— Маэстро! — кричала Ригетти. — В этом месте у меня должна быть фиоритура! Я должна показать свой голос полностью!
— Успокойся, дорогая Джельтруда, — отвечал Россини, — я напишу для тебя другую оперу, где ты полностью покажешь свой голос.
— Я хочу сейчас!
— А я не хочу!
Джельтруда швыряла нотный лист на пол.
— Я ухожу немедленно!
— И я тоже!
Тут раздавался хор мужских голосов — все бросались уговаривать Ригетти.
— Она разгорячилась! Ей нужно пустить кровь!
— Наоборот, ей нужна горячая ванна для ног!
— Дайте ей слабительное, и всё пройдёт, — советовал бас Витарелли.
— Джельтруда, не повторяй капризов синьоры Маланотте, — сухо говорил композитор.
И Джельтруда умолкала. Она не могла допустить, чтоб её считали похожей на Маланотте!
Первые два действия были готовы к 20 января, третье — к 6 февраля.
Через два дня Бомпиани ворвался к композитору и прижал его к груди.
— Да хранит вас мадонна! — воскликнул он. — Опера сделана, герцог в восторге!
— Герцог в восторге, — повторил Россини. — Теперь посмотрим, что скажет город…
20 февраля театр Арджентина был битком набит. В зале стоял шум. Читали вслух либретто, в котором опера называлась «Альмавива, или Тщетная предосторожность», и было сказано, что эта опера поставлена с полным уважением к знаменитейшему маэстро Паизиелло и что маэстро Россини никакого духа соперничества не имеет.
— Посмотрим, как этот молодой человек начудил! Смотрите, сколько медных инструментов! Санта Мария! Да это военный оркестр!
— А посмотрите сюда: «Либретто Стербини с новыми рифмами, приспособлено для современного итальянского музыкального театра»… Стербини! Этот рифмоплёт тоже «современный»?
— Нынче все современные… Клянусь вам, что вы услышите в музыке мяуканье и барабанный бой! И кого-нибудь обязательно будут высмеивать — священников, стариков, благоразумных граждан…
Выходя в оркестр, Россини уже чувствовал, что сегодня без скандала дело не обойдётся. Обычно оркестровое вступление начиналось под сильный шум в зрительном зале.
Здесь, при появлении маэстро, сразу воцарилась тишина. Все лорнеты направились на композитора.
— Какой хорошенький! — томно сказала какая-то знатная дама в ложе.
— Насмешник! — проворчал её супруг.
Россини не был красив. У него было живое, молодое, ироническое лицо и стройная фигура. Он слегка поклонился и уселся за фортепиано. Заиграли увертюру.
Сначала были в музыке вздохи и шёпот — совсем как в ту ночь, в Чепрано, когда музыканты собирались под балконом и сладкий голос пел про молодость и веселье. Потом послышались голоса — сначала одиночные, затем хор, всё сильнее, сильнее, и жизнь закипела!
Стремительная римская скороговорка, пронзительная болтовня женщин, мужские басы — всё это словно несётся бурной рекой, опрокидывающей все препятствия…
Увертюра кончилась. Вместо привычных хлопков — сплошная стена молчания и неодобрительный шёпот в зале.
— Ярмарка! — громко произнёс какой-то старик в первом ряду кресел.
Россини посмотрел на оркестр. Музыканты сидели потупившись. Только один трубач-парикмахер Фаринелли одобрительно кивал головой.
Первое действие. Наёмная серенада под балконом:
Всюду молчанье,
Спит весь квартал,
И никого нет,
Кто б помешал…
Когда тенор Мануэль Гарсиа, в роли графа, запел свою каватину под балконом, у него на гитаре с треском лопнула струна. В зале прокатился смех.
— Плохое начало, — прошептал Россини.
И вот выход Фигаро…
…Жизнь превосходна дельца такого,
Вроде меня! Вроде меня!..
Дзамбони — Фигаро был в ударе. Но он поднял гитару, и в зале кто-то крикнул: «Осторожнее!»
…Сделано всё, от меня что зависимо,
И все довольны — вот я каков!
А браво, Фигаро, браво-брависсимо,
Много ль на свете подобных дельцов?..
Вместо аплодисментов в публике стоял гогот. Это было хуже всего — лучше бы прямо освистали!
По всем правилам старой комической оперы, героиня должна появиться на сцене с эффектной «выходной арией». Но у Россини всё было не так, как полагалось «по правилам». Когда граф поёт свою вторую каватину, Розина отвечает ему из-за сцены: «Продолжайте, я слушаю вас»…
— Ну, знаете, это уже дерзко! — заметил тот же старик в первом ряду. — Ей лень выйти на сцену, что ли?
В дуэте Фигаро и графа нет ничего от старомодных нежно-изящных дуэтов. Фигаро — этот «вулкан идей» — настойчиво объясняет графу свой адрес:
Выйдите за угол,
Дом номер восемь,
В окна стучите —
Милости просим!
Вот вам примета:
В нише, на кукле
Красная шляпа,
Белые букли…
Никто не обратил внимания на нарастающий в музыке вальс. В партере свистели. Россини качал головой. У Фаринелли было страдающее лицо.
