевской семье будет причинен хоть какой-то ущерб. 10 августа в столице произошло восстание, толпа штурмовала королевский дворец Тюильри, перебив охранявших его швейцарских гвардейцев. Королевскую семью перевели в заключение в Тампль.

Эти события продемонстрировали еще испытывавшим какие-то сомнения и надежды аристократам, что дальнейшее пребывание в стране представляет собой реальную угрозу их жизням, и прежний тихий ручеек эмиграции превратился в бурный поток. Во второй половине августа друзья Розы, немецкий принц Фредерик Зальм-Кюрбургский и его сестра Амалия, некогда восторженные приверженцы идей реформирования Франции посредством самой справедливой в мире конституции, также решили отбыть по ту сторону Ла-Манша и предложили ей вывезти Евгения и Гортензию с собой. Девочку забрали из монастыря Аббе-о-Буа, где она была пансионеркой, подростка — из коллежа д'Аркур. Гортензия написала матери из Нормандии письмо, что скучает по ней. Роза пообещала весной приехать в Англию и забрать ее. Но отец прослышал об этих планах, которые шли вразрез с его собственными. Как пламенный республиканец, он не мог допустить, чтобы его дети находились в эмиграции. Александр послал специального курьера к принцу, который вернулся с детьми в Париж, упустив тем самым возможность попасть за границу самому. Это дорого обошлось ему — принц будет казнен на гильотине в один день с Александром.

Гортензия осталась с матерью, Евгения же отец забрал к себе в Страсбург, где поместил в учебное заведение. Роза приехала туда на короткое время или осенью, или зимой 1792 и тогда вступила в местную масонскую ложу.

В начале сентября по Парижу распространились слухи о сговоре содержащихся в тюрьмах аристократов с наступающими вражескими армиями. Озверевшие санкюлоты ворвались в тюрьмы и перебили около тысячи двухсот человек, причем их жертвами стали не только аристократы, но люди самого разного общественного положения, включая детей. Кровавое пиршество вырвалось и на улицы, отголоски его прозвучали в окрестностях столицы. Покровитель Александра, герцог де Ларошфуко, был изрублен на куски на глазах его 93-летней матери, и мозг сына швырнули ей в лицо. Друг семьи де Богарне, губернатор Фонтенбло, также пал жертвой разъяренной толпы. Все это ужасное время Роза провела с дочерью. Их дом на улице Сен-Доминик располагался недалеко от аббатства Сен-Жермен и кармелитского монастыря, превращенных в тюрьмы. Они слышали крики людей, которых забивали насмерть дубинами и пиками, видели, как потоки, текущие обыкновенно в центре парижской улицы, окрасились кровью, а после окончания бойни служанки оттирали уксусом пятна крови со стен и порогов домов.

Далее события в Париже продолжали развиваться самым неблагоприятным образом. В конце сентября 1792 года Законодательное собрание сменил Национальный Конвент, избранный всеобщим голосованием. Одним из первых шагов Конвента был суд над Людовиком ХVI. Когда происходило голосование о судьбе короля, Александр де Богарне спешно прислал в Париж свой голос «смерть тирану» (вариантом была ссылка). Решение о казни Людовика было принято перевесом в один голос, но считается, что этот голос принадлежал двоюродному брату короля, бывшему герцогу Орлеанскому, принявшему революционное имя Филипп Эгалите[34]. Через год его постигла судьба обезглавленного кузена.

Тем временем Роза продолжала свою политику эксплуатации революционной репутации мужа, своего аристократического происхождения, умения приспособиться к новой обстановке и своего обаяния. Один из современников писал о ней так: «Она была в состоянии помочь целому ряду особ с помощью своей дружбы кое с кем из влиятельных персон того времени и нестрогих правил поведения мадам де Богарне, ее любовные похождения и природная доброта сделали ее популярной без какой-либо опасности для себя самой, по крайней мере, в настоящее время». Ничего точного о ее амурных связях неизвестно, ибо в то время для общества злобой дня была политика. Вполне возможно, что она вновь начала черпать деньги из кошельков поклонников. Ей приходилось несладко, ибо безденежье донимало все больше, и в январе 1793 года она даже попыталась наладить небольшую торговлю парижскими товарами с Бельгией, в чем ей оказала некоторую помощь родня ее мужа. Естественно, ничего путного из этого не вышло.

Конец карьеры генерала де Богарне

Тем временем в Конвенте витиеватые патриотические послания Александра де Богарне, уснащенные пространным описанием его личных добродетелей, стали возбуждать все меньше интереса и вызывать все больше подозрения, в особенности когда он отказался от предложенной ему должности военного министра. Подозрения только усилились после того, как на сторону неприятеля переметнулся генерал Дюмурье с группой офицеров. Для выяснения обстоятельств Конвент направил в действующие войска своих временных представителей, облеченных огромной властью, вплоть до отстранения генералов от командования. В июле 1793 года пал завоеванный ранее Майнц, потерянный, как предполагали, из-за нерешительности главнокомандующего Рейнской армией Александра де Богарне, имевшего в своем распоряжении 60 000 штыков. В своем отчете присланные комиссары кисло отмечали, что, хотя командующий и поддерживал тесные связи с местным якобинским клубом, но это никак не оправдывало его крайне порочащее облик революционера занятие «днем развлекаться с куртизанками, а по ночам устраивать балы». К тому же он занял конфискованный особняк принца Максимиллиана-Йозефа, где открыто сожительствовал с девицей Риваж, дочерью военного комиссара. После падения Майнца Александр отдал приказ к отступлению, разразившись гневной филиппикой по поводу «трусов, которые капитулировали». Впоследствии в своих воспоминаниях генерал Клебер и маршал Сульт писали о том, что поражение под Майнцем произошло исключительно из-за нерешительности генерала де Богарне, который не ввел свои силы в бой своевременно. После того, как австро-прусские союзники двинулись к границе Франции, он покинул армию и из Страсбурга известил Конвент, что из-за плохого состояния здоровья подает в отставку и просит назначить на его место другого офицера. Командующий не сознавал своей ответственности за поражение и принял позу жертвы клеветы. Александр жаловался, что якобинцы ставят ему в вину дворянское происхождение, отчего он ощущает себя «запятнанным первородным грехом». Его непонимание сложившейся ситуации кажется более чем странным: летом был отозван из армии, предан суду и казнен генерал де Кюстин за то, что допустил поражение своей армии. Представитель Конвента заявил: «Поскольку генерал Богарне, по его собственному признанию, не обладает ни силой, ни нравственной энергией, необходимой для генерала республиканской армии, приказываем принять его отставку, ему же надлежит в течение шести часов удалиться от линии фронта на расстояние двадцати лье». Александр столь быстро исполнил это распоряжение, что бросил в Страсбурге свой экипаж, лошадей и сына Евгения, которому пришлось самостоятельно добираться в Париж к матери.

Александр спокойно отправился в свое поместье Лаферте, ибо не верил, что его, звезду Учредительного собрания и бывшего командующего армией, могут постигнуть какие-то беды. Он продолжал слать в Комитет общественной безопасности записки с перечислением своих заслуг перед революцией.

«Несомненно, мысль внести вклад своей смертью в независимость моего отечества была чрезвычайно прельстительна для меня, но мне остается услада вносить вклад моими посланиями для распространения революционных принципов»

Роза, более осведомленная о реальном положении дел и очень встревоженная, принялась бомбардировать ответственные лица своими письмами в его защиту. В то время как упраздненные аристократы старались держаться тише воды и ниже травы, бывшие супруги как будто нарочно привлекали к себе внимание радикально настроенных революционеров. Александр безмятежно проживал в своем поместье и даже был избран по всем правилам мэром местной коммуны. Он не прекращал направлять в Комитет общественной безопасности послания, кичась своими заслугами перед революцией, а Роза, по воспоминаниям ее дочери, проводила целые дни, умоляя признать заслуги Александра тех же самых людей, которые проявили снисходительность, облегчив участь мадмуазель де Бетизи. Она все время настаивала, что не следует путать ее мужа с его старшим братом Франсуа, придерживавшимся более правых взглядов и своевременно эмигрировавшего.

Положение окончательно усложнилось, когда в силу вступил «Закон о подозрительных лицах», угрожавший смертной казнью бывшим дворянам и любым членам их семей, не доказывающим на постоянной основе свою верность революции или допускающим высказывания, направленные на подрыв республиканских институтов и их избранных членов. Надлежало обзавестись удостоверением о благонадежности, выдаваемым по месту жительства. Получить таковой в Париже было нелегко, и Роза сняла дом в Круасси, за шесть миль от Парижа. Для получения удостоверений детей отдали на обучение, Евгения к местному плотнику, а Гортензию — к модистке. Тем не менее, в списках коммуны подросток проходит как «вооруженный житель»: «Евгений Богарне, двенадцать лет, сабля и ружье».

Обзаведясь вожделенными удостоверениями о благонадежности, Роза весной 1794 года вернулась в Париж, где продолжила обивать пороги, безуспешно стремясь получить аудиенцию у всесильного председателя Комитета общественной безопасности Вадье. Ей было отказано, а 11 марта 1794 года Александр был арестован в своем поместье, перевезен в Париж и заключен в тюрьму Ле-Карм, старинное здание бывшего монастыря. Роза тщетно пыталась добиться хоть какого-то облегчения его участи, но все усилия пропали даром и привели только к тому, что 21 апреля арестовали и ее. Женщину провезли по нескольким тюрьмам, все оказались переполнены, и ее поместили в ту же каталажку Ле-Карм.

Тюремная любовь

Камеры, в которые превратили монастырские кельи, были тесны, Розу поместили в общий бывший дортуар для послушников вместе с дюжиной женщин, в том числе с Дельфиной де Кюстин (1770–1826), чей свекор, генерал де Кюстин, и муж Арман погибли на эшафоте год назад. Выданная в семнадцать лет замуж по уговору родителей, она была пленительной блондинкой, излучавшей свежесть и прелесть юности, — ее называли королевой роз — наделенной живым умом и неистощимой веселостью. После рождения двух сыновей в 1790 году чета переехала в Париж, где это грациозное создание тотчас же оказалось окружено толпой воздыхателей, чье поклонение она, к неудовольствию мужа, с удовольствием принимала. Супруги быстро отдалились друг от друга. Дельфина уверяла, что никогда не испытывала к мужу нечто большее, чем «чувство нежной дружбы». Все изменилось во время суда над генералом и его сыном. Дельфина исправно посещала все судебные заседания и пыталась упросить членов Революционного трибунала и обоих комитетов проявить снисходительность к подсудимым. Все ее усилия пошли прахом: казнили обоих, а ее арестовали.

Дельфина была одета в глубокий траур. Это звучало вызовом, ибо носить траур по казненным аристократам было запрещено. Такая страстная натура не могла впасть в отчаяние, на момент прибытия Розы она была увлечена бурным романом с Александром де Богарне. Близость неминуемой смерти лишь усиливала степень накала чувств. Заключенные имели возможность общаться и свободно передвигаться, так что под покровом ночи лишь немногие предавались неспокойному сну. Существовала уловка, к которой обычно прибегали женщины низкого звания: можно было заявить, что в течение последних шести недель узница имела половое сношение и считает себя беременной. В таком случае ее имя временно изымалось из списка обвиняемых. Если она действительно оказывалась беременной, отсрочку продляли до рождения ребенка. Но аристократки из гордости редко опускались до такой постыдной хитрости.

В тюрьме Ле-Карм аристократов было не так уж много — герцог де Шаро, принц де Роган-Монбазон, принц де Зальм-Кюбург, маркиз де Лагиш. В списке прочих заключенных числилась самая пестрая публика галантерейщик, библиотекарь, слуга, аптекарь, каменщик, музыкант, бывший член революционного комитета, водонос, кучер, самым юным был тринадцатилетний мальчик. Аристократы представляли собой меньшинство. Вскоре к ним добавился еще молодой генерал республиканской армии Лазар Гош (1768–1797).

