синими чернилами, не давали прямых ответов, но намекали, подсказывали, направляли туда, где пути смысла сходились на миг и опять разбегались; и каждая буква, округлая и безмолвная, была и свидетелем преступления, и самой идеей преступления, и это было как непрошеное вторжение незваного гостя, который вдруг начинает ощущать свою сопричастность, и при этом он чувствует, что надо бежать отсюда, пока не поздно, но уже поздно, он слишком далеко зашел; он словно тайный наблюдатель, который не знает, что его видят.
Я уйду из кафе, не заплатив, и он побежит за мной. На улице я брошу эту записную книжку и скроюсь. Он поднимет книжку, сотрет грязь с обложки. Но сразу читать не решится. Он вернется обратно в кафе, где другой официант — которого он ненавидит — посмеется над ним и скажет, что уже назначил мне свидание. И он заберет мою книжку домой, в свою маленькую холостяцкую квартирку, из тех квартир, где женщины изредка остаются на ночь, а утром — из сочувствия — прибираются у него. И спят они с ним тоже лишь из сочувствия, потому что он такой человек — почти все время один, почти все время мечтает; он из тех молодых людей, которые видят девушку в автобусе и воображают, будто влюблены, хотя на самом-то деле им хочется просто с ней трахнуться, но если им это удастся — тут и конец всем мечтам, исполненным самолюбования и всего того, что он себе напридумывал о себе любимом. Так вот, в своей холостяцкой квартирке он ляжет на кровать и благоговейно откроет мою записную книжку, оправдывая себя тем, что в этом вторжении в мои личные записи нет ничего дурного, потому что он будет читать с уважением и восхищением, но по мере того как он будет читать, его возбуждение сменится злостью и бешенством, потому что чем дальше, тем больше он будет запутываться. До него постепенно дойдет, что он — никакой не незримый наблюдатель, что наблюдают за ним самим; что не он управляет событиями, а им самим управляют; что он — не главный герой, а второстепенный персонаж чужой истории. Истории о девушке, которая приходит в кафе, и официант по имени Луиджи — как потом выясняется, он фашист — приглашает ее на свидание, завтра, и она соглашается, хотя сразу понятно, что ему, в общем-то, наплевать, как там пойдет дальше, главное, если она обломает его с постелью, не потратить на нее лишнего. Потому что Луиджи из тех, кто предпочитает трахаться с женщинами, которых не надо долго уламывать; их быстрое согласие ему льстит, а лесть для него — чуть ли не главное в жизни. Это, кстати, вполне устраивает и девушку, потому что для нее Луиджи — всего лишь имя, слово на белой бумаге синими чернилами, — и ей все равно, придет он на свидание или нет и чем они с ним займутся, если все-таки встретятся. Потому что и он, и она — тоже просто случайные персонажи истории, которая вроде бы подводит к некой развязке, подсказывает какой-то ответ или хотя бы намекает на возможность такой подсказки, но потом выясняется, что никакого ответа не будет. Такая история вряд ли понравится тем, кто верит, что в мире есть хоть какой-то смысл; кому обязательно нужно начало, развитие действия и финал; кто, увидев красивую девушку в окне автобуса, думает, что она его не заметила, а потом — каждый день, на протяжении недель — ездит в автобусах этого маршрута в надежде снова ее увидеть, и все эти недели его мысли заняты только выдумыванием вероятных развитий действия и развязок. Но все-таки завтра ты пойдешь за Луиджи, в надежде, что он приведет тебя обратно в историю, которая тебе по душе. Ты пойдешь за ним на расстоянии и увидишь, как они с девушкой встретятся у фонтана на углу, и Луиджи приобнимет ее за плечи, а она не будет ни сопротивляться, ни поощрять его, а потом ты пойдешь следом за ними двоими, горя желанием вмешаться и нарушить их идиллию; ты увидишь, как они подойдут к какому-то дому в трех кварталах от места встречи, и она вытащит из кармана ключ, и все это время рука Луиджи будет лежать у нее на плече, и они войдут в дом, а ты останешься стоять на улице, и будешь смотреть на окна, и терзать себя собственными фантазиями. Через какое-то время девушка выйдет из подъезда одна и быстро пойдет по улице, не глядя по сторонам, и если у тебя получится войти в дом, из которого она только что вышла, что за кошмарная сцена предстанет перед твоими глазами? А если ты бросишься следом за девушкой, какую еще историю она швырнет тебе под ноги? Или представь: ты ее догоняешь и выясняешь о ней все что можно — и что тебе это даст?
Но уже совсем поздно, и ты один, и теперь ты знаешь: то, что ты принимал за любовь, — всего лишь часть пустоты, и то, что было в кафе, — тоже часть пустоты, и то, что ты принимаешь за неустроенность своей одинокой квартирки, — часть все той же пустоты, безбрежной и бесконечной, и, может быть, завтра Луиджи умрет, и, может быть, он заслужил эту смерть, или, может быть, умру я, или, может быть, — ты. Сейчас ты закроешь записную книжку, которую принял за мой дневник, подойдешь к открытому окну и выглянешь на улицу; по ней медленно ползут машины, люди на тротуаре натыкаются друг на друга, как рыбы в тихом течении реки, но тебе все равно будет казаться, что все это — часть безграничной пустоты, и все эти машины, все эти люди на узкой улочке станут для тебя буквами в длинной строке; буквами, которые медленно движутся, но никогда никуда не приходят, стремятся друг к другу, но остаются всегда одинокими. Из этих букв составлены бессмысленные слова, у которых нет ни начала, ни продолжения, ни конца. Они разные, буквы: одни — притесняют, другие — находятся в подчинении. Одни — охотники, другие — добыча.