«Выходная ария» в этой опере перенесена во вторую картину. В наши дни её знают все:
В полуночной тишине
Сладко пел твой голос мне…
Стало тихо. Ригетти была восхитительна — она прямо-таки жила на сцене! О, послушайте, послушайте!
Сто разных хитростей — и непременно
Всё будет так, как я хочу…
Наконец-то аплодисменты! Как устоять перед этим серебряным голосом и кошачьей грацией?
Россини раскланялся. Фаринелли просиял. Ригетти выходила на хлопки четыре раза.
Вошёл дон Базилио в рогатой шляпе священника. Его появление было встречено шёпотом. Что это? Насмешки над духовенством?
Но Базилио неожиданно споткнулся, упал и расшиб нос.
— Шуты гороховые! — заметил старик в первом ряду.
«Ария о клевете» с её мрачным трепетом в басу не возбудила никакого внимания. Базилио пел, вытирая платком разбитый нос. «Какое нахальство!» — возмущались в ложах.
— Господи, неужели они думают, что он нарочно упал? — прошептал Россини.
Увы! Ария была освистана!
Гул в зале становится всё громче. Только в Риме умеют так негодовать во время представления. Похоже было, что собирается гроза.
Перед самым концом на сцену вбежала кошка, заметалась и спрыгнула в оркестр. И тут гроза грянула вовсю!
— Балаган! — кричал старик в первом ряду, размахивая тростью.
— Площадные комедианты! Крикуны!
Россини пожал плечами, повернулся спиной к публике и стал аплодировать певцам.
— Маэстро, — дрожащим голосом говорил Фаринелли, — не обращайте внимания! Вы создали бриллиант! Жемчужину! Драгоценность!
— Всё это не имеет значения, Фаринелли, — невозмутимо отвечал Россини.
Через час Ригетти приехала к нему на дом с букетом фиалок.
— У синьоры неотложное дело? — спросил нечёсаный слуга, открывший дверь.
— Как? Вы ничего не знаете? Я хотела утешить маэстро!
— Видите ли, синьора, он, пожалуй, не нуждается в утешениях…
— Что он делает?
— Он спит! Мадонна миа! Он храпит!
Опера не была снята со сцены.
На втором представлении автора не было. После третьего представления, при выходе из театра, Россини был подхвачен на руки толпой молодёжи.
Зазвенели мандолины, запел хор, и маэстро с триумфом понесли по улицам Рима.
— Да здравствует Россини! — кричали в толпе. — Да здравствует Италия!
Толпа становилась всё гуще. Впереди шёл плотный, плечистый человек в маске и бил в барабан. Россини показалось, что это театральный барабан, а человек в маске не кто иной, как Фаринелли.
— Браво, маэстро! О великий триумф музыки! Брависсимо, «Севильский цирюльник»!
Процессия вышла на длинную улицу Корсо и забурлила, как Тибр весной.
Хор пел из той же оперы:
Люди толпами в волненье
Со всего бегут квартала,
Словно здесь землетрясенье
Неожиданно настало…
Папские жандармы исчезли, как будто провалились в яму. Угрюмые личности в чёрных сутанах попрятались в закоулках и замерли, как летучие мыши в пещере. Княжеская карета, синяя, с белыми лошадьми и слугами в красных ливреях, круто свернула в переулок. Монахини повернулись лицами к стенам и испуганно зашептали молитвы.
Огромная толпа поднесла композитора к его дому и поставила на ноги возле порога.
— Спасибо, римляне, — крикнул Россини, — посвящаю эту оперу вам!
Раздался восторженный вопль. Шапки полетели в воздух. Композитор сорвал маску с Фаринелли и поцеловал его в обе щеки.
В этот момент ударила пушка на замке святого Ангела.
— На Корсо! — закричал Фаринелли. — Начинается карнавал!
Через несколько дней римский извозчик вёз маэстро Россини по старой дороге на юг.
По сторонам дороги тянулись распластавшиеся зонтиками пинии и стройные иглы кипарисов. Весна началась внезапно. За одну ночь расцвёл миндаль.
Колёса тарахтели на пути от Веллетри к Террачине. Буйволы высовывали рогатые головы из каналов. Прохладный ветер трепал пёстрый навес над коляской. Извозчик украсил цветами сбрую лошади и собственную шляпу. Под цоканье копыт он мурлыкал под нос:
О, как молодость прекрасна,
Но она мгновенье длится…
Россини был один, но он не скучал. Он привык к постоянным переездам. Завернувшись в плащ, мечтательно глядел он на дальнюю лиловую гряду гор.
Таким образом эта немудрёная, дребезжащая коляска покинула окрестности Рима и скрылась во влажной дымке Понтийских болот.
Цирюльник Фигаро тоже начал своё путешествие — это было путешествие по оперным сценам.
Путь его не окончился и до наших дней. Всюду, где он появляется, гремит его весёлый голос, возвещающий начало дня:
Место! Раздайся шире, народ! Место!..