но, устрашась обид, не сможет объяснить —
и мелет чепуху, что организм простужен,
что не идёт строка, что оборвблась нить,
и, верная своей привычке многолетней,
пойдёт пройтись под дождь, в истрёпанном плаще,
и на прямой вопрос «нельзя ли поконкретней?»
не скажет ничего, а только вообще —
на всё – махнёт рукой, и поминай как звали:
ей это ни к чему – перечислять детали,
тем более – считать по осени цыплят.
И Бог далёкий наш, над облаками рея,
возьмёт и распахнёт пред нею эмпиреи —
конкретные весьма… на непредвзятый взгляд.
«Вы читали?..»
Вы читали?
Нет… не читали,
мы тогда высоко летали —
в тот момент, когда все читали:
мы тогда небеса латали
в соседнем квартале
листами стали,
по горизонтали,
и поэтому не читали,
но это, понятно, детали —
извините, что не читали…
да и сами давно не писали —
занимались одними небесами,
написать ничего не успели:
летали и пели,
а очнулись не то в капелле,
не то в купели
под стук капели —
и вообще ничего не успели,
поскольку – пали
в чистом поле,
от шальной пули.
«Отпустить летать по небу мысли…»
Отпустить летать по небу мысли,
провести сентябрь в пустынном кресле
и смотреть себе в окно перед собой —
где поют и шествуют гурьбой
слон малиновый и буйвол голубой,
медный лев и серебристый гризли,
пёс оранжевый и конь рябой…
Нету слов у Иоанна Богослова,
чтоб закончить этот ряд, идущий слева
и направо, – буйствует набат,
все куранты бьют, все всадники трубят,
время в страхе выгнуло хребет…
Жизнь сложилась, в общем-то, счастливо —
непонятно, отчего знобит:
словно не на всех тут наберётся
счастья, и пустыни, и багрянца,
словно тут не каждому дано
ткать и ткать своё сердечное панно,
на котором кротко запечатлено
праздничное шествие зверинца.
«Это я не к тому, что, мол, если не я – тогда кто же…»
Это я не к тому, что, мол, если не я – тогда кто же:
кто-нибудь да найдётся всегда – дописать за меня,
за него, за неё и – за всех, ибо все мы похожи,
ибо все мы родня.
И не то чтобы мы из какого-то общего теста —
мы из общего текста на медленном том языке,
от которого не уклониться и не отвертеться
со свистулькой в руке.
Все мы родом из текста: семейство сплочённое злаков,
признающих один только температурный режим,
мы семейство сплочённое знаков, чей смысл одинаков
и умопостижим.
Но характер пера – это дело уже наживное,
это дело уже кружевное, характер пера…
тут сбиваться с пути, тут спиваться снегов белизною,
тут не спать до утра,
тут нести околесицу, не находить себе места,
ненадёжный узор из вчерашнего снега лепя,
и навеки покинуть язык, и покинуть семейство,
и покинуть себя,
и забыться в компании весельчака-снегопада —
замусоленных кружев свалявшихся полный кулак! —
и почти не заметить, как выпал из общего ряда
некий знак, и уже никогда не найти этот знак.
«И ещё я вот что скажу… нет, не то скажу…»
И ещё я вот что скажу… нет, не то скажу:
я всегда говорю не то – и на том стою:
на краю стою, и кривую строку свою
не себе сдаю, а какому-нибудь чижу.
Да и то сказать – важно ведь и не то сказать,
и кому ж тогда, как не мне? – никому тогда,
а без этого у нас чту вокруг – у нас тишь да гладь,
между тем как во облацех мгла и темна вода.
Кому истина – кому музыка, дорогой дружок,
кому новости – кому шалости: тут такой закон.
А что я чужак на земле своей – так и тут чужак,
лексикон – мой дом, и отечество – лексикон.
У тебя права, дорогой дружок, – у меня слова,
и поёт моё, и щебечет моё призвание:
что страна не та, что формат не тот, что строка крива,
да не выровнять по формату мне поле рваное.
«Бог упаси, никого не сужу…»
Бог упаси, никого не сужу —
тихо-претихо на ветке сижу,
но, сидя на ней, никому не служу
и не буду служить никогда.
Стало быть, сидя на ветке в саду,
дую в пустую такую дуду,
совсем ничего не имея в виду —
ни я сам, ни тем паче дуда.