Сын конюха из королевских конюшен Версаля рано осиротел, путем самообразования приобрел кое-какие познания, пошел служить в армию и с головокружительной быстротой сделал блестящую карьеру. Из-за интриг завистников он попал в тюрьму, но там в его распоряжение предоставили отдельную камеру и разрешили заказывать пищу с воли. Он был красив, отличался прекрасной военной выправкой, а шрам от удара саблей на лбу и вовсе придавал ему романтический ореол. Невзирая на то, что Гош всего месяц назад женился и обожал свою Адель, которую в письмах из Ле-Карм называл не иначе как «ангел моей жизни», исполненная возбуждающей эротики атмосфера тюрьмы вовлекла его в свои тенета. Страсть к несчастной слабой женщине вспыхнула в нем моментально. Да он и не сопротивлялся чарам Розы, ибо, как вспоминал кто-то из современников, был весьма склонен к галантным похождениям и отнюдь не избегал общества женщин. Гош держался очень уверенно, всегда был в отличном настроении и излучал оптимизм, который поддерживал Розу. В заключении она, наконец-то, осознала весь ужас своего положения и сломалась. Куда девалась ее великосветская выдержка! Каждый день около десяти утра Роза разражалась рыданиями: к тюрьме подъезжали телеги, два человека становились у входа и выкликали имена мужчин и женщин, которые подлежали отправке в Революционный трибунал — последний этап перед эшафотом. Оставшиеся могли быть спокойны до следующего утра.

17 мая в Революционный трибунал вызвали Гоша, и Роза лишилась последних остатков мужества. Она часто плакала, не скрывая слез. В душе некоторые из ее сотоварищей по несчастью порицали Розу за слабость, ибо аристократы всеми силами старались внешне сохранять достоинство перед стражниками, которых презирали. Однако большинство находили ее чрезвычайно милой и трогательной, ибо даже в отчаянии та не теряла присущего ей очарования.

Детям четы де Богарне было разрешено посещать их в сопровождении гувернантки. Они брали с собой мопса Фортюне и под его ошейником проносили письма родителям и выносили послания Александра Конвенту. В них он требовал, чтобы его как можно быстрее освободили, дабы он мог «и далее подтвердить свою ненависть ко всем королям, столь глубоко запечатлевшуюся в моем сердце».

Александру и его сотоварищам вменили еще одно обвинение — подготовку мятежа в тюрьме. 22 июля его вместе с принцем Залм-Кюбургским отправили на эшафот. Он попрощался с Дельфиной[35], надел ей на палец перстень, в который был вставлен арабский талисман, и оставил жене письмо, в котором объявлял себя жертвой злостных клеветников и уверял ее в братской привязанности к ней.

«Я умираю с тем спокойствием, которое, однако же, позволяет смягчиться для наиболее дорогих привязанностей, но с тем мужеством, которое характеризует свободного человека, чистую совесть и честную душу, наиболее пылкие устремления которой были направлены на процветание Республики.

Прощай, мой друг, найди утешение в моих детях, утешайся, просвещая их и, прежде всего, внушая им, что именно в силу добродетелей и сознания гражданского долга они должны стереть из памяти воспоминание о моих муках и напоминать о моей службе и моих званиях для народного признания.

Прощай. Я прижимаю тебя, так же, как и моих дорогих детей, в последний раз к моей груди».

Александр, в молодости чрезвычайно уязвленный тем, что не имел возможности быть принятым при версальском дворе, стал одной из самых видных жертв иронии истории. Через столь презираемую им недалекую креолку его кровь влилась в династии королей Бельгии, Дании, Греции, Норвегии, Швеции, императорской России, великого герцогства Люксембургского, а внук стал императором Франции Наполеоном III.

Роза осталась в заключении ожидать своей судьбы. Как ни утешала ее более стойкая духом Тереза Тальен, она продолжала проливать реки слез. Однажды утром ее имя зачитали в списке вызываемых в Трибунал, и Роза упала в обморок. Ее спас помощник тюремного врача, поляк по национальности, Маркоский, который заявил, что заключенная тяжело больна, и жить ей осталось не более недели. Но вскоре произошел переворот 9 термидора. Через десять дней, по указанию Тальена, Роза была освобождена. Она вновь упала в обморок, когда ее имя назвал стражник, затем очнулась, поблагодарила своих сокамерников и покинула тюрьму под благословения и наилучшие пожелания всех заключенных.

Указ об ее освобождении включал в себя также снятие печатей с ее имущества и бумаг, но сам дом оставался запечатанным, ибо его хозяйка, Дезире Остен все еще находилась в заключении и была освобождена лишь через некоторое время. Розе предстояло устраивать свою жизнь заново.

Она поселилась вместе с детьми и слугами в квартире, которую ей пришлось делить с приятельницей, и немедленно залезла в долги. Слуги согласились работать, не получая жалованья, а гувернантка Гортензии, мадмуазель де Ланнуа, отдала ей все свои сбережения. Далее Роза отправилась в Фонтенбло к тетке занять пятьдесят тысяч ливров. Сумма может показаться колоссальной, но это были не полновесные монеты старого режима, а ненадежные бумажные ассигнации. Их номинальное достоинство уменьшалось буквально с каждым днем, крестьяне же отказывались продавать за них съестные припасы. Для поездки Розе понадобился паспорт, экипаж и лошади, все это можно было раздобыть только через связи среди влиятельных лиц. Именно в этом паспорте цвет ее глаз был отмечен весьма оригинальным образом как «оранжевый».

Вскоре Роза встретилась с Лазаром Гошем, который вышел на свободу 4 августа. Они вместе отпраздновали освобождение в городе, сбрасывающем с себя путы Террора. Повсюду открывались театры, кафе, танцевальные залы, ночь напролет работали игорные дома. Генерал и вдова не скрывали свою связь, Роза занимала деньги и у него, что раздражало молодого вояку, но он не мог освободиться от чар этой пленительной женщины. В день выхода из заключения Гош написал своей 16-летней жене, проживавшей в Альзасе: «Любовь моя к тебе возрастает с каждым днем, и я собираюсь отправиться к тебе пешком, как и подобает республиканцу». Уже через десять дней его извинения за задержку звучали несколько фальшиво, и он настоятельно убеждал молодую женщину не пытаться присоединиться к нему в Париже.

«Времена нынче слишком опасные… Я живу почти что на подпольном положении. Наберись терпения».

Будучи теперь свободной женщиной, Роза попыталась убедить Лазара развестись с женой — по законам республики это было простейшим делом. Однако, тот колебался, продолжая запрещать жене выехать в Париж. Гош, если верить мемуарам Барраса, который использовал любую возможностью облить грязью Наполеона и его супругу, признался ему:

— Надо было оказаться с ней в заключении перед 9 термидора, чтобы иметь возможность сойтись столь близко. Это было бы непростительно, пребывая на свободе.

21 августа 1975 года его назначили командующим Западной армией, целью которой было подавление мятежей в Вандее и Бретани. Гош отправил Адели срочное письмо с просьбой поспешно прибыть в столицу и доставить ему шпагу, пистолеты и коня. После краткого медового месяца с женой — Адель по прибытии в Париж все узнала и осыпала его упреками за измену, разлучившую их, муж каялся, — он отбыл к месту назначения. В качестве адъютанта при нем состоял Евгений де Богарне, к которому генерал относился «как к родному сыну». Из своего штаба в Шербуре Гош регулярно слал Розе страстные письма, и она по крайней мере еще год надеялась, что им удастся соединиться в браке.

Возвращение к жизни

Но самой насущной заботой вдовы де Богарне были деньги. Обычно все историки в один голос твердят, что она была страшно бедна и изворачивалась как могла, чтобы раздобыть хоть какие-то гроши. Действительно, в ту пору, приходя в гости, бывшие аристократы были обязаны, по молчаливому всеобщему согласию, приносить с собой свой кусок хлеба и свечу, если речь шла об ужине. Роза, как жертва террора, именовавшая себя теперь исключительно «вдовой сего несчастного Богарне», от этой повинности была освобождена. Она имела право каждодневно обедать у маркизы де Мулен в благодарность за спасение ее племянницы от гильотины.

Но Роза сразу же развернула активную деятельность по изысканию средств на содержание своей семьи. Мартиника находилась во власти англичан, но ей удалось с каким-то отчаянным путешественником переправить письмо матери, и с весны 1795 года банкиры Эммери и Ванэ в Дюнкерке и Маттизен и Силлем в Гамбурге (этой схеме способствовал старый друг семьи де Богарне, банкир де Ружемон) регулярно переводили в Париж определенную сумму денег в фунтах стерлингов, которая поступала от мадам де Лапажери с Мартиники в Лондон. Далее, благодаря закону от 9 июня 1795 года о возмещении имущества казненных, она получила компенсацию за лошадей, оставленных генералом де Богарне в Рейнской армии, а также ей возвратили серебро и книги поместья Лаферте (пока длилась бюрократическая канитель возврата денег, депутаты Тальен и Баррас устроили так, чтобы в ее распоряжение был предоставлен изящный экипаж, запряженный парой лошадей «взамен оставленных генералом де Богарне Рейнской армии»). Ей выплатили 10 000 ливров возмещения за мебель Александра, проданную властями. Денег оказалось достаточно для того, чтобы отдать детей на обучение: Гортензию — в престижный пансион мадам Кампан, бывшей первой придворной дамы королевы Марии-Антуанетты, Евгения — в Ирландский коллеж. Надо отдать должное Розе: она не только выжимала все возможные финансовые выгоды из положения казненного мужа, но также и заботилась о сохранении памяти о нем. Более того, если читатель помнит, Александр де Богарне прижил на стороне троих внебрачных детей, двух сыновей и дочь. Как только Розе стали позволять средства, она начала оказывать им помощь. Что касается девочки Аделаиды-Марии, за ее обучение платила мадам де Реноден. Когда она достигла соответствующего возраста, императрица Жозефина выдала ее замуж за капитана, адъютанта генерала Мену. Разумеется, такой брак мог состояться только при наличии у невесты приличного приданого. После смерти Жозефины единокровным братьям и сестре оказывали помощь до конца своей жизни Евгений и Гортензия де Богарне.

Возможно, оставшегося от полученных компенсаций хватило бы на скромный образ жизни вдовы, переступившей роковой в то время для женщины тридцатилетний возраст, но подобная жалкая участь не устраивала Розу. Она не желала перейти в разряд безмолвных жертв революции, способных жить лишь воспоминаниями о прошлом, она желала утвердиться в новом обществе, сохранив все привлекательные черты старого режима, старую школу дам-аристократок. Поэтому она, не моргнув глазом, покупает несколько пар серых шелковых чулок с цветной пяткой по семьсот ливров за пару и одевается по последней моде. Цена чулок звучит очень впечатляюще, но ровно столько же стоил батон серого хлеба из смеси муки и фасоли в голодную зиму 1794-95 года. Урожай 1794 года был скудным — его доконали град весной, дожди летом и реквизиции зерна для революционной армии. Фермеры прятали оставшееся зерно, не желая продавать его за ассигнации, которые с каждым днем все больше обесценивались. Правительство было вынуждено импортировать зерно, но Ла-Манш замерз на ширину двух миль от береговой линии, лед покрыл Сену, так что нельзя было завести в город ни дрова, ни уголь. Все леса вокруг Парижа снесли под корень, а обыватели рубили на улицах свои массивные кровати, чтобы приготовить пищу или не замерзнуть в ледяных домах. Шла настоящая охота за свечами и продуктами, семьи по очереди ездили по окрестностям в поисках продуктов у фермеров.

