И вдруг услышала своё имя.
— Сильвия. Сильвия!
Настойчивый шёпот.
Шёпот со смешком внутри.
— Сильвия, вниз посмотри! Я здесь.
Она посмотрела вниз.
Посреди дороги — мальчик, светлые волосы освещены звёздами, бледное лицо обращено к ней, в глазах искорки — отражение звёзд.
— Сильвия, это я, Колин.
Он не кричал, не повышал голос. Слова сами легко неслись сквозь ночной воздух.
— Спускайся, Сильвия. Я тебя с братом познакомлю.
Музыка всё длилась.
— Это он, Сильвия. Слышишь музыку? Спускайся!
Нельзя. Конечно, нельзя. Она вспомнила про нож. Может, пойти, но взять с собой нож? Хоть какая-то защита.
Но нет, конечно, идти нельзя.
Впрочем… От чего защищаться?
В конце улицы появилась ещё одна фигура. Лёгкой походкой к ним приближался другой мальчик, сам повыше, волосы потемнее. Он подошёл к Колину, взъерошил ему чуб. И посмотрел вверх, на окно Сильвии.
— Привет, — сказал он.
Она не ответила. Только отступила на шаг от окна.
— Колин, балда, ну куда она сейчас спустится? Не слушай ты этого психа, Сильвия, — сказал он. — Я тебя разбудил? Ты слышала, как я играю?
Она не ответила.
Он поднёс свой инструмент — не то флейту, не то свисток — ко рту.
Снова эта странная музыка. Во что же он дует?
— Хочешь посмотреть? — Он поднял повыше предмет, на котором играл.
Она не ответила. Он тихонько засмеялся.
— Понимаю. Я бы тоже не стал разговаривать с чужими посреди ночи.
Он снова сыграл несколько нот.
— Посмотришь, когда захочешь. Может быть, днём, — сказал он и приобнял брата. — Пойдём, горе моё, тебе домой пора.
Он улыбнулся:
— Спокойной ночи, Сильвия.
В его глазах сияли звёзды, великое множество звёзд.
— Меня зовут Габриель, — сказал он.
Они смотрели друг на друга ещё несколько мгновений.
Затем мальчики пошли прочь — в тот конец деревни, что был обращён к лесу.
Утро. Мама прикрепляет папины фотографии на стену в кухне.
Сильвия сидит пьёт чай.
Вот они: давние виды моря и гор, городские пейзажи. Волны разбиваются о причал в Тайнмуте; зимородок — яркой вспышкой в утреннем тумане, а в клюве у него рыба; национальный парк «Йоркширские долины»; туча скворцов над Даремским собором; прекрасный Ньюкасл с его крутыми извилистыми улочками, переулками и мостами; заплывший в реку тюлень, а над ним, на набережной, танцует полураздетая пара.
Всё так красиво. Всё замерло навек.
Папа говорил ей, что фотография — это пойманное мгновение.
Подумай, говорил он, сколько таких мгновений есть во времени.
И добавлял, что фотография — это мимолётный взгляд в вечность.
Она не понимала, о чём он, но ей нравилось смотреть на фотографии вместе с ним. Он их сотворил, а сам был рядом — большой, тёплый, с добрым голосом.
— Зачем? — спросила она маму в то утро. — Зачем ты это делаешь?
— Не знаю. Может, наклею… Может, наклею их тут и уберегу его. Ну вдруг?
— На днях ты говорила, что даже думать о нём не хочешь.
— Иногда не хочу… Безумец он, вот кто.
Фотографий был целый ворох. На многих они втроём, конечно. А вот Сильвия — начиная с УЗИ в утробе матери, потом младенец, малышка, девочка, подросток, её тело меняется, и лицо меняется, но всё же это одно лицо — его пойманные мгновения.
Вскоре пошли более известные, более страшные фото — те, что он снимал на её памяти, в её подростковом возрасте.
Вот война: взорванные здания, разбитые статуи, обугленные трупы, плачущие окровавленные дети; молодая женщина сдвигает платок, показывает обезображенное лицо.
— Почему он так переменился? — шёпотом спросила Сильвия.
Но она заранее знала ответы — и папины, и те, что даёт мама.
— Он уверен, что наконец повзрослел. От долгого смотрения в объектив. Постиг устройство мира — каким этот мир был и какой есть. Он считает, что в основе всего лежит ужас, а его работа — этот ужас разоблачить.
— Но он неправ, — сказала Сильвия. — Не надо ему больше смотреть в объектив. Или пусть наведёт его на меня, на Максин, на детей, которые танцуют или протестуют. Папа просто ослеп. Ему стоит поучиться у нас. И нет, он не повзрослел. Мир лучше, чем он думает!
Вот фотография, которая попала во все газеты: Донован Карр в бронежилете сидит среди дымящихся стальных руин в Сирии со стальным шлемом на голове, фотоаппаратом в руке и с улыбкой на лице. Словно ему всё пофиг.
— Любимый человек, — сказала мама. — Глупый и безрассудный.
Через несколько мгновений после того, как был сделан этот снимок, начался авиаудар. Папа не был их целью. Но он едва не погиб. Неделя в госпитале в Бейруте, потом месяц в больнице Фримена в Ньюкасле, а после — долгие месяцы психо- и физиотерапии. И обещания, что урок усвоен, что он больше на фронт ни ногой. Пустые обещания. Едва выздоровев, он снова устремился в зону боевых действий.
Сильвия вспомнила и содрогнулась.
