полностью соответствовавшей его понятиям об идеале красоты, способной наполняться различным содержанием, превращавшим ее в женщину с сотней лиц, от трогательной пряхи до героинь античных мифов. Его можно понять, если посмотреть галерею написанных им портретов. Как известно, одаренный живописец передает не только внешнее сходство, но и характер человека. Вряд ли вереница унылых добродетельных дам, вышедших из-под кисти Ромни, побуждала его на нечто большее, нежели добросовестное воспроизведение их черт и деталей праздничного туалета.
Ромни нашел в Эмме свою музу; отныне в течение двух или трех лет ее довольно монотонное существование в Паддингтоне расцвечивалось поездками в студию художника на Кэвендиш-сквер. Как известно, Гревилл придавал большое значение приличиям, и Эмма отправлялась на сеансы позирования в наемном экипаже, зачастую ее сопровождала миссис Кэдоган. Ромни писал лицо Эммы и первоначальные очертания фигуры; если персонаж был облачен в античную одежду, то складки одеяния и прочие подробности художник запечатлевал на полотне с другой модели. Эмма обладала известной одаренностью драматического выражения, жеста и позы. Она вдыхала жизнь в персонажи аллегорических или классических героинь, с легкостью изображая робость, ужас, высокомерие, нежность, невинность или чувственную страсть. В бренной плоти этой чаровницы было сокрыто множество образов, в которые Эмма с удовольствием перевоплощалась для художника. Она становилась то волшебницей Цирцеей, без малейшего сожаления превращавшей людей в свиней, то Кассандрой, из уст которой исходили самые зловещие прорицания, то безудержно веселящейся вакханкой[51]. Но есть и бытовые изображения Эммы, цветущей молодой женщины с глазами лани и лицом, от которого исходят свет и радость жизни. Всего художник создал около 60 изображений Эммы Харт, из них 25 — маслом, причем некоторые были написаны уже после ее отъезда из Англии на основании эскизов. Портреты Эммы принесли ей громкую известность в лондонском обществе. Самолюбию же Гревилла льстило, что он является единственным обладателем этой красавицы.
В положении содержанки Гревилла Эмма вела спокойную размеренную жизнь, которая, похоже, вполне устраивала ее. Любила ли она Гревилла? Судя по письмам, ее привязанность к нему была сильна. Позволительно ли провести параллель с молодой собачкой, безумно преданной своему хозяину (т. е. сэру Фэншо), но выброшенной им за ненадобностью и подобранной и обласканной другим человеком, к которому она теперь испытывает и благодарность, и стремление доказать свою верность? Возможно, подобные чувства владели и Эммой — благодарность, интимная привычка молодой здоровой женщины к своему партнеру и боязнь потерять обеспеченную жизнь для себя и матери. Кстати, сам Гревилл впоследствии писал о ней своему дяде, что она — единственная любовница, ложась с которой в постель, он «не испытывает ни малейшего неудобства — более чистой, более чудесной женщины просто не существует». Кстати, это высказывание несколько ослабляет позицию тех биографов Эммы, которые приписывали ей активные занятия проституцией.
Судя по ее письмам к Гревиллу, она пуще всего боялась чем-то не угодить ему и изо всех сил старалась загладить допущенные промахи. В июне 1784 года, пребывая на отдыхе для поправки здоровья на морском побережье в Чешире (у нее возникли проблемы с ее прекрасной белой кожей), она писала своему покровителю:
«Прошу, мой дорогой Гревилл, позвольте мне вернуться домой как можно быстрее, ибо сердце мое почти разбито разлукой с вами; действительно, я не испытываю ни удовольствия, ни счастья. Мне хотелось бы не думать о вас, но, если бы я была самой великой леди в мире, я не была бы счастлива вдали от вас, так что не давайте мне оставаться здесь долго… На самом деле, мой дорогой Гревилл, вы не знаете, как сильно я люблю вас, а ваше отношение ко мне было столь добрым…, так что не думайте о моих недостатках, Гревилл, подумайте о всем хорошем во мне, и вычеркните все плохое, все это ушло и погребено, дабы никогда не вернуться. Итак, до свидания, мой дорогой Гревилл, не думайте ни о ком, кроме меня, ибо все мои мысли только о вас, и молитвы о вас и о том, чтобы мы встретились вновь. Господь да благословит вас, и верьте мне.
Искренне и любяще ваша,
Эмма Харт».
Сохранилось и второе письмо из Чешира:
«Мой столь дорогой Гревилл, как тоскливо течет время до того, как я получаю весточку от вас; мне кажется, века минули с тех пор, как я получила сообщение от вас; действительно, я впала бы в печаль, если бы не вспоминала, при каких счастливых обстоятельствах мы расстались, чтобы встретиться вновь в десятикратном благоденствии. О Гревилл, когда я думаю о вашей любезности, вашей милой доброте, мое сердце исполнено такой благодарности, что не хватает слов выразить ее. Но я предвкушаю блаженство, к которому намерена стремиться, а именно, достичь спокойствия нрава и устойчивости ума, ибо на самом деле я столько думала о вашей милой доброте, когда вы были подвержены тяжелейшим испытаниям, что я хочу, я буду на самом деле, управлять собой и попытаюсь быть такой, как Гревилл. На самом деле я никогда не смогу быть такой, как он, но я буду делать все, что в моих силах для достижения сего, и уверена, что вы не пожелаете большего, и я воздам вам своим хорошим поведением».