Но вдова Богарне не опускалась до подобных прозаических зазанятий. Подружившись в тюрьме с Терезой Кабаррюс, будущей мадам Тальен, она становится одним из украшений ее вечеров в особняке, где развлекается весь цвет сомнительного по своим нравственным качествам общества времен Директории. После республиканских ограничений парижан охватила неистребимое стремление к развлечениям и удовлетворению не стесняемого никаким условностями вожделения. Жозефина была снедаема теми же самыми чувствами, но ее страшила угроза, пока что неведомая для прочих звезд салонов той эпохи: безжалостный ход времени. Как отмечали многие ее современники, она была типичной представительницей женщин, молодость которых выпала на потрясения Революции: «пятнадцать лет пребывающих в возрасте тридцати, чрезмерно худощавых (напоминаем, что в ту эпоху ценились женщины "в теле"), чрезвычайно ограниченных в средствах, неумеренно накрашенных, сильно увядших и как следует пораспутничавших». Особым предметом ее заботы стали зубы. В ту пору хорошие зубы были редкостью, но у Розы они выглядели просто отвратительно: маленькие, черные от чрезмерного употребления сладостей в детстве, они рано начали выпадать, и довольно скоро десны у нее оказались практически беззубыми. Со свойственной ей способностью приспособляться вдова выучилась улыбаться, не раскрывая рта[36].

Со всеми прочими проблемами справиться оказалось легче. В заключении ей пришлось остричь волосы, отрастали они медленно, и Роза ловко создавала себе более приемлемую прическу с помощью вспомогательных прядей волос, искусно перемешивая их с настоящими, часто пользовалась креольскими тюрбанами. Ей как нельзя больше шла к лицу колониальная мода облачаться в прозрачные возбуждающие муслины, а также золотые браслеты, которые она носила как на запястьях рук, так и на щиколотках ног. Она безошибочно определяла влиятельных особ, единожды попав в круг которых, невозможно быть исключенной из него. К тому же Роза была несказанно обворожительна со своей томной походкой, влекущим взглядом, изящными жестами и тонким знанием мужской психики. Она полагала, что совместное употребление с мужчиной понюшки табака из изящных крошечных табакерок[37] очень быстро сближает даму с малознакомым кавалером и ускоряет его завоевание. По слухам, она для смягчения резкого запаха табака сообщала ему более приятный запах какой-то антильской отдушкой, которая возбуждала не только слизистую оболочку. Перед ней было невозможно устоять ни обломкам «старого режима», ни удачливым сынам нового времени, которых вынесли на поверхность мутные воды противоборствующих революционных течений. От ее сетей не ускользнул и первый распутник эпохи Директории Поль-Франсуа Баррас.

Любовница Барраса

Как писал в своих мемуарах один из современников, где-то в мае или июне 1795 года мадам де Богарне «была принята в гарем Барраса». Он отметил: «тогда она все еще была красива, с ее гибкой и чувственной фигурой, обычной для креолок, в соединении с достоинством старого режима. Ее голос был так трогателен, выражение лица столь нежным!». Будучи человеком утонченных вкусов, Баррас терпел в своем окружении только женщин с безупречными манерами. Тем летом он занимал посты председателя Национального собрания, члена Комитета государственной безопасности и командующего внутренними войсками. Можно представить себе, какие возможности открывались перед одной из обитательниц «гарема» — не забудем, что там уже обосновалась как минимум Тереза Тальен, — но пронырливую вдову это ни капельки не смущало. Как любовница Барраса, дама могла теперь рассчитывать на неограниченный кредит у поставщиков, заводить знакомства с банкирами и спекулянтами, роившимися вокруг правительственных структур и всегда готовых помочь любовнице столь могущественной особы как дельным советом, так и небольшими процентами со сделки, которую она помогала провернуть. Роза получила доступ в качестве хозяйки как в официальную резиденцию Барраса — Дворец равенства, так и в его загородный дом в Шайо, неподалеку от особняка Терезы Тальен. Баррас оплачивал аренду дома в Круасси, куда приезжал примерно раз в неделю со своей многочисленной свитой. Соседом Розы по усадьбе был будущий канцлер Империи Паскье, который уехал туда из Парижа вместе с семьей, чтобы спастись от ужасной дороговизны и трудностей в добывании съестного. Он частично решил проблему тем, что занялся выращиванием овощей в огороде. В дни приезда гостей в дом мадам Богарне с утра завозили корзины с провизией, затем конная полиция начинала очищать дорогу до Круасси. «Дом мадам де Богарне, как у многих креолов, грешил известной показной роскошью. Некоторых вещей там было сверх меры, но недоставало самого необходимого. Птица, дичь и редкие фрукты были кучами навалены на кухне — сие пришлось на период наисильнейшего голода, — в то же время у нее недоставало кастрюль, бокалов и тарелок, которые она приходила позаимствовать из нашего скромного хозяйства».

Тем не менее, Роза, временно обеспечившая себе спокойствие и беззаботное существование, все-таки стремилась обрести прочную основу в жизни. Она все еще надеялась, что Гош разведется с женой и вступит в брак с ней. Когда Роза весной узнала, что жена Гоша беременна, она настолько вышла из себя, что потребовала от сына Евгения покинуть службу в качестве адъютанта генерала. Хотя ее переписка с Лазаром не прекратилась, вдова явно не принадлежала к числу тех женщин, которые способны долго любить на расстоянии: с глаз долой — и из сердца вон. Вскоре Гош начал жаловаться на отсутствие писем из Парижа и даже обвинял ее в интрижке с адъютантом, который доставлял его письма. До него быстро дошли слухи, что Роза стала одной из первых модниц, и он с горечью писал другу:

«Тщеславие заместило дружбу в ее сердце. Я в отчаянии, не получая ответа от женщины, которую люблю, от вдовы, чьего сына я привык считать своим собственным. Для меня нет более счастья на земле. Как тебе известно, я не в состоянии ехать в Париж, чтобы повидать женщину, каковая является причиной моего горя. Долг и война, которая вновь должна начаться здесь, удерживают меня на моем посту».

Роза знала, что Баррас часто меняет женщин, и опасалась быстро получить отставку. Она не ошибалась, ибо Баррасу не потребовалось много времени, чтобы раскусить ее, о чем и писал в своих мемуарах: «Мадам Тальен была тогда в полном расцвете ее красоты; мадам де Богарне начала увядать. Хотя романы мадам Тальен приносили ей истинное наслаждение по причине пылкости и страстности ее натуры, сердце мадам де Богарне никогда не принимало участия в ее любовных связях. Мужчины, обладавшие ею, могли льстить себя тем, что она явно безоглядно отдавалась страсти, но сия сластолюбивая креолка ни на мгновение не упускала из виду свои дела. Ее сердце не принимало участия в ее физическом наслаждении… Сие не было преувеличением, для тех, кто знавал ее тогда и ощущал, что в ней ничего не было естественного, но все зависело от искусства, столь же тонкого и филигранного, каковой использовался куртизанками Греции или Парижа при исполнении их ремесла».

Новоселье на улице Шантрен

В августе 1795 года Роза сняла в аренду у Жюли Карро, разведенной супруги знаменитого трагика Тальма[38], дом на улице Шантрен. Название этой улицы «Песнь лягушек» хранило все очарование немудреных средневековых наименований, ибо здесь когда-то располагались сады и огороды, снабжавшие фруктами и зеленью рынки Парижа. По вечерам воздух оглашался звонким кваканьем этих мелких юрких тварей. Когда в 1780-х годах были снесены крепостные стены, окружавшие столицу, мода на жизнь на природе по заветам Руссо была в самом разгаре, и появилось множество так называемых «фоли»[39], нередко построенных богатыми людьми для своих содержанок. Актриса заломила за аренду немыслимую сумму — четыре тысячи франков монетой (именно в этом году франк сменил ливр) или десять тысяч ассигнациями[40]. Ничего удивительного, ибо улица Шантрен располагалась в престижном квартале, поблизости от всего, что имело значение: Дворца равенства, Тюильри, Конвента и главных театров. Поскольку передвигаться по городу, не имея экипажа, было затруднительно, вся общественная жизнь сосредоточилась всего в нескольких районах, и дома на улице Шантрен котировались очень высоко.

Домик был невелик и располагался в саду. К входу вела длинная немощеная дорога среди стен соседних домов и липовых деревьев. По обеим сторонам двора находились конюшня и помещение для кареты. В подвальном помещении разместилась кухня с подсобными помещениями. Поднявшись по нескольким каменным ступенькам, посетитель через веранду попадал в полукруглую прихожую, которая, по обычаям того времени использовалась также как столовая. Далее следовал салон, в котором камин установили между двумя окнами до полу, выходившими в сад. Стены были обшиты деревянными панелями белого цвета, отделанными золотом, и украшены лепниной в виде античных барельефов. Из салона посетитель попадал в круглый будуар Розы, украшенный зеркалами, тюлевыми занавесями и арфой. Узкая лестница вела на второй этаж, где царила хозяйка. Тут она устроила свое гнездышко из трех комнат: спальня, ванная и гардеробная. Следует отметить, что ванные комнаты тогда устраивали только в самых роскошных домах, прочие обыватели довольствовались тазиком и кувшином за ширмой. Тут же находился и туалет, который, как правило, располагался на площадке лестницы.

Что касается меблировки и отделки, то Роза отдала дань античности. Стены были выдержаны в темно-красных и лиловых тонах, якобы подобранных точно по образцу расцветок, обнаруженных при раскопках Геркуланума. По фризу стен спальни на темно-красном фоне резвились черные фигурки, в подражание тем, что изображаются обычно на греческих вазах. В салоне стояла поддельная этрусская серебряная урна, на камине красовался бюст Сократа. После итальянского похода эти жалкие украшения будут заменены подлинными античными римскими произведениями искусства из бронзы, мозаики и мрамора. Пока Роза позволить себе этого не могла, поэтому в ход шли подделки и роспись с использованием оптической иллюзии, вообще характерные для того времени. Мебели было немного, вся в строгом стиле неоклассики. Скудость обстановки Роза успешно скрывала огромным количеством умело расположенных цветов, что влетало в копеечку.

В комнатках чердака размещались дети, когда бывали в Париже, а также прислуга. Теперь штат состоял из привратника, кучера, садовника, повара и четырех служанок. В результате содержание очаровательного домика обходилось в кругленькую сумму, но за все платил Баррас, равно как и за обучение детей — Евгения после возвращения от Гоша вновь отправили в очень дорогой Ирландский коллеж.

Париж продолжал веселиться, невзирая на серьезные политические события в Конвенте, принятие новой конституции и связанные с этим изменения. В столице зрел очередной заговор, более двадцати пяти тысяч монархистов были готовы выступить для захвата власти. Баррас призвал к себе в помощники генерала Бонапарта. Тот отрядил молодого офицера Иоахима Мюрата в Нейи, на долину Саблон, поле, где обычно проводились военные учения и смотры и располагались 40 пушек. Невзирая на проливной дождь, Мюрат со своими кавалеристами 5 декабря (13 вандемьера) доставил пушки в Париж. Бонапарт умело расставленными орудиями за несколько минут расстрелял картечью силы монархистов, готовившиеся двинуться к Конвенту по улице Св. Роха.

Так пробил звездный час генерала Бонапарта. Через неделю, невзирая на противодействие некоторых лиц, он назначается главнокомандующим внутренними войсками. В конце октября была избрана Директория в количестве 5 человек, среди которых был и Баррас. Директория возглавила исполнительный орган нового парламентского правительства, и расположилась в официальной резиденции, Люксембургском дворце, некогда построенном для королевы Марии Медичи. Там же находились и личные покои директоров, причем Баррас без малейшего стеснения выбрал себе самые роскошные, со знаменитой галереей, предназначенной для цикла картин кисти Рубенса, живописующих жизненный путь супруги Генриха IV и матери Людовика XIII. Как утверждал в своих мемуарах один из директоров, Ларевельер, по ночам там устраивались «грязные оргии», во время которых в изобилии подавали шоколад, каковой напиток считался обладающим свойствами афродизиака. История умалчивает, кто именно принимал участие в этих развлечениях.