Снова — ее квартира; Франко водит своим юным небритым лицом по ее животу, а по телевизору передают очередной выпуск новостей: снова — лица демонстрантов, губы сжаты, взгляды напряжены; студенты в старомодных пальто, а вокруг все такое серое, словно немытое, и Джиованна закрывает глаза, пока Франко елозит по ее коже своей щетиной, слепо следуя изгибам ее тела. Уже потом она расскажет ему о своей мечте — поехать туда и увидеть все это собственными глазами, почувствовать свою сопричастность истории; он озадачен, он не понимает, и это непонимание лишний раз подтверждает — да, это именно то, что ей надо сделать.
Ветер, косой мелкий дождь. Свет фар пронизывает пелену влажной мороси. Конусы белого света. Приближается поворот.
На следующий день, на работе, начальник с понимающим видом интересуется, что это она такая усталая и довольная; а она говорит, что ей положены три недели отпуска, и она хочет взять отпуск прямо сейчас. Он пытается ей отказать — но не на ту напал! Заказов сейчас мало, он вполне справится без нее; ладно, третью неделю она возьмет за свой счет; он то брюзжит, то орет, но в конце концов соглашается, довольный, что сэкономил деньги. Через десять дней Джиованна летит в Англию.
Если бы ты был там, Дункан, что бы ты там увидел? Приближается поворот; дальний свет фар. Белые конусы в пелене дождя. Портфель на заднем сиденье — нет! — на переднем; рядом, всегда при себе. Роковая рукопись. Хотя, может быть, не портфель, а папка. А если бы ты был там, Дункан, — ты бы смог что-нибудь сделать, чтобы его спасти? И если бы ему удалось спастись, что он рассказал бы об этом потом?
И вот она в Лондоне — он точно такой же, как на фотографиях в архиве, только более блеклый. И уже никаких демонстраций, никаких бунтов. Теперь тут переименовывают все заново, переписывают историю — как будто ничего и не было. И она вдруг понимает, что революция — это всего лишь очередной виток спирали, что все это уже было когда-то; просто и она сама, и эти очкастые студенты слишком молоды, чтобы помнить.
Разлить на дороге побольше масла или любого другого скользкого вещества — и машину срывает с шоссе, она пробивает ограждение и с грохотом катится вниз по склону; ужасная авария в темноте, по всему склону рассыпано содержимое чемодана — вся эта одежда и личные вещи, — из распахнувшейся при ударе двери вылетает портфель, и дверь тут же сминается под тяжестью корпуса; автомобиль переворачивается еще раз, и портфель раскрывается от удара, и бумаги летят в никуда и пропадают в пелене косого дождя, в серой мороси, в мокром ветре.
Джиованна подходит к собору Святого Павла; его барочные очертания напоминают ей об Италии. Она бросает какую-то мелочь нищему у ворот и входит в собор. Она потрясена белизной, этой пустой и пронзительной белизной стен, сперва ей кажется, что на них нет ничего — то есть вообще ничего; хотя потом она замечает остатки прежней отделки, уцелевшей местами после реставрации. Но эта ровная однообразная белизна — на ее фоне все остальное кажется даже не рисунком, а чертежом архитектора, белым листом, расчерченным четкими карандашными линиями и полукружьями. Она проходит чуть дальше и садится на одну из скамей, откуда удобно рассматривать купол.
А если бы они не украли его бумаги, Дункан, если бы они не уничтожшш его труд, как бы все повернулось тогда?
Джиованна смотрит вверх, в бесконечную пустоту купола, и думает о молоденьких студентах, о рабочих, о стариках — обо всех тех людях, которые говорили: да, время пришло! — и брались переделывать историю; она думает о том, что в любую минуту ход событий может повернуться куда угодно, но когда наступает решающий миг, надо найти в себе храбрость и действовать, просто потому, что другого такого шанса уже не будет.
Лондон обманул ее ожидания и нагнал на нее тоску своей серой бедностью, а тут еще эта кража; и Кембридж с его старинными зданиями, восстановленными после войны, — снова все тот же выдуманный мирок. На платформе на станции Питерборо она наблюдает, как поезд на Лидс подъезжает к перрону с опозданием на полчаса. Мимо нее проплывают окна, и молодой человек в одном из окон, кажется, приподнимает голову и вроде бы смотрит прямо на Джиованну. Она входит в этот вагон и пробирается по проходу, пока не находит купе, где сидит молодой человек — читает книгу Альфредо Галли. Она садится напротив, и у них завязывается разговор.
4
«Историю переписывают не только из-за современных предрассудков. Действительно, есть такое мнение, что история сама по себе — это не более чем накопление вариантов и исправлений; бесконечное воссоздание прошлого. Стоит только принять во внимание, как много у нашего непосредственного настоящего тончайших оттенков и насколько мы сами уступчивы и податливы в своем восприятии и осмыслении этих нюансов, и сразу же станет ясно: прошлое — оно нереально и зыбко и даже бессмысленно, пока его не истолкуют так или иначе. Но истолковать прошлое — значит переписа