натараторит всякой чуши,
и наши глупенькие души
за ней вдогонку полетят —
так молодо, так грозово,
забудут честь, забудут нечисть!
И вот… сначала будет вечность,
а вслед за нею – ни-че-го.
«Просто мне писать сейчас – не с руки…»
Просто мне писать сейчас – не с руки,
да не так мы и далеки:
между нами, в сущности, всего три строки,
где качаются огоньки!
Эх, найти бы час – или нет, полчаса,
а уж там… – привет, вот и я!
Ан сентябрь, видишь ли, давно начался
и нет повода – в те края.
А потом… скажи, зачем судьбу изнурять —
суета-сует-суета! —
и стихами жизнь свою опять измерять:
жизнь легка, да мера не та.
Соловьёв отправили на Соловки,
а я сам сказать не рискну,
что случится через – например – три строки
или даже через одну.
Арифметика
Прибавив яблоко к дождю…
Прибавив яблоко к дождю… – поди-ка вспомни
тот дождь, то яблоко и то, как невесомо
слова кружились в голове, огни и камни
и как понятна мне была их связь и сумма!
А почему… а почему – я сам не знаю:
предметы, числа, имена – лежали рядом
и подгонялись без труда, почти вплотную,
одним движеньем и одним беспечным взглядом.
Равнялись птицы небесам и рыбы – рекам,
равнялись звёзды островам… и чистым небом
я уходил с одним хорошим человеком,
который назывался бог, но богом не был.
Я уходил и уносил с собой в котомке
и арифметику свою, и свою веру —
сложивши вместе все труды и все задумки,
прибавив полночь к светлячку и к мирре серу.
А там… уже не удалось разъять обратно
всё, что друг с другом так сжилось и так сложилось,
и так срослось, и после стало непонятно,
что тут к чему и что за чем, такая жалость…
Прибавив яблоко к дождю… – и что ж потом?
Да как-то не было «потом» в те времена —
тогда была у нас гармония одна
во всём своём забыл каком – ах, золотом! —
и вёлся счет не так…
А впрочем, не велось
тогда счетов: тогда всего было не счесть,
и стук часов, переходивший в стук колёс,
одну лишь вечность знал – по имени Сейчас.
И всё-то было навсегда там, а отнюдь
не как-нибудь – и мир стоял, как монолит:
тогда у мира было нечего отнять,
тогда на свете было нечего делить,
и правил не было, и знали наперёд,
что хоть какую ерунду к другой добавь,
а всё равно они встряхнутся, воспарят —
и превратятся исключительно в любовь!
Там отдавалось так же просто, как бралось,
не различались апогей и перигей,
и всё обменивалось, оптом или врозь,
на снова всё, но только выделки другой.
Прибавив яблоко к дождю… – я повторяюсь,
всё повторяется, на том стоят стихи,
дожди и яблоки, спокойствие и ярость,
печные сполохи, кузнечные мехи,
речные всплески и ночные перелески,
пески морские и мирские голоса —
всё то, что детский наш язык, язык библейский
вместил в себя – и над собою поднялся:
такая вьючность в нём, такая в нём живучесть…
такая музыка молочная слышна!
Ах, нам, пожалуй, ничего уже не вычесть
и ничего не разделить ни на, ни на:
весы все сломаны, прошли все времена,
другими стали и длина, и ширина,
а высота переменилась и подавно,
но как возвышенно, как трепетно, как дивно
горит поставленная на помин свеча
Дождю и Яблоку – прозрачная, нагая!
И жизнь смущается, пустое лепеча,
но по привычке всё слагая и слагая…
«А ещё я вот что тебе скажу…»
А ещё я вот что тебе скажу:
ничего не бывает для.
Я за жизнью этой давно слежу —
ничего не бывает для.
Иногда нам кажется: это для —
или: это уж точно для!
Но на самом-то деле пуста земля,
пуста и безвидна земля.
А ещё я вот что тебе скажу:
ничего не бывает за —
и не зря к последнему рубежу
мы приходим, закрыв глаза.
Иногда нам кажется: там гроза —
или: там горят образа…
но, покуда действуют тормоза —
жми-ка лучше на тормоза!
Поживи пока, погуляй пока
по зелёному бережку,
поклонись, завидевши облака,
помолись речному божку,
походи по кромочке бытия,
мёд пия и песни поя, —
только не говори и не думай, как я,
и не живи, как я.