Новый поклонник

Через четыре дня после подавления мятежа Бонапарт приказал разоружить всех частных лиц, обязав таковых сдать оружие, имевшееся в их домах. Юный Евгений де Богарне явился к генералу Бонапарту и трогательно просил его разрешения сохранить саблю покойного отца, одного из самых пламенных деятелей начала революции, генерала, командовавшего Рейнской армией, жертвы террора. Бонапарт, тронутый таким душераздирающим проявлением сыновней любви и уважения к оружию, разрешил сохранить саблю в доме. Мать молодого человека, как истинно светская дама, исполняя долг вежливости, послала ему благодарственное письмо, приглашая генерала в свой дом, дабы лично выразить ему свое признание. Наполеон отправился на улицу Шантрен, где попадал в сети обольстительной Розы.

Так гласит уже устоявшаяся легенда, но большинство историков не верят в нее. Как писал приятель Жозефины Ж.-К. Байель, «в то время я об этом и не слыхивал». По всем правилам, сданное оружие отправлялось в арсенал, но мало кто из поклонников красивой сказки задался вопросом, почему из огромного числа сданных предметов именно шпага Александра де Богарне оказалась в штабе генерала Бонапарта Кто-то считает, что сию историю изобрел сам Бонапарт, кто-то считает автором выдумки Жозефину, кто-то — ее детей, Гортензию и Евгения. Целью этой «легенды о шпаге» было предать забвению ту двусмысленную роль, которую сыграл Баррас в судьбах их матери и отчима.

Известно, что Наполеон часто посещал салон Терезы Тальен, куда его ввел Баррас, единственный знакомый ему человек в Париже. Габриэль Уврар вспоминал, что «из всех присутствовавших Бонапарт был самым малозаметным и наименее впечатляющим». Тут еще следует отметить его малопрезентабельный вид, ибо он еще страдал чесоткой, которую подцепил в Тулоне, и дамы жаловались, что от него дурно пахнет. По прибытии в Париж он был потрясен парижанками:

«Красивые как в старинных романсах и сведущие как ученые…, все эти женщины схожи в одном, удивительном влечении к роскоши и славе…».

Некоторое время спустя это ослепление проходит, и в более позднем письме он обстоятельно описывает невесте впечатление от женщин из салона Терезы (вполне возможно, несколько преувеличивая, чтобы не возбудить ревность девушки):

«Позавчера я ужинал у мадам Тальен. Она всегда весьма любезна, но не знаю уж по какой неотвратимости ее очарование стерлось в моих глазах. Она немного постарела[41]. Если бы она знала тебя, ты бы ей понравилась. Во время этого ужина я изучал общество из двух десятков дам. Я всегда встречаю у нее только самых безобразных и старых особ».

То есть, он был, безусловно, знаком и с вдовой де Богарне, но, по-видимому, Роза тогда не произвела на него должного впечатления. Известно, что после 13 вандемьера Бонапарт делал предложение приятельнице своей матери еще по Корсике, мадам Пермон-Комнен, и откровенно признался ей:

— С моей точки зрения возраст женщины, на которой я женюсь, мне безразличен, если она, как вы, не выглядит на тридцать лет. Мне нужна жена, очаровательная, добрая, милая и принадлежащая к сен-жерменскому предместью.

Но, если мадам Пермон открыто рассмеялась ему в лицо, вдова Богарне явно руководствовалась другими соображениями. Возможно, она вспомнила слова своего старого друга Сегюра:

— Этот маленький генерал может стать большим человеком!

Однако Роза, которая чувствовала, что ее положение подле Барраса становится неустойчивым, решила не упускать «невзрачного Бонапарта» и в декабре 1795 года послала ему записку следующего содержания:

«Вы больше не приходите навещать старую приятельницу, которая вас любит; вы совершенно покинули ее; вы неправы, ибо она испытывает нежную привязанность к вам. Приходите завтра в седьмой день декады пообедать у меня. Мне необходимо видеть вам и поговорить с вами о ваших делах.

До свидания, мой друг. Обнимаю вас.

Вдова Богарне».

Роза в совершенстве владела искусством обольщения, сдобренным тонкой лестью, и за несколько визитов прибрала генерала к рукам. Он был ослеплен ее манерами светской дамы, изысканной обстановкой дома, чувствуя себя совершенным провинциалом и незначительным дворянчиком, каковым, в сущности, и был. К тому же Роза убедила его, что владеет недвижимостью на Мартинике и в Сан-Доминго стоимостью не менее одного или двух миллионов франков. Как признавал сам Наполеон в ссылке на св. Елене, «там оказалось не более пятисот тысяч, да и тех я никогда не увидел». Тогда же Наполеон сказал генералу Гурго, что круг знакомых Розы состоял из членов «наиболее знатного общества в Париже». Но дело в том, что Наполеон не был знаком с истинно светским обществом дореволюционной Франции. Провинциал не обладал достаточным опытом вращения в этих кругах, чтобы заметить, что ее гости представляли собой исключительно мужское общество. Оно состояло по большей части из пожилых особ, нескольких поклонников Розы еще со времен ее проживания в Фонтенбло. Они явно не считали подобающим приводить с собой жен в дом любовницы Барраса.

Но главным, конечно, оказалась эротическое впечатление, которое эта «самая дорогая куртизанка Парижа» произвела на молодого человека, знакомого лишь с услугами уличных девок. Он опять-таки высказывался в ссылке:

— Это была настоящая женщина… Она обладала чем-то неведомым мне, что нравилось.

И совершенно прозаически уточнял:

— У нее был самый красивый задок, который только может быть.

В один из январских вечеров она отдалась ему и уже на другое утро получила письмо, совершенно ошеломившее ее:

«7 часов утра: я проснулся, полон тобой. Твой портрет и воспоминание о вчерашнем опьяняющем вечере не дают никакого покоя моим чувствам. Нежная и несравненная Жозефина, какое диковинное действие оказываете вы на мое сердце! Вы сердитесь? Я вижу вас в печали? Вы обеспокоены? Моя душа разбита от горя, и для вашего друга нет никакого покоя… Но в этом, однако же, больше для меня, когда отдаваясь глубокому чувству, овладевшему мной, я черпаю из ваших уст, из вашего сердца огонь, сжигающий меня! Ах! Именно этой ночью я как следует заметил, что ваш портрет не есть вы! Ты уезжаешь в полдень, я увижу тебя через три часа! В ожидании, mio dolce amor[42], прими миллион поцелуев: но не давай их мне, ибо они воспламеняют мою кровь».

Такой взрыв страсти потряс Жозефину, которая, как отмечали современники, не любила проявления сильных чувств. В то же время генерал Мармон, адъютант Бонапарта, вспоминал, что, «когда генерал Бонапарт влюбился в мадам де Богарне, сие была любовь в истинном смысле и полной глубине этого слова. Сие была явно его первая страсть, и он чувствовал ее со всей мощью его натуры».

Похоже на то, что Наполеон очень быстро принял решение связать себя узами Гименея, написав в Марсель своей невесте Дезире Клари письмо. В нем он с прямотой военного заявил, что, если та не получит согласия своих матери и брата на немедленное заключение брака, ей предпочтительно порвать все связи с ним. В ответ пришло исполненное отчаяния послание убитой горем девушки, заявлявшей, что она никогда не решится заговорить об этом с родственниками. В этом нет ничего удивительного, поскольку в те времена столь юные особы находились всецело во власти родителей и полностью подчинялись их воле в вопросах вступления в брак. Таким образом, помолвка с Дезире была расторгнута.

Наполеон начал делать Жозефине дорогие подарки, но, похоже, она пока что и не помышляла о замужестве с ним. По меньшей мере до середины февраля она выступала в роли официальной хозяйки в особняке Барраса в Шайо и в рассылаемых приглашениях на ужин писала «у меня». Если верить мемуарам Барраса, его интимная связь с ней продолжалась до начала марта. По-видимому, Жозефина все-таки не считала Бонапарта перспективным кандидатом в мужья. Вероятно, ей не особенно нравилась внешность Наполеона, она явно предпочитала высоких видных мужчин типа своего покойного мужа, Барраса и, безусловно, красавца Гоша. Хотя ее отношения с Гошем будто бы заглохли, похоже, в ее душе все еще теплилась надежда на воссоединение с ним. После того, как генерал разбил силы мятежников, гражданскую войну в Вандее сочли завершившейся, и Западная армия подлежала расформированию. Гоша отозвали в Париж и 26 декабря 1795 года назначили командующим армией Западного побережья. Она предназначалась для предполагаемой высадки в Ирландии.

Невзирая на то, что в Лотарингии его ожидала молодая жена, находившаяся, как выражаются, на сносях, Гош не спешил туда, затягивая свое пребывание в Париже. Его наверняка просветили, что Жозефина не только выступает в роли официальной фаворитки Барраса, но и принимает ухаживания генерала Бонапарта, который упорно сказывался больным, дабы избежать службы под его командованием в Вандее. Гоша явно раздражало, что этот бригадный генерал с незначительным опытом командования стал ровней ему по званию и пользуется протекцией Барраса.

Банкир Уврар в своих мемуарах описал любопытную сцену в доме Терезы Тальен, которая произошла в ту зиму на одном из званых вечеров. Бонапарт якобы умел гадать по руке и, будучи в чрезвычайно приподнятом настроении, предложил присутствующим предсказать их судьбу. Начав с Терезы Тальен, он наговорил ей и нескольким дамам с три короба всякой забавной ерунды. Однако, когда очередь дошла до Гоша, лицо его потемнело, голос приобрел неприятный оттенок, и он заявил:

— Генерал, вы умрете в своей постели.

Чтобы понять всю значимость этого предсказания, равного оскорблению, надо напомнить, что в ту эпоху, по крайней мере во Франции, умереть в собственной постели для действующего военного считалось крайней степенью бесчестия. Гош побагровел от гнева, но умудренная светским опытом Жозефина не растерялась и тотчас же сумела потушить негодование прежнего любовника, ловко изменив тему разговора.

Баррас уверял в своих воспоминаниях, что Жозефина пыталась возродить угасшую связь, обещая Гошу финансовое и карьерное содействие вследствие своих связей как с правительством, так и с Баррасом. «Но Гош был слишком горд, чтобы быть в долгу за свою славу перед кем-то, кроме себя самого, и отказался даже заводить речь об этом». Известно, что впоследствии он высказался по поводу замужества Жозефины: «В тюрьме совершенно понятен поступок взять в любовницы проститутку, но не сделать ее своей законной женой». Позднее Гош писал другу: «Я попросил мадам Бонапарт возвратить мои письма. Я не хочу, чтобы ее муж читал мои любовные письма к сей женщине…, которую я презираю». 3 января его известили о рождении дочери, и он покинул Париж. Странным образом, предсказание Наполеона сбылось 19 сентября 1797 года, заболевший в начале месяца Гош быстро скончался в постели то ли от обострения туберкулеза, то ли от воспаления легких. Генерал умирал в страшных мучениях, раз он даже воскликнул:

— Неужели на мне одежда, отравленная Нессом?[43]

Свадебный подарок

2 марта 1996 года Бонапарт был назначен главнокомандующим Итальянской армией. Италия считалась второстепенным театром военных действий, тем не менее, это назначение было принято офицерами в штыки. Быстрое возвышение этого «расчетливого авантюриста» рассматривали как некую благодарность правительства военному, обеспечившему его защиту 13 вандемьера. Тулон и уличные бои в Париже считались слишком незначительными заслугами. К тому же, он был иностранцем с итальянской фамилией и сильным акцентом, мало известным среди заслуживших себе репутацию боевых рубак вроде Гоша, Марсо или Пишегрю. Заполучить такой пост было в то время невероятной удачей, ибо считалось само собой разумеющимся, что генералы обогащаются за счет грабежа во время военной кампании. Поэтому многие политики того времени рассматривали этот пост как приданое, которое Жозефина принесла Бонапарту.