Особенно страшны были их ссоры.
Он говорил, что в гибели, в войне есть какая-то красота.
Мама сейчас вспомнила ровно о том же самом.
— Ишь, выдумал! Красота на войне! — процедила она сквозь зубы.
Она поставила банку с полевыми цветами на полку под фотографиями.
— Вот где красота. Вот где правда, — сказала она и, склонившись к цветам, прошептала: — Верните его живым.
— Ага, чтобы ты сказала ему, что уходишь? — спросила Сильвия.
— Ты о чём?
— Ты ведь хочешь развестись?
— Я не готова обсуждать это с дочерью.
— Не готова? Почему? Ты же хочешь его бросить, так?
Мама отвернулась.
— Да. Нет. Возможно. Сильвия, ты понимаешь, как трудно жить с человеком, который ищет гибели?
Сильвия вздохнула. Да, она видела, что он ищет гибели, но она им гордилась. Просто ему, как многим якобы взрослым людям, надо измениться.
Надо учиться у молодых.
— Максин! Максин! Это ты!
В тот же день, позже. Она поднялась выше, чем поднималась до сих пор. На скалу, на самую вершину. Да ещё на цыпочки встала. Вон тот плоский тёмный край на горизонте под пустой синевой — это же море!
И телефон. Каким-то чудом тут, наверху, он заработал.
— Максин!
— Ну я, — ответила Максин. — Кто ж ещё?
— Максин, связь ужасная. Рассказывай, пока не прервалась!
— Ну… с чего начать?
— Всё рассказывай!
— Чего кричишь-то? Да с таким надрывом. Ты там всего пару дней.
— Всё хорошо. Я уже привыкаю. Давай. Рассказывай. Быстрее.
— Ну… концерт прошёл хорошо. Микки, конечно, супер… — Голос Максин стих, затрещал, замер, зазвучал снова. — А потом все завалились к моему…
— К твоему?
— …всю ночь болтали, пили…
— Кто? К кому?
Связь пропала окончательно.
Сильвия обошла всю скалу, размахивая телефоном, как волшебной палочкой.
Связи нет.
Она наставила телефон на горизонт и сделала снимок.
Связь прорезалась.
— …а сегодня все идём в бухту Каллеркоутс и…
Снова тишина.
— Максин! Максин!
Она взмахнула телефоном-палочкой, раздвигая тишину.
— Я тебе фото пришлю!
Нажала «отправить».
Ещё раз, ещё.
Шиш. Бесполезняк.
— Проклятое место!
Она кричала. Вопила. Всё громче и громче. Впустила в лёгкие этот бескрайний северный воздух и завыла.
Как же здорово выть, заполняя пустой воздух звуком, самой собой, криком Сильвии Карр.
Она топнула ногой.
Бам-бам. Бум-бум. Бух-бух…
Она захохотала — вслух, громко, сколь возможно громко. Как прекрасен этот звук, этот хохот, который вырывается из неё и заполоняет всё вокруг!
Она кричала и вопила. Она — зверь. Как здорово вырваться на свободу вместе со своим криком и хохотом, чтобы тебя слышали только птицы, овцы и насекомые, что бегают, ползают, жужжат среди вереска и травы. Как здорово быть не в городе, а здесь, среди этой шири и пустоты, быть совсем одной.
— Я Сильвия! — кричала она в эту необъятность. — Я вою! Я зверь! Это я!
Потом слова кончились — она просто орала, вопила, хохотала, пока крики, вопли и хохот тоже не иссякли, а сердце не утихомирило свой бешеный стук.
Она стояла одна на высокой скале, широко улыбалась и говорила себе: Дурочка ты, Сильвия. Совсем свихнулась.
Потом, затаив дыхание, присела и погладила тёмную каменную поверхность под ногами. Кое-где на скале росли лишайники и мох, но были и отметины. Выемки, ложбинки, круги, дуги и переходящие друг в друга спирали. Она провела пальцами по причудливым узорам.
А они закружились-закольцевались под её взглядом.
— Странное место, — прошептала она. — Странное, как безумная Сильвия Карр.
Она всё водила пальцем по этим узорам — таким странным, таким прекрасным.
Голова кружилась.
Звякнул телефон.
Сообщение от Максин.
«Капец, Сильвия, без тебя тоска! Так пусто!»
Обратный путь лежал через вересковую пустошь. Кружение и дрожь внутри не утихали. На холме, заметив её, на миг замерла семейка оленей. Замерла — и тут же зашагала дальше, беззаботно и непринуждённо. Тут их мир. Их лес. Вон он, такой густой, такой непроходимый, такой бесконечный.
Земля холмилась, и тёмные деревья — хотя все они были одинаковой высоты — то вздымались, то опускались вместе с землёй. Эта волна прерывалась лишь вдали, у неподвижного, чёрного, каменно-мёртвого озера.
Раздался грохот — ровно такой она слышала накануне. Взрыв?
Ерунда. Глюк.
Она сорвала травинку. Дунула. И на этот полусвист-полуписк отозвался кроншнеп.
В небе — так высоко, что почти не разглядеть, — заливались крошечные жаворонки. Их песня напомнила ей Ньюкасл и широченный луг почти в самом центре города. Буквально на прошлой неделе они с Максин сидели там на зелёной металлической скамейке, а над головами у них заливались жаворонки. День выдался тёплый. Они сидели тесно-тесно, держались за руки и шептались о том, что будут делать, когда вырастут, когда закончится учёба и начнётся взрослая жизнь.