Дую в пустую такую дуду
да выдуваю одну ерунду,
но и ерунду не имею в виду,
как бы кто бы там ни утверждал,
что выдуватель воздушных шаров
вовсе не есть выпускатель паров —
он есть, так сказать, созидатель миров:
демиург, верховода, бахвал!
Всё это, знаете ли, до поры,
ибо однажды наскучат миры
и ты вдруг устанешь от этой муры —
и, празднуя выдох и вдох,
выдохнешь, сколько вдохнешь из дуды,
хватит на песенку – вот и лады,
только уж ничего не проси за труды:
Бог не платит, на то он и Бог.
«Ну зачем тебе, скажи, эта песня?..»
Ну зачем тебе, скажи, эта песня?
Я уже давно забыл, как там было:
нету смысла помнить бал после бала —
открутилась уже эта томбола,
и свой номер я проспал, и погоня
завершилась без меня, и богиня
раздала уже подарки лукаво —
и налево раздала, и направо.
Мне, конечно, не стоялось ни слева
и ни справа – мне стоялось в сторонке:
вот меня и не крутило в воронке
полоумного томболы припева.
Что ж тут скажешь – я всегда не на месте
и ни с кем не совпадаю по масти,
да и лгут богини напропалую…
я не помню, как там было, целую.
«Простите, я этого не говорил…»
Простите, я этого не говорил —
я пил себе чай да в окошко смотрел,
я пил себе чай да в окошко курил
и много чего говорил:
сентябрь, говорил, наступил, говорил,
прощай, говорил, хлорофилл, говорил,
сложение и вычитание крыл
и есть наша жизнь, говорил.
Но сам никуда улетать не хотел —
всё пил себе чай да в окошко смотрел
на то, как один малолетний пострел
себе арбалет мастерил.
А я, говорил, не пострел, говорил,
и сильно уже постарел, говорил,
и нет, говорил, моих сил, говорил,
и нет, говорил, моих стрел…
но что, говорил, обойдёмся без стрел,
и что, говорил, обойдёмся без крыл,
и что, говорил, был неправ тот пострел,
так этого – не говорил!
«Так я и в этом виноват?..»
Так я и в этом виноват?
А кто же в этом виноват?
Ты сам покинул резерват —
ты сам во всём и виноват:
что у тебя счастливый вид,
что ты здоров и плодовит,
что каждый встречный норовит
сказать тебе «привет»…
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
Что дух летал над бездной вод,
что танцевал небесный свод,
и что небесный садовод,
которому – виват,
ночей не спал, вставал чуть свет
и смастерил сей белый свет,
но сам тут больше не живёт:
масштаб немного мелковат…
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
А здесь – неточный перевод:
здесь не кружился хоровод —
здесь погибал за взводом взвод,
и тысячи подвод
везли убитых в рай и в ад,
где престарелый счетовод,
бессменный ундервуд,
строчил Новёхонький Завет, —
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
Их расстреляли всех – и вот
теперь тебя на казнь зовут,
сладкоголосый индивид,
последний неликвид!
А почему на казнь зовут…
какой бы дать тебе ответ:
Лужки Воловьи нарасхват,
и Откатай подуздоват…
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
День занимается
День занимается – и занимается глупостями:
болью в виске и низанием звуков на нить.
Старый пропеллер вращает тяжёлыми лопастями,
будучи не в состоянии день изменить:
взять и поймать наконец ударение фразовое
и отпустить навсегда под шатёр золотой,
больше уже никому на земле не навязывая
тоники этой, силлабики этой пустой;
взять и поймать наконец ударение фразовое
и отпустить на свободу – свободою жить,
больше его не обуздывая, не обязывая
мыслям чужим – пусть и самым высоким – служить;
взять и поймать наконец ударение фразовое —
пусть и с трёх раз, и… лети себе, мой голубок,
в вечное небо твоё – голубое и розовое,
где проживает художник по имени Бог.
Кровельщик в крышу стучит молотками злословящими.
Как хорошо оказаться опять в дураках —
не разбираясь уже со своими сокровищами
старых открытий, разбросанных в черновиках.
«Ну, если так тому и быть…»
Ну, если так тому и быть,
то, значит, так оно и будет —
и нас опять любовь разбудит
счастливой дудочкой своей:
она, из-за семи морей
беглянка, запоёт, задует
и снова вечность наколдует,
назажигает фонарей
на наших сумрачных путях,