Государства Италия как такового в то время не существовало, на севере Апеннинского полуострова предстояло воевать против владений Савойской династии, Сардинского королевства, расположенного в Пьемонте со столицей в Турине, провинции Ломбардия, принадлежавшей Австрийской империи, и умирающей Венецианской республики. Перед этой кампанией стояли чисто грабительские цели, ибо казна Франции была пуста, солдаты республиканской армии разуты, одеты в лохмотья и голодны. Когда командующий Итальянской армией Шерер запросил у Директории финансирование, Карно направил ему письмо следующего содержания:

«Денег нет… Найдите же средство обойтись без них или взять их там, где они имеются… Изобилие таится за дверью, которую надлежит взломать».

Но, когда Шереру передали план кампании, разработанный Бонапартом, тот презрительно ответил:

— Пусть тот, кто его составил, отправится осуществлять его!

Жозефина согласилась принять предложение Наполеона лишь 24 февраля. Красноречиво звучит ее письмо подруге:

«Вы видели у меня генерала Бонапарта? Итак, именно он хочет стать отцом сирот Александра де Богарне, супругом его вдовы! Вы его любите?" — спросите вы меня. Совсем … нет. "Вы испытываете неприязнь к нему?" Нет, но я пребываю в состоянии безразличия, которое мне докучает…».

Именно она настояла на заключении гражданского брака без церковного венчания. Такой союз было легко расторгнуть на основании несовместимости характеров. Нотариус Жозефины не советовал ей вступать в брак с человеком, у которого за душой всего лишь шпага и плащ:

— Вам следовало бы выйти замуж за поставщика в армию, который обеспечил бы вас необходимыми средствами, — без обиняков заявил он и настоял на условиях раздельного владения имуществом. Стоявший у окна генерал все это слышал, но, со свойственной ему проницательностью оценил профессионализм и правоту мэтра Рагидо, заявив Розе:

— Надеюсь, он продолжит заниматься вашими делами, ибо внушает мне доверие.

Поразительно, что в 1808 году Бонапарт позаботился о том, чтобы нотариусу доставили приглашение в первые ряды собора Нотр-Дам, где проходило его коронование.

Вообще, против этого брака выступали все, начиная с членов семьи Бонапарта и кончая его адъютантами.

— Это союз голода и жажды!

Но, когда Жозефина обратилась за советом к своему бывшему свекру (к тому времени тот уже был официально женат на ее тетке, мадам де Реноден), престарелая чета порекомендовала ей не отказываться от этого замужества.

Зато Бонапарту настоятельно советовал жениться Баррас, считая, что этот брак придаст ему, человеку без рода и племени, вес в обществе, тем более, что Жозефина принадлежала к кругам «старого режима».

Согласно контракту, подписанному 8 марта, Жозефина приносила годовой доход в 25 тысяч франков — половина дохода от мартиникской плантации, мебель, столовое, постельное белье и столовое серебро из дома на улице Шантрен; Наполеон — пенсию в 1 500 франков, которая в случае его гибели будет выплачиваться вдове пожизненно.

Гражданская церемония состоялась на следующий день, в среду, 9 марта. Бракосочетание было назначено на 7 часов вечера в конфискованном особняке знатного эмигранта, где разместили мэрию II округа Парижа. В украшенном позолоченными панелями, фресками и лепниной салоне (особенно к месту смотрелся барельеф, изображавший Венеру, соблазняющую бога Вулкана) собрались невеста, трое свидетелей, Баррас, Тальен и Кальмеле, адвокат семьи Богарне, и мэр. Бонапарт задерживался в генеральном штабе, поглощенный подготовкой к военной кампании, на которую ему предстояло отправиться через два дня. Невеста, одетая в белое муслиновое платье с поясом и гирляндой цветов, выдержанных в традиционной революционной расцветке, удобно устроилась у камина. Ее единственным украшением был подарок жениха: отделанный эмалью золотой медальон, подвешенный на цепочке из волос, — дань моде сентиментализма. Мужчины негромко беседовали между собой. Ожидание затягивалось, похоже, у невесты возникло опасение, что страстно влюбленный генерал вдруг передумает. Две недели назад они довольно крупно поссорились. Жозефине стало известно, что Бонапарт нанес визит ее нотариусу, дабы поточнее осведомиться о ее состоянии. Она изобразила глубокое оскорбление, и Наполеон долго молил о прощении, а потом написал длинное покаянное письмо.

Через пару часов ожидания мэр отправился домой спать, оставив вместо себя комиссара Колен-Лакома, который не был наделен правом заключать браки. Вдобавок, отговорившись тем, что Мартиника находится под английской оккупацией, а положение на Корсике также весьма сложное, брачующиеся представили не подлинные свидетельства о рождении, а воспользовались документами своих родственников. Жозефина назвала данные рождения покойной младшей сестры Манетт, отчего помолодела на четыре года. С тех пор она столь крепко придерживалась этой даты, что даже ее дочь Гортензия всегда считала мать младшей из трех сестер Таше де Лапажери. Бонапарт же воспользовался свидетельством о рождении своего старшего брата Жозефа, отчего стал старше на полтора года и превратился в урожденного подданного Генуэзской республики, которой ранее принадлежала Корсика.

Как раз перед тем, как богато украшенные часы с изображением амура, побеждающего время, готовились пробить десять, за дверьми раздался стук каблуков, звон шпор, и в комнату ворвался Бонапарт, за которым еле поспевал его адъютант и четвертый свидетель, капитан Лемаруа. Ему не исполнилось и двадцати лет, таким образом, не будучи совершеннолетним, он не имел права быть свидетелем, но в эти тонкости тогда никто не вникал. Все это пришлось весьма кстати Наполеону при разводе.

— Пожените нас побыстрее! — повелительно крикнул Бонапарт, и заспанный Колен забубнил строки акта о бракосочетании. Брачующиеся подтвердили свое согласие на заключение союза, и Бонапарт надел на палец Жозефины простое золотое кольцо, на котором был выгравирован девиз «Навстречу судьбе!». Оно пристроилось рядом с перстеньком, подаренным ей несколькими днями ранее. Его золотой ободок был украшен двумя камнями, одним из них был небольшой сапфир, первый из тех бесчисленных драгоценных камней, в которых будет блистать императрица.

По окончании церемонии молодые сели в экипаж Бонапарта и отправились на улицу Шантрен. Сохранилось любопытное воспоминание Бонапарта о первой ночи молодоженов, которое он сделал в Италии, когда к нему приехала Жозефина. Указав собеседнику на любимого мопса жены, уютно устроившегося на канапе, он поделился с ним:

— Видите сего господина? Сие есть мой соперник. Он был хозяином постели мадам, когда мы поженились. Я хотел изгнать его; бесполезное намерение: мне объявили, что нужно либо лечь в постель, либо согласиться уйти. Досадно, но выхода не было. Я смирился. Фаворит оказался менее сговорчивым. У меня осталось отметина на ноге.

Докладывая на следующий день о своем браке председателю Директории, Бонапарт заявил:

— Это еще один залог моего твердого решения обрести благо лишь в Республике.

На полях сражений

11 марта командующий отбыл в действующую Итальянскую армию. В штабе, расположенном в Ницце, его ожидали три генерала, Массена, Дезе и Ожеро, выслужившиеся в революционных войнах до своих званий из рядовых. Все были статными молодцами высотой под метр девяносто, каковой рост еще увеличивался за счет треуголок, украшенных трехцветными перьями. Они были в курсе «приданого» мадам де Богарне и весьма кисло встретили командующего, низкорослого и с виду болезненного, «протеже Барраса и его дам». Казалось, их наихудшие подозрения подтвердились, когда Бонапарт с гордостью показал им миниатюрный портрет жены.

Но генералы тотчас же изменили свое мнение, как только он с полным знанием дела подверг их доскональному допросу о состоянии каждого боевого соединения. Как уже было сказано выше, революционная армия пребывала в крайне плачевном состоянии, и перед отъездом Бонапарт настоял на том, чтобы правительство позволило французским армиям «поддерживать себя ведением войны за счет других стран», т. е. предоставить войскам неограниченные возможности для мародерства. Представим слово писателю Стендалю, непосредственному участнику наполеоновских походов. «Он поощрял самый позорный грабеж со стороны свих генералов. Пример — богатства Массены, Ожеро и т. д…. Один батальонный командир, посланный в экспедицию в Апеннины, по дороге останавливается в Болонье; у него нет даже лошади; недели через две, на обратном пути, он снова заезжает в Болонью; за ним следуют семнадцать повозок, нагруженных добычей, три кареты и две любовницы».

Но это — изнанка наполеоновской кампании, а в Париж летели победные реляции об успехах французского оружия. Сардинское королевство запросило мира и вышло из антифранцузской коалиции, армия под предводительством Бонапарта выигрывала у австрияков битву за битвой, в столицу везли знамена поверженного врага, итальянцы в Ломбардии, которым осточертело почти двухвековое господство Австрийской империи, приветствовали французов как освободителей. Венецианская республика сдалась без боя, четверку бронзовых коней, некогда украшавших еще римский ипподром, сняли с собора Святого Марка и вместе с символом республики, золотым крылатым львом, отправили в Париж. Пощады не удостоился даже римский папа, вынужденный уступить часть своих владений, так называемой Папской области, и выплатить контрибуцию. Эту дань завоевателям были вынуждены выложить все побежденные, и деньги потоком текли в казну Франции, а в столице каждое сообщение об очередной победе встречали громким ликованием. Между штабом армии Бонапарта и Парижем сновали курьеры, одни везли сообщения о его победах, другие — письма жене. Им были даны строжайшие указания не останавливаться на почтовых станциях и пребывать в Париже не более четырех часов. Бонапарт писал жене каждый день и даже иногда по нескольку раз.

Тем временем Жозефина вела в Париже обычную светскую жизнь, принимала подруг за обедом, посещала все обычные светские мероприятия: приемы в Люксембургском дворце, театральные спектакли, балы, выезжала за город. Весь день у нее был настолько занят, что она порой даже не удосуживалась прочитать письма мужа, уж не говоря о том, чтобы немедленно написать ответы на них. К тому же их нельзя было просто пробежать невнимательным взглядом, ибо итальянское происхождение Бонапарта так и проглядывало в каждом неправильно написанном слове и ужасающих грамматических ошибках. Тем не менее, ей льстило обожание, проявляемое мужем, и она нередко зачитывала друзьям некоторые наиболее исполненные страстью выдержки. Приятель Жозефины, поэт и драматург Антуан Арно, как-то навестил ее в тот день, когда Мюрат доставил письмо от командующего. «Я помню, как она зачитала отрывок, в котором ее муж пытался развеять терзавшие его сомнения. "Если это правда, бойся кинжала Отелло!" — написал он. Я до сих пор вижу перед собой эту улыбку, когда она промолвила со своим креольским выговором: "Какой же Бонапарт[44] забавный!"»

Несомненно, подобный бурный поток чувств выглядел в глазах этой видавшей виды дамы смешным. Излияние таких неприлично пылких эмоций могло пронять кого угодно, но только не себялюбивую Жозефину. Безусловно, ей нравилось, что все торговцы открыли ей неограниченный кредит, что она теперь выступает на первых ролях на празднествах, устраиваемых в честь побед супруга (причем ликующий народ именовал ее «Богоматерью победы»), что самый влиятельный деятель Директории Баррас относился к ней с величайшей предупредительностью. Поэтому Жозефина на все призывы мужа приехать к нему отвечала либо уклончиво, либо просто игнорировала их. Она стала истинной парижанкой, утонченной и изнеженной, и не желала пускаться в дальний путь, сопряженный с множеством опасностей. Наполеон присылал за ней Мюрата и Жюно, но они так и вернулись из Парижа ни с чем. Жозефина отговаривалась то нездоровьем, то несуществующей беременностью.

6 мая в Тортоне на миниатюрном портрете Жозефины, который Бонапарт всегда носил с собой, треснуло стекло. По воспоминаниям Мармона «он побледнел ужасающим образом, видно, испытанное им чувство было чрезвычайно болезненым:

— Мармон, моя жена или очень больна, или изменила мне».