Гревилл не спешил отвечать на поток ее писем, исполненных самых искренних чувств, и это молчание пугало ее.
«Можете ли вы, мой дорогой Гревилл, нет, вы не можете забыть свою Эмму. Хотя я всего несколько недель пребываю вдали от вас, мое сердце ни на одну минуту не покидало вас. Я всегда думаю о вас и почти могу вообразить, что вижу и слышу вас. Не помните ли вы, что обещали? Не помните ли вы, что вы сказали при расставании? — как вы будете счастливы увидеть меня вновь? О Гревилл, думайте обо мне с нежностью! Подумайте, как много счастливых дней, недель и лет — я надеюсь — мы можем еще провести».
На время отдыха Эмма забрала из Гавардена свою дочь и была несказанно рада ее обществу. Ребенок очень вырос, и мать занималась ее обшиванием, переделкой и латанием старой одежды. Тем не менее, отчетливо чувствуется, как между строк в этих письмах скользит неприкрытая тревога, что она надоест Гревиллу, и тот покинет ее. По-видимому, она уже уловила некоторые признаки охлаждения, и, надо сказать, женское чутье не подводило ее. Гревилл все-таки не оставлял амбиций сделать карьеру при дворе. Он с 1780 года служил лордом казначейства, с 1783 по 1784 — казначеем двора его королевского величества, в 1783 году был принят в Тайный совет и перед ним замаячила возможность занять должность вице-гофмейстера королевского двора. Известно, сколь лицемерные нравы царили при королевском дворе Великобритании, всячески насаждаемые и поддерживаемые добродетельной королевой Шарлоттой (что не помешало ее сыновьям вырасти отчаянными гуляками и распутниками). Друзья предупредили Гревилла, что ставшая широко известной его связь с Эммой может подорвать эти блестящие перспективы, и рассудительный любовник уже стал подумывать о том, как бы ему с наименьшими издержками для кошелька отделаться от прекрасной спутницы жизни.
Новый поворот в судьбе Эммы
В 1784 году в домик на Эджвеэр-роуд нанес визит дядя Гревилла со стороны матери, сэр Уильям Гамильтон (1734–1803). Он был потомком чрезвычайно знатного аристократа, но, как четвертому сыну в семье, ему не приходилось рассчитывать на обеспеченную жизнь. Однако молодой человек выгодно женился на богатой наследнице нескольких поместий в Уэльсе и, будучи близок к королю Георгу III, получил должность посла при неаполитанском дворе. Королевство обеих Сицилий[52] было самым крупным суверенным государством на Апеннинском полуострове, но небогатым и потрясающе отсталым с его дремучими феодальными порядками и совершенно бесправными крепостными. С точки зрения европейской политики оно считалось глухим захолустьем, так что обязанности посла были весьма необременительными: раз в десять дней отправлять в отечество отчет о продвижении в королевстве коммерческих интересов Великобритании и держать открытый дом для путешествующих английских аристократов. Отсюда у дипломата оставалась тьма времени для коллекционирования предметов античного искусства и занятий вулканологией. Средства на эти увлечения появились, когда после смерти тестя сэр Уильям унаследовал его поместья в Уэльсе. Посол и его супруга разделяли горячую любовь к музыке, постоянно устраивая концерты в своем дворце с участием известных музыкантов и певцов. Сам он играл на скрипке, а леди Кэтрин — на клавесине и пианино. Кстати, ее игру оценил как «чрезвычайно трогающую» юный Моцарт во время тура по Европе. Супруги прожили, невзирая на отсутствие детей, в мире и согласии три десятка лет, пока в 1782 году леди Кэтрин не отошла в мир иной. Надо сказать, сэр Уильям тяжело переживал ее кончину, сообщив в письме сестре, что «ужасная потеря полностью выбила меня из колеи. Я должен навеки восчувствовать утрату самой благожелательной, самой кроткой и добродетельной спутницы, которой когда-либо Господь благословил человека». Посол прибыл в Лондон из Неаполя, дабы предать погребению в родной земле забальзамированное тело супруги, и, естественно, не единожды навестил племянника. Он пришел в восторг от Эммы и в открытую заявил:
— Клянусь небесами, она более совершенна, чем любой предмет античного искусства.
Эмма, привыкшая, что друзья Гревилла сравнивали ее с античными скульптурами, тем не менее, была польщена данью, которую этот пожилой и умудренный жизненным опытом человек, знаток классического искусства, воздал ее красоте. Он обращался с ней с учтивой непринужденностью, и у них быстро завязалось нечто вроде шутливых приятельских отношений, сэр Уильям называл ее не иначе как «прекрасная чаевница с Эджвеэр-роуд», а она его — «Плиний-старший». В своих письмах с морского побережья она писала Гревиллу: