Штольц вышел к роялю быстрым энергичным шагом, почти бегом. Чуть выше среднего роста, очень стройный, с кудрявыми каштановыми волосами до плеч, он показался Августу кем-то вроде сказочного эльфа. Зал дружно ахнул, а затем разразился такими аплодисментами, что у Августа заложило уши. Он недовольно сморщился и снова вспомнил о своей фляге — в такие-то моменты она и нужна.
Поклонившись, Штольц сел на рояль и, опустив пальцы на клавиши, несколько мгновений сидел просто так, словно пытался понять, куда это его занесло, и что он должен делать. Августу показалось, что зрители даже дышать перестали, боясь спугнуть то чудо, которое сейчас начало зарождаться у них на глазах.
Первые аккорды были осторожными — Штольц будто бы прокладывал путь в ту страну, которую видел он один, и боялся сделать неверный шаг. Но постепенно мелодия, такая робкая, воздушная и трепетная сначала, наполнялась силой и властью, обретая насыщенное и густое звучание. Если сперва это была мартовская капель, то вскоре она стала грохотом водопада — она обняла и повела туда, где каждый человек был счастливым и хорошим, в солнечный день, в юность, к любви и свету.
Не было ни зала, ни людей, ни рояля, не было даже Штольца, который играл с закрытыми глазами, погрузившись в некое подобие транса — была только музыка и слушатель, и музыка заняла собой весь мир. Не осталось ни печали, ни горя — ничего, кроме музыки и слабого, растерянного человека, которого она поднимала до недостижимой, почти божественной высоты.
Август вдруг понял, что плачет. Он запрокинул голову, закрыл глаза ладонью — на мгновение ему сделалось невыносимо стыдно от того, что кто-то увидит его слезы. Он вдруг сделался одновременно несчастным и счастливым, потому что музыка открыла все раны его души, вычистила скопившийся яд и исцелила их.
Ноктюрн закончился, но рояль еще звучал последними отголосками нот, и слушатели в зале не могли пошевелиться. Потом кто-то на галерке вскочил и заорал во все горло слезливым срывающимся голосом:
— Браво! Браво! — и зал накрыло волной аплодисментов. Август поднялся вместе с остальными — все были взволнованы, никто не мог усидеть на месте. Штольц встал из-за рояля, шагнул к зрителям, поклонился, махнув растрепанной копной волос, и улыбнулся какой-то растерянной, почти детской улыбкой. Какая-то девица уже бросилась к нему, заливаясь слезами — полицейские, которых бургомистр благоразумно расставил по залу как раз для такого случая, не успели ее придержать, и девица на радостях едва не снесла Штольца своим букетом.
Август опустился в кресло, не чувствуя ног. Неудивительно, что Штольца обожал весь мир, государи жаловали титулы, а дочери семейств бросали дома и ездили за своим кумиром на гастроли. Эта музыка брала в плен, овладевала душой и телом, эта музыка звучала из самых потаенных глубин, делая человека настолько открытым, что становилось страшно.
Это было сильнее магии и любви. Август провел ладонями по лицу, пытаясь опомниться. Надо было взять себя в руки, он, в конце концов, не курсистка, которая бросает звезде панталончики. Второй ноктюрн Август слушал уже спокойнее — легкая и грустная мелодия была посвящена принцессе Кэтрин, об этом соседка Августа шепнула своей приятельнице, осторожно промакивая глаза кружевным платочком.
«Прекрасный способ остаться в веках, — подумал Август. — Главное, чтоб тебя полюбил гений. Потому что создавать такое без любви — нет, невозможно».
Без любви можно только уничтожать. Те, кто когда-то бросил Августа и его товарищей в горнило мятежа, прекрасно это понимали. Жаль, что сам Август осознал это гораздо позже, когда лежал в госпитале, изувеченный проходом сквозь строй, тихонько выл от боли, пожиравшей его тело, и не понимал, что еще держит его в этом мире.
Возможно, это была музыка, которой только предстояло зазвучать. Возможно, Август выжил для того, чтоб однажды услышать игру Эрика Штольца.
Концерт закончился через полтора часа, а большой ужин в доме бургомистра начали ровно в девять вечера. Говард превзошел самого себя — усаживаясь за стол, Август поразился количеству блюд. Рыба, мясо, свежие фрукты, которые зимой стоили целое состояние, лучшие вина — бургомистр выставил все, что в изобилии скрывали его погреба. Когда они входили в большую столовую, то Говард придержал Августа за локоть и негромко произнес:
— Я нашего гостя посажу между тобой и собой. А то боюсь, девки мои его живым не выпустят. Очень уж решительно настроены, даже страшно.
Август понимающе кивнул. Судя по румянцу и горящим глазам, прекрасные девы были готовы на все. Пожалуй, их подруги, которым не повезло ужинать с великим музыкантом, сейчас умирают от зависти.
И теперь Штольц сидел рядом с Августом, задумчиво крутил серебряную вилку в изящных длинных пальцах и смотрел по сторонам с таким смущенным видом, словно не понимал, как попал на ужин в свою честь, когда только что был в стране своей музыки. Сейчас, когда Штольц был совсем близко, Август видел, что молодой композитор очень хорош собой. Мягкие черты лица, задумчивые карие глаза, тонкий нос с небольшой горбинкой, светлая кожа — Штольц был похож на ангела, какими их рисуют современные подражатели классическим художникам. Дочери Говарда, которых предусмотрительно усадили почти в конце стола, смотрели на Штольца так, словно он был шоколадным тортом.