Вещее сердце не подвело полководца, ибо примерно в это время у Жозефины начался, пожалуй, самый увлекательный любовный роман в ее жизни. Выше приводились слова Барраса о том, что Жозефина, даже полностью отдаваясь, никогда не забывалась, поскольку во всех тонкостях овладела мастерством куртизанки. Однако же по всему чувствуется, что она с первых дней своего замужества наслаждалась чисто физической стороной любви. Именно роман с молодым гусарским офицером Ипполитом Шарлем свидетельствует о том, насколько Жозефина потеряла голову, ибо она стала вести себя с вызывающей опрометчивостью.

Новое увлечение Жозефины

Шарль был на девять лет моложе Жозефины, такого же среднего роста, но обладал неотразимой внешностью южанина с темными кудрями, смуглым лицом и голубыми глазами. Эффект еще более усиливал гусарский доломан с золотыми браденбурами и пуговицами, а также ментик, отороченный лисьим мехом. Молодой лейтенант состоял при генерале Леклерке, будущем свояке Бонапарта, который стал мужем его сестры Полины. Но главным в Ипполите было его бившее ключом веселье, он так и сыпал каламбурами, чрезвычайно модными в то время в Париже. Гусар как никто мог развеселить Жозефину буквально до слез, хотя ей и приходилось прикрывать рот носовым платком, чтобы прятать свои дрянные зубы. Она писала только что вернувшемуся из Америки Талейрану:

«Вы будете с ума сходить по нему. Мадам Рекамье, мадам Тальен и мадам Амлен совершенно потеряли свои головы из-за него. А его собственная так красива! Мне кажется, что до него никто не умел завязывать галстук».

Конечно, это был типичный представитель тех хлыщей, которых так не любил в окружении жены Бонапарт. Правда, Шарль проявил себя отважным офицером, но, похоже, став фаворитом жены главнокомандующего Итальянской армии, решил употребить выпавшую на его долю удачу для личного обогащения. Тем временем Наполеон умолял жену приехать к нему, но Жозефина все время отказывалась под предлогом недомоганий. Волнение за состояние ее здоровья было настолько велико, что его начали посещать мысли о самоубийстве. В конце концов дело вышло на правительственный уровень, ибо Бонапарт вознамерился испросить отпуск, чтобы на один день приехать в Париж.

Положение в Италии сложилось таким образом, что, хотя инициатива была в руках французов, но австрияки затеяли перегруппировку своих сил, чтобы перейти в контрнаступление. Естественно, ставить под угрозу завоевания республики только потому, что жена главнокомандующего не желала присоединиться к мужу, было совершенно немыслимой вещью. Лазар Карно написал генералу весьма несуразное письмо, уверяя его, что Директория «противодействовала отъезду гражданки Бонапарт из опасения, что забота, которую супруг будет оказывать ей, может отвлечь его от тех усилий, которые требуют от него безопасность и благосостояние страны». Директория якобы согласилась, что Жозефина должна выехать только после взятия Милана. Нелепость письма вполне очевидна, если учесть, что французы взяли Милан еще шесть недель назад и для размещения жены генерала Бонапарта был подготовлен самый роскошный дворец города, палаццо князя Сербеллони.

Угроза возвращения Бонапарта в Париж была воспринята правительством настолько серьезно, что уже через три дня Жозефину насильно отправили в Милан. После ужина в Люксембургском дворце ее буквально силком усадили в карету, за которой следовало еще пять, все запряженные шестеркой лошадей. По свидетельству современника, «она рыдала так, будто направлялась в камеру пыток, а не в Италию, чтобы править там подобно королеве». В каретах тряслись по неровным дорогам Ипполит Шарль с мопсом Фортюне на коленях, брат Наполеона Жозеф, князь Сербеллони, генерал Жюно, несколько человек прислуги и несчетное число сундуков и баулов с багажом. В отдельном экипаже ехали два финансиста, которых по наущению Шарля прихватила с собой Жозефина с намерением порекомендовать мужу как перспективных поставщиков для армии. Если дело выгорит, Шарлю были обещаны хорошие комиссионные. Эту вереницу сопровождал кавалерийский отряд, а впереди скакал специальный курьер, задачей которого было обеспечить быструю замену лошадей на почтовых станциях. Однако Жозефина не торопилась, жалуясь на жару, плохое самочувствие и головные боли. Антуан Амлен, один из кандидатов в поставщики, заметил, что в гостиницах комната Жозефины всегда соседствовала с комнатой Шарля.

В Турине, столице Сардинского королевства, путешественники задержались, ибо по требованию Бонапарта король оказал Жозефине царские почести. Только через восемнадцать дней главнокомандующий при стечении огромной толпы встретил супругу у ворот Милана, и чета проследовала в палаццо Сербеллони. Его покои, отделанные мрамором и порфиром, выходящие на просторные террасы и огромные парки, были все заполнены цветами. Через двое суток Бонапарт вернулся в расположение действующей армии. Лейтенанта Шарля, к глубокому сожалению Жозефины, откомандировали в главный штаб, располагавшийся в Брешии. Дабы перенести эту тяжкую разлуку, Жозефина пригласила в Милан кое-кого из своих парижских приятельниц, в частности, супругу Антуана Амлена Фортюне. Красивая женщина, она славилась крайней смелостью нарядов, в частности, знаменитой прогулкой по Елисейским Полям с обнаженной грудью.

Эти дамы произвели в Милане фурор весьма специфического характера. Газеты возмущались их нескромным поведением: «руки, грудь, плечи неприкрыты. Волосы уложены самым скандальным образом: усыпаны цветами, перьями и все это увенчано небольшом военным шлемом, из под которого выбиваются беспорядочные пряди. Они даже имеют бесстыдство облачаться в туники, обнажающие ноги и ляжки, едва прикрытые трико телесного цвета. Их манеры соответствуют одеждам: высокомерная речь, провокационные взгляды и вкушение мяса в пятницу». Невзирая на подобное осуждение и на то, что некоторые итальянцы отказывались общаться с французскими оккупантами, большинство людей светского круга не только Ломбардии, но и других королевств и княжеств Италии, охотно посещали балы и приемы, которые устраивала Жозефина. Итальянки сходили с ума по французским офицерам.

Жозефина держалась с большим достоинством и свойственной ей грацией, как будто ей не были внове как горячее поклонение, так и глубокое уважение, проявляемые в отношении супругов Бонапарт. Большинство посещавших ее засвидетельствовать почтение являлись отнюдь не с пустыми руками. Итальянские правители надеялись, что влияние Жозефины на мужа поможет им меньше пострадать от мародерства и огромных контрибуций. Король Неаполитанский и обеих Сицилий прислал ожерелье из жемчужин совершенной формы. Папа римский, не ведая того, что она, не будучи венчанной, живет с Бонапартом в грехе, преподнес собрание античных камей. Ювелирные украшения, мозаики, изделия из мрамора и бронзы потоком поступали в палаццо Сербеллони. Непрерывным ручейком с полей сражений текли письма от Наполеона, переполненные страстью и заботой о здоровье жены — Жозефина беспрестанно жаловалась на недомогания, по-видимому, стараясь прикрыть ими свое раздражение по поводу оторванности от привычного образа жизни. Вот ее первое письмо из Италии Терезе Тальен:

«Я умираю здесь от скуки. Среди чудесных праздников, устраиваемых для меня, я не перестаю грустить по моим друзьям в Шайо [подразумевается чета Тальен] и другу в Люксембургском дворце [Баррас]. Мой муж не просто любит меня. Он обожает меня. Думаю, что он потеряет рассудок».

Через девять дней после прибытия жены Бонапарт вызвал ее в Брешию, место дислокации его штаба, где «ее ожидает нежнейший из любовников». Он и не подозревал, что для нее эта фраза имела двойной смысл: к Генеральному штабу был прикомандирован столь любимый Жозефиной Ипполит Шарль. В поездке ее сопровождал финансист Антуан Амлен, рассчитывавший, что она лично представит его Бонапарту.

Вскоре после прибытия в Верону началось наступление австрийцев, и генерал срочно отправил жену под защитой 30 драгунов из Вероны, причем по пути карета была обстреляна, погиб сопровождавший ее верховой. Лишь через десять дней путешествия по Лукке и Тоскане, после победы Наполеона под Кастильоне, Жозефина и Амлен вернулись в Брешию. Однако штаб уже передислоцировался на тридцать миль от города, и Бонапарт оставил инструкцию, чтобы путешественники как можно быстрее отправились туда. Амлен был готов продолжать поездку, Жозефина сослалась на усталость и пригласила его отужинать с ней в бывших покоях генерала. Когда Амлен явился туда, стол был накрыт на троих и за ним сидел Ипполит Шарль, возвращавшийся с выполнения задания. Когда по окончании ужина оба мужчины откланялись, томный голос призвал молодого офицера назад. Амлен вспоминал, «обнаружив, что я забыл свою шляпу и пистолеты в прихожей, я вернулся забрать их. Гренадер, стоявший на посту около двери, не пустил меня внутрь».

Впоследствии Бонапарту удалось приехать на три недели в Милан, и все это время он буквально не отходил от жены. Жозефину же не радовали ни оказываемые ей почести, ни пылкая любовь мужа. В письме к тетке Дезире она сообщала:

«Все итальянские князья устраивают праздники для меня, даже великий герцог Тосканский, брат императора Австрии. Ну, по мне лучше быть частным лицом во Франции… Я скучаю …, мой муж пребывает целый день в обожании предо мной, как будто я какое-то божество; невозможно иметь лучшего супруга».

Вернувшись на поля сражений, Бонапарт продолжал жить, преследуемый образом любимой жены:

«Я ложусь в постель с сердцем, полным твоего обожаемого образа… Я не могу дождаться, чтобы дать тебе доказательства моей страстной любви… Как был бы я счастлив, если бы мог побыть при твоем милом раздевании, маленькое плечико, маленькая белая грудь, упругая, крепкая; над ними прехорошенькое личико, волосы, по-креольски повязанные шарфом. Тебе хорошо известно, что я никогда не забуду твои посещения, ты прекрасно знаешь темный лесок, я покрываю его тысячью поцелуев и с нетерпением ожидаю момента проникнуть туда. … Быть внутри Жозефины означает пребывать в Елисейских полях…».

Но это письмо от 21 ноября — последнее, где Наполеон упоминает «темный лесок», где покрывает ее тысячью поцелуев. 27 ноября он возвращается в Милан, но находит ее покои пустыми — жена уехала в Геную, несомненно, чтобы встретиться с Шарлем; Наполеона уже просветили члены его семьи, которых он также вызвал в Милан.

«Боль, которую я ощущаю, неизмерима… Когда я требую от тебя любовь, равную моей, я неправ… зачем желать, чтобы кружево весило бы столько же, сколько золото…»

Лето 1797 года Бонапарт, его штаб и все его многочисленное семейство, включая мать, провели на лоне природы под Миланом, в огромном барочном дворце Момбелло. Хотя Ипполит Шарль постоянно нес службу, Жозефине было трудно встречаться с ним под бдительным оком родни. Молодого офицера повысили до капитана и несколько раз упомянули в донесениях за отвагу.

Во время пребывания во дворце Момбелло Жозефина впервые смогла удовлетворить свою страсть к цветам и птицам. По приказу Наполеона в парке построили множество оранжерей и вольер для птиц, озеро заселили водоплавающими. Именно в тот год супруга выбрала своей эмблемой лебедя, с тех пор он был представлен на всей меблировке консульских и императорских дворцов. Не обошлось без трагедии: в один ужасный для Жозефины день погиб ее мопс Фортюне. Этот избалованный, раскормленный до безобразия пес при ошейнике с двумя серебряными колокольчиками и надписью «Я принадлежу мадам Бонапарт» почти утратил способность передвигаться. Его утром растерзала в парке дворца собака повара. Жозефина была безутешна, и Ипполит Шарль тайком подарил ей щенка-мопса. Как-то вечером генерал заметил в парке повара, который при его приближении спрятался в кустах. Бонапарт поинтересовался, в чем дело. Тот смущенно промямлил, как раскаивается из-за случившегося недоразумения, но стал уверять генерала, что больше его провинившийся пес не будет допущен в парк.