Автоматическое рождество
На макушке ёлки птичка в золочёном гнезде —
у неё внутри мотор, чтоб распевать на весь лес.
Хорошо, что батарейка в Вифлеемской звезде:
оттого пылает ярко, будет много чудес.
Будут выситься под ёлкой серебристой горой
свёртки со свистком и белкой, с пирогом и нугой —
словно кто их из-за ёлки наметает пургой
и глядит себе из щёлки: хорошо ль, дорогой?
И без спички будут свечки загораться – на взмах
то ль хвоста, то ли уздечки пряничного коня,
ты-то знаешь: это ангел их включает впотьмах,
он воздушен весь и огнен, и он любит меня!
Будет скатерть-самобранка – и возникнет в лучах
вдруг тарелка-самозванка с солнечной отбивной:
а механика такая, что небесный рычаг,
весь в лучах и весь сверкая, не жалеет огней.
Будет, будет, так и будет… и уже так и есть:
ни подарком не обидят, ни свечой, ни едой.
Вот и агнец вдруг нашёлся, вот и вол уже здесь,
и волхвы свои кошёлки потрошат под звездой.
Скушай маковый калачик – так уж заведено,
есть на то особый ключик – им и заведено:
не хотело заводиться, но потом завелось —
сбрызнули святой водицей да добавили слёз.
И пока завод не сношен и нежны жернова,
каждый грешен и утешен и беда не беда —
автоматика крутится, батарейка жива
и поёт над нами птица золотые слова:
«Всё само собой, родимый, будет быть, будет быть,
ты никтым-никто, родимый, в этой общей судьбе,
так что смейся или плачь ты, помни или забудь —
существует в мире нечто, что живёт не в тебе:
Улыбается Иосиф не в тебе – вне тебя,
и Мария, шаль набросив, приняла произвол,
вне тебя пылает в яслях огонёк бытия,
вне тебя собрблись ослик, и ягнёнок, и вол.
И совсем никто не нужен, чтобы всё было так,
и уже цветок из ножен вынимает дитя,
говорит “Make love” – и плачет, и целует цветок,
и поёт три раза кочет и летит на восток.
Поприветствуй, коченея, вечный круг Рождества:
это чудо сочлененья всех колен и валов —
всех подарков и всех свечек, всех тарелок, всех уздечек,
всех ягнят, и всех ослят, и волов!
Может, есть такая кнопка, чтоб нажать – и вперёд,
или есть одна улыбка в облаках расписных…
да ни кнопка, ни улыбка не берутся в расчёт —
всё крутится и светится без тебя и без них».
Что делать этому фанту?
Этому фанту – спеть,
спеть и сыграть на лютне:
пусть соберутся люди
и прилетит Господь —
на тихом облаке,
по своему хотенью,
ибо нет публики
в мире первостатейней.
Пой, драгоценный фант,
струны перебирая,
мелко перетирая
свежего лиха фунт,
пой-ничего-не-знай,
пой-ни-о-чем-не-думай,
кроме своей резной
лютни, стихом ведомой.
Возраст, привычки, пол —
нам безразлично, кто ты,
помнил бы только ноты,
только б играл и пел!
Встретимся наверху —
всяк сам себе хозяин.
По твоему стиху
там мы тебя узнаем.
Этому фанту пройти четырнадцать километров,
после чего повернуть направо и тут же налево:
на горизонте начнёт различаться нитка залива
и небосвод будет пепелен… нет, перламутров.
Издалека запахнет водорослями и планктоном,
и небольшими ракушками с роскошными завитками,
жизнь будет передвигаться со скоростью Мураками,
то есть стоять на месте… причём фиктивном.
Можно пройти ещё километров десять-пятнадцать
и не заметить при этом почти никаких изменений:
тот же залив и небо – разве водоросли чуть зеленее,
те же ракушки – разве чуть больше пятнистых.
Дальше идти ни к чему, ни направо и ни налево,
глупо оно – и понятно любому разумному фанту:
мы никогда даже не приближаемся – к делу ли, к факту
или хотя бы к заливу… мы так далеко от залива!
И никакому разумному фанту некуда, значит, деться:
во-о-он она, значит, граница… но на то она и граница,
чтоб нам в конце-то концов вдруг расплакаться и оглянуться,
всем вдруг расплакаться и оглянуться – как в детстве.
Этому фанту – повязку надеть на глаза.
Вот… и пускай он расскажет, как жизнь весела!
Жизнь весела, и по каждому плачет креза,
плачет креза и звонит в свои колокола.