«Не повезло тебе, парень», — подумал Август, заметив на указательном пальце музыканта тонкое золотое кольцо с маленьким виноградным листком. Виноград был одним из символов королевского дома, и кольцо, должно быть, подарила принцесса Кэтрин, прощаясь с возлюбленным. Интересно, играют ли ей дворцовые музыканты тот грустный ноктюрн? Вспоминает ли она о своей любви, или уже утешилась? Штольц поймал взгляд Августа, доброжелательно улыбнулся, и Августу отчего-то сделалось не по себе, словно музыкант невзначай прикоснулся к нему там, где не имел права касаться.
— Друзья! — Говард поднялся с бокалом из-за стола; стол едва заметно качнулся. — Сегодня у нас праздник. В Эверфорт приехал великий человек, и то, что все мы будем жить с ним вот так, по соседству — это великая честь. Господин Штольц, — Говард посмотрел на Штольца со смущенной улыбкой и продолжал: — Тут у нас, на севере, народ простой. Если нам что-то нравится, то мы так и говорим: нам нравится. Ну и если не нравится, тоже говорим, как есть, не чинясь. Так вот, мы все вам очень рады. А концерт сегодня… — Говард замялся, подбирая слова. Август знал, что бургомистр готовил речь, но видно, теперь вся она вылетела у него из головы от волнения. — Ну это что-то потрясающее. Я плакал от счастья, честное слово. Вы всех нас будто в Господни сады подняли.
Кто-то из собравшихся шмыгнул носом от высоких чувств. Август видел, что вся знать Эверфорта растрогана до глубины души. Штольц опустил глаза к тарелке, на его щеках появился румянец. Август заметил на щеке музыканта тонкую царапину — должно быть, порезался, когда брился.
— Спасибо вам, — сказал он. Голос оказался мягким, каким-то очень бархатным, ласкающим. — Я действительно тронут, спасибо. Надеюсь, Эверфорт станет для меня настоящим домом.
Жители города не любили долго болтать, когда на тарелках стынет мясо, и начался ужин. Застучали ножи, в бокалы полилось вино. Август резал стейк на полоски и чувствовал, что ему не по себе. Он сам не знал, почему — душа была не на месте, что ли.
Да и была ли у него душа? Все эти годы Август был уверен, что душу у него выбили шпицрутенами, таща сквозь строй — а Штольц взял и достал ее своей музыкой, словно жемчужину из раковины, и открыл во всей красоте так, что Август до сих пор не мог опомниться.
— Почему именно Эверфорт? — поинтересовался Август, когда Штольц обернулся к нему и попросил передать перец. Музыкант пожал плечами.
— А почему бы и нет? — ответил он вопросом на вопрос.
— У вас большой выбор, — сказал Август отчего-то резче, чем собирался. — Это я вынужден тут сидеть и не копошиться, а перед вами лежит весь белый свет. Август Вернон, здешний анатом. К вашим услугам.
Штольц рассмеялся, и на щеках у него проявились ямочки — мягкие, почти женские. Августа что-то ощутимо кольнуло под ребро.
— Надеюсь, что мне не понадобятся ваши услуги, — сказал Штольц. — Ну а что до вашего вопроса, то меня всегда вдохновлял север. Наконец-то я смог приехать сюда и буду работать. Согласитесь, здесь очень красиво. Гораздо красивее, чем на юге.
Август понимающе кивнул и опрокинул стопку перцовки. Дьявольщина, да что с ним такое!
Он вдруг обнаружил, что сказал:
— Нет, я терпеть не могу такую музыку.
За столом сразу сделалось как-то очень тихо. Среди высшего общества Эверфорта Август вполне предсказуемо имел репутацию язвительного вольнодумца и говорил все, что было у него на уме: дальше ссылать уже некуда, а единственного анатома на весь регион, который знает свое дело, надо ценить, холить и лелеять. Но вот чтобы так открыто хамить дорогому гостю — такого не ожидали даже от него.
Но Штольц только улыбнулся, сразу же сделавшись очень юным и беззащитным, и поинтересовался:
— А почему?
— Дружище, ты бы это… — сказал Говард и махнул слуге: тот сразу же поскакал в сторону Августа с бутылкой хорошего вина, чтоб понадежнее закрыть несносному грубияну рот. — Вот, винца выпей. Эрик, вы не обращайте внимания, Август у нас человек хороший, душевный, но иногда такое ляпнет, хоть святых выноси. Мы-то уже привыкли, что у него натура такова, ничего не поделаешь…
И он выразительно посмотрел на Августа — так, словно хотел покрутить пальцем у виска и искренне поражался такой неслыханной грубости.
— Нет-нет, — улыбка Штольца сделалась еще шире, и он произнес: — Моя музыка и не обязана вам нравиться, Август. Мне просто любопытно.
Август откинулся на спинку стула и промолвил, хмуро чертя вилкой по тарелке среди кусочков стейка:
— Я от нее мягким делаюсь. Мягким, слабым, как устрица без ракушки. Словно вы сняли с меня мое жалкое тряпье и поставили на площади. И я стою, и есть только я и ваша музыка. И не знаю, что будет дальше, и будет ли вообще. Вы обнажили мою душу, а что с ней делать потом, я уже не знаю. И никто не знает.