— Напрасно, — заявил Бонапарт и приказал вернуть преступника. — Возможно, он избавит меня и от новой собаки.

В конце августа Жозефина вместе с супругом отправилась в Пассериано, местечко, где проводили лето венецианские дожи и шли переговоры о заключении мирного договора с Австрийской империей. Бонапарт обнаружил, что присутствие супруги несколько смягчает воинственный настрой австрияков, и она занялась развлечением глав делегаций, устраивая ужины, приемы и пикники в окрестностях Венеции.

Жозефина очень скучала в Пассиано, тем более, что судьба нанесла ей два удара. До нее дошел слух, что Ипполит Шарль в Милане завел роман с итальянкой, будто бы чрезвычайно похожей на нее. Вторым ударом была смерть генерала Гоша. Любопытно, что на его похоронах во главе кортежа шла группа девушек с плакатом: «Он был бы рейнским Бонапартом». Жозефина пришла в ужас от страха, что ее письма к Гошу могут попасть в руки родни мужа. Она обратилась за помощью к Ипполиту, тот же воспользовался дружбой с поляком, бригадиром Сулковским. Поручение было весьма деликатного свойства, ибо пришлось иметь дело с Руссленом де Сент-Альбен, опекуном несовершеннолетней жены Гоша.

Письма удалось вернуть, но Русслен де Сент-Альбен все-таки решил что-то заработать на этой истории и через год после развода императорской четы написал льстивое письмо Наполеону, намекая на большую услугу, оказанную им Жозефине. Император же оценил эту услугу тем, что назначил его на какой-то незначительный пост в отдаленном и вредном для здоровья месте. Однако Русслен впоследствии сумел отомстить супругам Бонапарт. Баррас назначил его своим душеприказчиком, и в качестве такового ему надлежало завершить и отредактировать его посмертные «Мемуары». Он воспользовался этим, чтобы внести туда свои собственные мстительные замечания. Обычно именно ему приписывают таковые по адресу Гоша и Жозефины.

Но даже подобные печальные заботы не могли заставить Жозефину отказаться от земных радостей более прозаического характера. Она послала письмо в Париж знаменитым мебельщикам братьям Жакоб, сделав им заказ на полную переделку обстановки дома на улице Шантрен по последней моде в римском военном стиле. «Я хочу, чтобы она была в высшей степени элегантной», — написала Жозефина.

В декабре Наполеон отправился в Раштадт в Австрии, чтобы вести переговоры по заключению мирного договора. Жозефина же намеревалась сначала поехать в Рим, затем передумала и отправилась в Венецию, где ее принимали с царскими почестями. Но она явно не спешила в Париж, по которому так скучала, тем более, что там уже готовилась триумфальная встреча Бонапарта. Торжество, безусловно, не могло состояться в отсутствие его жены и несколько раз переносилось, так же, как и роскошный бал у Талейрана на 500 гостей. Весь секрет заключался в том, что Ипполит Шарль получил трехмесячный отпуск по семейным делам и также спешил в Париж. Предположительно, любовники встретились на одной из почтовых станций на расстоянии примерно 145 миль от Парижа и далее путешествовали уже вместе. Надо полагать, им никак не хотелось расставаться, ибо на дорогу ушло пять суток. В Париж они въехали лишь 2 января 1978 года.

Бонапарту открывают глаза

Наполеон пребывал в отвратительном расположении духа, ибо по прибытии в Париж еще 5 декабря 1797 года ему немедленно вручили пачку счетов за переделку обстановки дома на улице Шантрен, которая теперь сменила название на улицу Победы. Далее, к нему явилась горничная Жозефины Луиза Компуэн, которую та уволила за связь с генералом Жюно, и просветила его на предмет романа жены главнокомандующего с Ипполитом Шарлем. Поэтому по приезде Жозефину ожидала неприятная сцена допроса, когда она, припертая к стенке, по привычке, заливаясь слезами, яростно отрицала все обвинения. Как писала в своих воспоминаниях мадам де Латур дю Пен, «она по природе своей была лгуньей. Даже когда истина оказалась бы более интересной и более забавной, нежели ложь, она все равно предпочитала лгать».

Невзирая на то, что ее связь с Ипполитом Шарлем выплыла на чистую воду, Жозефина продолжала встречаться с ним практически каждый день. На сей раз обманутому мужу открыл глаза его брат Жозеф. Вот что писала Жозефина своему любовнику 19 марта:

«Да, мой Ипполит, я ненавижу их[45]всех. Для одного тебя существует моя нежность, моя любовь… Они должны видеть отчаяние, в котором я пребываю, будучи лишенной возможности видеть тебя так часто, как мне сего хочется. Ипполит, я убью себя! Я предпочитаю покончить с жизнью, которая превратится в обузу, если не может быть посвящена тебе. Увы, что я сделала этим чудовищам, но им придется туго, я никогда не стану жертвой их зверств.

… О, как бы они ни терзали меня, они никогда не разлучат меня с моим Ипполитом; мой последний вздох будет о нем.»

Осознав, что его дальнейшее пребывание в армии не имеет смысла, Ипполит Шарль подал в отставку. Известно, что Жозефина еще до замужества, пользуясь своими связями, помогала различным финансистам заключать контракты на поставки в армию, получая за это от них известную мзду. Став женой Бонапарта, она развила еще более активную деятельность в этом направлении, чем в полной мере пользовался Шарль. Известно, что право на поставки фуража для Пиренейской армии получили Амлен и «Компания Лагранж». При содействии Шарля контракты на поставки в Итальянскую армию достались компании его земляков, трех братьев Боден, как следует вознаградивших его. Выйдя в отставку, он получил должность в этой компании и долго занимался сим в высшей степени прибыльным делом. Несколько позднее Шарль купил себе очень доходное поместье на родном юге; когда армия Бонапарта вошла в Испанию, он появился там, опять-таки по делам, связанным с поставками. Шарль продал имение, но купил себе роскошный замок. Умирая, он завещал наследникам сжечь письма Жозефины к нему, его личное дело в военном министерстве не сохранилось. Лишь волей случая некоторые из писем уцелели и были обнаружены историком Астье лишь в двадцатом веке.

Примирение между супругами состоялось, Наполеон еще не мог полностью освободиться от чар креолки, но она продолжала тайно встречаться с Шарлем. Генерал был полностью занят то предполагаемым планом высадки французской армии на Британских островах, то, когда эта идея была сочтена несвоевременной, попыткой подрыва связи Англии с богатейшей колонией, Индией, путем завоевания Египта. Хитрая Жозефина начала осознавать все выгоды положения жены национального героя, и будто бы подчинилась воле мужа, став более послушной. Тем не менее, она не порывала связей с первыми лицами Директории, — естественно, в первую очередь с Баррасом, регулярно посещая интимные ужины с ним в отсутствие супруга, вынужденного выезжать в Бретань, с военным министром Шерером и прочими влиятельными персонами. Когда был окончательно решен вопрос о египетской кампании, она даже выехала в Тулон проводить мужа и пообещала позднее отправиться к нему, когда французская армия закрепится в Египте.

После отплытия супруга 19 мая 1798 года, Жозефина отправилась на воды на курорт Пломбьер в Лотарингии, имевший со времен римских завоевателей очень неплохую репутацию по лечению женских заболеваний, в частности, бесплодия. Клан Бонапартов напрямую ставил ей в вину отсутствие детей, и она попыталась отделаться от их претензий. Всего через четверо суток после отплытия из Тулона Наполеон отправил в Неаполь фрегат «Помона», который должен был забрать его супругу оттуда. Этот корабль уже сыграл когда-то свою роль в жизни молоденькой Розы Таше де Лапажери, сопровождая судно, на котором она в далеком 1779 году плыла с Мартиники во Францию. Но, когда фрегат прибыл в Неаполитанскую бухту, оказалось, что Жозефина не может прибыть туда по причине серьезной травмы.

Хотя все ее пребывание на курорте было ограничено посещением целебного источника и отправкой множества писем с курьером в Париж, не похоже, чтобы она сильно тосковала. Если ранее сочинение писем мужу было прескучнейшим занятием, теперь ее отношение к нему изменилось. Вот что она пишет «моему дорогому Баррасу»:

«…я просила вас сообщить мне новости о вас и переслать весточку от Бонапарта, как только вы получите что-то. Я настолько подавлена разлукой с ним, что не могу преодолеть свою печаль. … брат его, которому он пишет так часто, ведет себя столь отвратительно, что я всегда чувствую себя не в своей тарелке, когда пребываю вдали от Бонапарта».

Несколько позже она извещает его:

«Я прилагаю письмо для Бонапарта, каковое я прошу вас немедленно отослать ему. Я буду направлять все письма ему через вас и умоляю вас проследить, чтобы они отплывали в Египет как можно быстрее. Вы знаете его и понимаете, насколько он будет расстроен, регулярно не имея новостей от меня. Последнее письмо, полученное от него, было чрезвычайно нежным…. Он говорит, что я должна присоединиться к нему как можно скорее, и я спешу завершить свое лечение, чтобы побыстрее отправиться к Бонапарту. Я чрезвычайно люблю его, невзирая на его небольшие недостатки».

20 июня Жозефина сидела в своей комнате на третьем этаже курортного пансиона и самым добродетельным образом подрубала косынку, которой повязывала себе голову, принимая ванны. Находившаяся на балконе приятельница, мадам де Камби, позвала ее на балкон, дабы взглянуть на пробегавшую мимо собачку. Жозефина выбежала на балкон, ветхая конструкция не выдержала, и обе женщины упали с высоты 5 метров. У мадам де Комби была сломана щиколотка, а Жозефина ужасно ушибла ту часть своего тела, которую Наполеон называл у нее «самой красивой на свете». Началось лечение пиявками, компрессами из камфары, винного спирта и картофельного пюре. Естественно, Жозефина отказалась ехать в Египет, к тому же кампания там начала складываться неудачно. 1 августа англичане под командованием адмирала Нельсона разгромили французский флот в Абукирской бухте. Но Наполеон испытал и нечто вроде личной катастрофы. За два дня до знаменитой битвы пирамид полководец прогуливался с генералом Жюно, и тот рассказал ему о связи Жозефины с Ипполитом Шарлем. Причем это подтвердил генерал Бертье, которого Наполеон подозвал к себе. Неизвестно, почему Жюно поступил таким образом, полагают, по наущению членов семьи Бонапарт. После этого, ударив себя кулаком по лбу, Наполеон набросился на своего друга Бурьена.

— Если бы вы заботились обо мне, вы бы рассказали мне все, что я только что услышал от Жюно! Вот он — настоящий друг… Жозефина! А я — за шестьсот лье от нее. Развод — да, развод — я хочу открытый и громкий развод! Я не желаю быть посмешищем Парижа. Я напишу Жозефу и официально заявлю о разводе, — Бурьен предпринял попытку успокоить его и напомнить, что ему следует думать о своем будущем и своей славе.

— Моя слава! Я люблю эту женщину так, что отдал бы что угодно, лишь бы то, что сказал мне Жюно, оказалось неправдой.

Двумя днями позднее Бонапарт написал брату из Каира, в надежде, что вернется в Париж через пару месяцев:

«Покров сорван… Прискорбно, когда одно и то же сердце разрывается такими противоположными чувствами по поводу одной особы… Устрой так, чтобы к моему возвращению было готово какое-нибудь поместье, или под Парижем, или в Бургундии. Я хочу на эту зиму сделаться затворником. Мне необходимо побыть одному. Я устал от величия, все мои чувства иссохли. Я больше не забочусь о своей славе. В двадцать девять лет я исчерпал все. Для меня не осталось ничего, кроме того, чтобы сделаться совершенным эгоистом… Я намерен сохранить свой дом в Париже и не дам никому заполучить его».

