Он улыбнулся и добавил:
— Похожи на Сильвию.
Они бродили в лесной глуши.
Долго.
— Ты в школу ходишь? — спросила она.
— Ха! Не хожу! Сейчас, по крайней мере. Может, однажды и осчастливлю их.
Они пошли дальше.
— Пока башка мешает, — произнёс он.
Сильвия ждала продолжения.
Они шли не останавливаясь.
— Я умный, — продолжил он.
— Да ну?
— Я не выпендриваюсь. Это правда. Воспитатели и учителя — ещё до школы — твердили: ах-ох, Габриель, какой ты умный, какой талантливый!
— Повезло.
— Думаешь? Они заставили меня рано, раньше времени, сдать переходные экзамены. Я всё сдал. Они хотели, чтобы я перескочил через класс, и я уже собрался, но вдруг понял, что не хочу быть ах-каким-умным. А ещё в старшей школе требовали носить форму. Ну, это не для меня. Я бросил.
— Из-за формы?
— Не только. Мне говорили, что с такими мозгами я могу делать что угодно, стать кем угодно. С такой башкой любые экзамены нипочём, с такой башкой можно освоить все старые мысли, накопленные человечеством, можно поехать в Оксфорд, чтобы на мальчика там посмотрели и сказали: ах-ох, Габриель, какой он умный, какой талантливый! Мы возлагаем на него великие надежды. Он всем покажет! Он будет успешным и богатым. Станет банкиром! Юристом! Политиком!.. Да кому нужны эти завышенные ожидания? Эти ничтожные цели?
— Кем ты хочешь быть?
— Не знаю. Но чтобы не просто думать, но и делать. Чтобы не просто поддерживать мир таким, каким он был всегда, а менять его. Чтобы извлекать музыку из полой кости! Ха-ха!
Он ускорил шаг, продолжая горько смеяться, а потом вдруг остановился. И задрал правый рукав выше локтя.
Она увидела шрамы, кривые шрамы там, где бритва или нож взрезали нежную кожу.
Он поднял рукав на другой руке.
Тоже шрамы.
В глазах у него стояли слёзы.
Он снова опустил рукава.
— Извини, — сказал он. — Я тебя напугал. Не надо было показывать.
— Надо, Габриель. Спасибо, что показал.
Она легонько коснулась его руки.
— Я ведь и тут не уникален, да? — сказал он.
Она вспомнила о детях, с которыми работает мама, об их печальных историях. Вспомнила нескольких одноклассников.
— Так много кто делает, — сказала она.
Он кивнул.
Двинулись дальше.
Тропа теперь шла вверх. Она вывела их на другую поляну — с грудой бесформенных чёрных камней. На них выскоблены дуги, круги, спирали. Встав на колени, они потрогали эти древние изображения. Сильвия закрыла глаза и уплыла в какую-то иную реальность, где не было Габриеля, а сама она стала девушкой, которая присела здесь в далёком прошлом, чтобы процарапать эти картинки. Каким тогда был мир? А жаворонки пели? Неужели олени приходили по зову полой кости? Как общались тогда её ровесники? Бродили вместе по лесу, говорили друг с другом, молчали? Резали себе руки, как Габриель? Изнывали от счастья? Страдали оттого, что молоды?
— Тебе было больно? — тихо спросила Сильвия.
— Ну… да.
Он снова поднял левый рукав, провёл по шрамам кончиком пальца.
Она спросила, можно ли потрогать.
— Конечно, — ответил он.
Она прикоснулась к нему нежно-нежно, а он улыбнулся и опустил рукав.
— Сбрендить можно по-разному, — сказал он. — Так не надо. Неправильно.
Они сели возле камня.
— Меня хотели запихнуть в больницу, — сказал он, помолчав. — Обещали ненадолго: кое-что проверят, оценят, ну и чтобы я оклемался. Я пошёл типа на пробу, познакомиться. Они все были такие милые, добрые. Думаю, всё же я был очень болен и был готов с этим смириться… но потом…
Она ждала. Молчала.
— Потом отец сказал: а давай уедем, всё бросим и уедем?
— И ты оказался здесь?
— Да. И мне здесь лучше, чем в любом другом месте.
— Я рада, — отозвалась она.
Они выпили немного воды и разделили поровну шоколадку, которую Габриель прихватил с собой.
— Я больше никому не рассказывал.
— Спасибо, Габриель.
Они молча сидели у камня.
Солнце роняло на них свет, и они не искали тени. Они вслушивались в тишину, которая полнилась звуками: шелестом ветерка средь листвы, пением птиц, шорохами, их собственным дыханием и биением их сердец.
Сильвия легла на мягкий дёрн. Вот по её руке прополз муравей. А теперь — паучок. Над головой жужжали мухи.
Рядом, совсем близко, росли ромашки. Габриель сорвал несколько цветов и начал плести венок.
Она закрыла глаза. Интересно, если лежать тут достаточно долго и неподвижно, сколько живности на ней соберётся? Превратится ли она в естественный подлесок? Сольётся ли с землёй, на которой лежит? Вырастут ли на ней цветы? Выроют ли звери норы в её теле? Станет ли она частью творения?
Она дышала всё глубже, глубже.
Время шло, текло. Солнце медленно катилось по небу.
— Я могла бы лежать здесь вечно, — вздохнула она. — Просто лежать.
— Я тоже. Но ночью будет очень холодно.
Она улыбнулась. Села.
Словно пробудилась от глубокого сна.
— Думаю, нам пора, — сказал он.