Евгений де Богарне в своих мемуарах вспоминал, что после роковых признаний Жюно Бонапарт каждый вечер разговаривал с ним в палатке о предательстве его матери. Стремясь предупредить Жозефину о грядущей грозе, сын счел нужным поставить ее в известность о беседе отчима с Жюно и Бертье, но сделал это весьма осторожно:

«Все, что я слышал, сводится к тому, что капитан Шарль путешествовал в вашей карете, пока вы не достигли третьей почтовой станции от Парижа, что вы встречались с ним в Париже, что вместе с ним посещали театр, что он подарил вам вашу собачку, и что он сейчас с вами… Я уверен, что все эти сплетни были изобретены вашими врагами. Бонапарт любит вас так же, как и всегда, и точно так же жаждет обнять вас. Я надеюсь, что когда вы приедете сюда, все будет предано забвению».

Оба послания были доверены капитану судна, посланного во Францию, но они не достигли своих адресатов. Судно было перехвачено в открытом море англичанами, письма конфискованы и напечатаны в английской прессе как на английском, так и на французском языках. Новости об этом быстро дошли до Парижа, невзирая на то, что оба государства пребывали в состоянии объявленной войны. Баррас убедил парижские газеты перепечатать лишь комментарии к письмам, но не их содержание.

Семья Бонапарта перестала скрывать свою враждебность: глава клана, мадам Летиция, еще внешне поддерживала с невесткой вежливые отношения, хотя в семейном кругу именовала ее не иначе как “la putana”[46]. Луи, вернувшийся из Египта (брат, обеспокоенный его здоровьем, отправил юношу обратно), привез Жозефу письмо от Наполеона с фразой: «Прояви любезность в отношении моей жены и иногда навещай ее. Я прошу Луи дать ей хороший совет». Луи, ранее состоявший в неплохих отношениях с женой брата, отказался посетить ее. Люсьен составлял перечни прегрешений невестки и отправлял их в Египет, но письма перехватывали по пути англичане и публиковали в прессе. Жозеф даже перестал выплачивать жене брата положенные месячные деньги на содержание. К этому добавился скандал с фирмой поставщиков в армию братьев Боден — уверенные в покровительстве Жозефины, они, например, реквизировали у населения лошадей для Итальянской армии, но не заплатили за них. Дело дошло до ареста Луи Бодена, и никакие просьбы о заступничестве со стороны генеральши Бонапарт не помогали, уж слишком громким было возбужденное против него дело.

Но Жозефина как будто ничего не замечала. Она возобновила свои отношения с Шарлем, сначала тайно, потом почти в открытую, и купила себе поместье Мальмезон[47]под Парижем. Они с Бонапартом присматривались к этому имению еще до его убытия в Египет, но за недвижимость с таким неблагоприятным названием его владелец, разоренный революцией банкир Дюмоле, запросил слишком дорого. Это поместье идеально подходило для жизни по заветам Руссо. Здание смахивало больше на особняк, нежели на замок, зато хозяйственные постройки, поля пшеницы, луга, виноградники, коровы, свиньи, все виды домашней птицы и 150 тонкорунных овец обеспечивали возможность ведения натурального хозяйства, вполне способного прокормить владельцев вкупе со всей челядью. Но дело было не только в выгоде, обеспечиваемой поместьем. Место было исключительно живописным со всеми его перелесками, полями и виноградниками, спускавшимися к Сене, и, как писала одна из современниц, «ничто не могло быть свежее или зеленее, чем поля и парки Мальмезона». После некоторого торга цену снизили, но и этих 270 тысяч франков у покупательницы[48]не было. Тем не менее, сделка была заключена, подозревают, что часть денег дал Уврар. Мальмезон станет истинным домом для Жозефины, которому она останется верна до своей смерти. Ипполит Шарль проводил там целые недели, исчезая, когда приезжали гости. Отношения между ними стали ухудшаться, они ссорились, мирились, но эта связь, похоже, начала тяготить обоих. Сохранилось одно из писем Жозефины, холодный ответ оскорбленной женщины.

Окружение Бонапарта в Египте пыталось как-то переключить внимание своего командующего на других женщин. Для него устроили вечер с египетскими танцовщицами, но привыкший к стройным формам холеной супруги генерал счел их слишком толстыми и неопрятными, особенно из-за исходящего от них ужасного запаха. Однако он быстро воспламенился, когда увидел стройную блондинку с белоснежной кожей, затянутую в белые панталоны и синий сюртук, очень выгодно подчеркивавшие ее точеную фигурку. Эта подмастерье парижской шляпницы переоделась в военный мундир, чтобы последовать за своим мужем-офицером в поход. Генерал быстро отправил мужа Полины, лейтенанта Фурэ, со срочным сообщением в Париж, а ее поселил в своем дворце, за что дама, исполнявшая роль хозяйки на его ужинах, немедленно получила кличку Клеопатры. Но Фурэ вскоре внезапно вернулся, ибо его судно было перехвачено англичанами, и те отправили его обратно в Александрию. Естественно, муж вышел из себя, но Бонапарт быстро устроил развод. Перед отплытием в Сирию он пообещал Полине, что женится на ней, если та родит сына. Сына не получилось, и по возвращении Наполеон обвинил ее в нежелании исполнить его условие.

— Но это не моя вина, — со смехом ответила парижанка.

Когда Бонапарт принял решение оставить армию и вернуться в Париж, он окружил подготовку к отплытию такой тайной, что об этом не знал даже генерал Клебер, который должен был заместить его на посту командующего. Полина не удостоилась чести сопровождать его, что ей было весьма откровенно разъяснено:

— Англичане могут взять меня в плен, Тебе надлежит проявить заботу о моей репутации: какие толки пойдут, если на борту будет обнаружена женщина?

Власть для «сильной руки»

Тем временем ситуация во Франции осложнялась. Правление Директории привело страну на грань гибели, экономика полностью лежала в руинах. Подняла голову контрреволюция в Вандее, в провинциях вновь начали хозяйничать банды. На всех фронтах республиканская армия теперь терпела поражения, и якобинцы призывали гром и молнии на головы «предателей в правительстве, ответственных за наши поражения», открыто вооружаясь, дабы запалить пламя новой гражданской войны. В то же время настрадавшееся за десять лет революции и ставшее более консервативным население жаждало установления власти, которая обеспечит порядок, победы на фронтах и мир. В высших кругах страны составился заговор, в который вошли один из директоров Эммануэль-Жозеф Сиейес (1748–1836), Талейран (он умышленно подал в отставку с поста министра иностранных дел Директории), прославившийся своими зверствами якобинец Жозеф Фуше и некоторые другие политики.

Страна созрела для диктатуры и жаждала сильной руки, которая наведет порядок. Ею стал генерал Бонапарт, тайно покинувший свою армию в Египте и вернувшийся во Францию. Жозефина обедала у Гойе, председателя директоров, когда от Евгения пришла весть о том, что генерал вместе с ним приплыл во Фрежюс и выехал в Париж. Жозефина смертельно побледнела и встала из-за стола, пробормотав:

— Я должна увидеть его до того, как его братья поговорят с ним.

В ту же ночь она вместе с Гортензией покинула Париж в направлении юга. По прибытии в Лион оказалось, что Бонапарт уже уехал, отправившись в Париж другой дорогой. Им не оставалось ничего другого, как повернуть назад.

Бонапарт прибыл в Париж 12 октября. Обнаружив дом пустым, он пришел в бешенство. Впоследствии Наполеон вспоминал, что возвращался с намерением простить неверную супругу, но пустота в доме подействовала на него как красная тряпка на быка. Впрочем, это не отвлекло его от истинной цели приезда, и он отправился делать визиты людям, которые могли быть полезны для организации переворота: политикам, финансистам, военным. Но мысль о неверности Жозефины, подогреваемая требованиями клана Бонапарт «прогнать сию старуху», неотвязно преследовала его, и генерал, обсуждая со своими собеседниками практическое претворение плана переворота в жизнь, не мог удержаться, чтобы не пожаловаться на свои страдания и не поделиться намерением развестись с Жозефиной. Однако все его сторонники начинали доказывать ему всю ненужность и пагубность этого замысла. Чуть ли не самыми убедительными звучали доводы поставщика провизии для армий и финансиста Жан-Пьера Колло (1774–1852), который через своего брата, генуэзского банкира ссудил ему полмиллиона франков:

— Вся Франция взирает на вас, вы являетесь ее идолом. Ваше величие растает, если вы погрязнете в семейных склоках.

Баррас, который никогда не требовал от своих любовниц верности, мудро заметил, что все мало-мальски уважающие себя люди из общества предпочитают не прибегать к разводу, и посоветовал отнестись к этому эпизоду по-философски.

Как бы то ни было, Бонапарт приказал вынести всю одежду жены к привратнице и в день прибытия Жозефины заперся в ее гардеробной. Во всех описаниях возвращения кающейся грешницы в супружеский дом упоминается душераздирающая сцена, которую приводит в своих воспоминаниях жена генерала Жюно, Лора, герцогиня д'Абрантес. Писала она их с помощью литераторов Ш. Нодье и О. де Бальзака, поэтому историки относятся к этому источнику не без скептицизма, полагая, что автор не без умысла, для пущего эффекта, сгустила краски. Якобы Жозефина, Гортензия и Евгений всю ночь простояли под дверью, умоляя генерала впустить их. Дверь в конце концов распахнулась; когда же брат Люсьен на следующее утро явился в дом Бонапарта, он увидел Наполеона и его жену на супружеском ложе.

Но после этой ночи отношения между супругами изменились. Это больше не был союз между светской дамой с большими связями в верхах, снизошедшей до ослепленного ее блеском провинциала, обязанного своей женитьбой и возвышением одному из самых влиятельных членов Директории. Теперь она чувствовала себя лишь безвольным придатком выдающегося человека, который будет впредь указывать ей, что и как она должна делать. Ее отношениям с Ипполитом Шарлем был положен конец.

18-19 брюмера (9-10 ноября) 1797 года произошел государственный переворот, в котором неоценимую помощь Наполеону оказал его брат Люсьен. Он сумел в результате махинаций избраться в Совет пятисот (ему было всего 26 лет, а депутатский ценз составлял 30), затем ухитрился быстро выбиться в председатели собрания. В результате переворота на свет появилась новая форма правления Французской республики под названием Консульство с тремя консулами во главе, причем Бонапарт был провозглашен Первым консулом. Историки полагают, что Жозефина, не будучи посвященной в заговор, тем не менее, сыграла определенную роль, прикрывая светскими приемами встречи заговорщиков в своем доме и сумев «нейтрализовать» председателя директоров Гойе. В период Консульства Бонапарт занимался внутренней и внешней политикой, Жозефина — благотворительностью, восстановлением нравов, испорченных эксцессами революции, и примирением аристократов-эмигрантов с новым государственным устройством Франции, способствуя их возвращению в страну.

Но это уже совершенно другая сторона жизни бывшей «самой дорогой куртизанки Парижа». Она перестала быть рабой любви и стала рабой своего положения, за которое отчаянно цеплялась, будучи не в состоянии дать Бонапарту наследника. Ради сохранения императорской короны она принудила свою дочь к замужеству с братом Наполеона, Луи, человеком с не совсем здоровой психикой, собственно говоря, сломав Гортензии всю жизнь. Короткая, но колоритная характеристика была дана ей в чьих-то мемуарах той эпохи: «Какой же интересной женщиной она была; что за такт, что за доброе сердце, что за чувство меры и вкуса во всем, что она делала. У нее даже хватило вкуса умереть в нужный момент!». Умереть вместе с концом того периода в истории Франции, одной из наиболее ярких представительниц которого ей довелось стать.

Путеводная звезда адмирала