— Куда?
— Куда глаза глядят. — Он рассмеялся. — Дойдём и разберёмся.
Он наклонился, протянул ей руку, помог встать и надел на неё венок.
Венок оказался велик, она просунула туда голову, и цветы легли ей на грудь, точно бусы. Они приятно льнули к коже.
— Красиво, — сказал он.
— Показывай путь, Габриель.
Их снова обступили деревья.
Дошли до обрыва. Габриель показал ей озеро — совсем неподалёку.
— Если нырнуть, увидишь на дне деревню. И железная дорога есть, и школа. Просто на реке построили дамбу. Затопили и долину, и деревню, и теперь даже не догадаться, что там жили люди.
Их плечи соприкоснулись.
— Может, так всё и кончится, — сказал он. — Никаких людей. И это к лучшему.
Он кивнул на ворон, которые кружили над деревьями. Напомнил ей про оленей и белок.
— Им ведь будет лучше без нас, как считаешь?
— Думаешь, людей спасать не стоит? — спросила она.
— Может, и стоит, если люди изменятся. Если перестанут портить всё вокруг.
— Сольются с природой?
— Хотя бы попытаются.
Они шли сквозь звуки и запахи: сквозь пение птиц, сквозь аромат деревьев и трав. Она присела на корточки и прижала ладони к земле — холодной, мягкой и влажной. Потом потёрла ладонями кору дерева. Потом — свои щёки. На коже остались крупицы земли, прохлада воды.
Она ощущала себя единым целым с деревьями, с землёй, с воздухом. Она была не просто Сильвией. Она была ими. А они — ею. Она была лесом, землёй, воздухом. Они породили её, а она — их. Она хотела любить их, а они — её. Почему люди не понимают, что, мучая Землю, мы мучаем самих себя? Вредим самим себе?
У неё словно пелена упала с глаз.
И она увидела красоту так остро, как никогда прежде.
С разума у неё тоже упала пелена.
И в голову ей пришли мысли, которые никогда не приходили прежде.
— Мы такие глупые… — пробормотала она, пытаясь выразить свои мысли словами. — Но вдруг наша глупость — это… что-то типа детской хитрости? Вдруг мы сами себя перехитрили? Мы же любим Землю. В глубине души мы это знаем. Мы не просто здесь находимся. Мы — это Земля. Земля — это мы. Мы любим друг друга.
— Скажи это поджигателям лесов и заодно всем, кто загрязняет воду и воздух. — Габриель вздохнул. — И ещё этим… кто бомбы делает.
— Они тоже не со зла. Их просто плохо воспитали. Они так толком и не повзрослели. И теперь поджигают леса от обиды. И сбрасывают бомбы, потому что не знают, как иначе справиться с отчаянием.
Они пошли дальше. Ей не хотелось думать о сложном, но эти мысли возвращались снова и снова.
— Возможно, мы их не останавливаем, потому что всё идёт как надо, — сказала она.
Он промолчал.
— Потому что подспудно знаем, что ради всего мира с человечеством нужно покончить.
— Убиваем себя ради мира?
— Да!
Она затараторила, позволив этим ужасным мыслям наконец облечься в ужасные слова.
— Мы делаем это всё быстрее и быстрее. Мы бомбим и бомбим. Позволяем миру накаляться, чтобы точно в нём не выжить. Мы знаем, что покончить с человечеством надо быстро, чтобы то, что тут останется, могло начать восстанавливаться.
— То есть мы совершаем самоубийство? — сказал он.
Она задумалась.
— Нет! Не самоубийство. Мы приносим жертву. Жертвуем собой ради мира. Мы саморазрушаемся, чтобы мир воссоздал себя — уже без нас.
— Жесть, — сказал Габриель.
— Жесть, — ответила Сильвия.
И ещё одна мысль внезапно пришла ей в голову. Она даже остановилась. И посмотрела на Габриеля.
— Так ты не просто себя резал? Ты хотел себя убить?
— Да.
Он сказал это быстро и тут же отвернулся.
— Да, — повторил он. — Были моменты, когда я считал, что это лучший выход. Или вообще не видел другого выхода. Мир без меня был бы лучше.
— Ох, Габриель.
Он снова взглянул на неё.
— Я знаю, — сказал он. — Ты думаешь: ох, Габриель, бедный мальчик. Но теперь я в порядке, Сильвия, честно. Я становлюсь сильнее. И смелее.
Он быстро зашагал через лес. Она шла рядом.
Она хотела избавиться от всех этих ужасных мыслей о Габриеле и о саморазрушении, но они не уходили.
Нашли ещё одну полянку. Посидели, поели.
Она думала о мире без Габриеля, без людей.
— Кто будет разглядывать наскальные рисунки? — произнесла она вслух. — Кто увидит оленей и деревья? Кто будет дуть в полые кости?
Как странно, что мир может существовать без людей — без тех, кто способен этим миром любоваться и просто на него смотреть.
Они пошли дальше, и она смотрела на мир во все глаза. Как он прекрасен, как прост и чудесен! Она протянула руку, коснулась коры и листьев. Она слушала мир во все уши: и пение птиц, и вздохи ветра, и шорох травы под ногами.
Она не щурилась, выходя под пятна солнечного света. Она впитывала солнце и всю красоту мира. А мысли скакали. Откуда этот свет, этот цвет, эта красота? Почему мир такой здешний, такой настоящий, такой реальный и при этом такой непостижимый? Как мы посмели причинить ему столько боли? Неужели нас тут однажды не будет? Она вздохнула.