Германия
Безусловно, вас ждет успех, если вы отдадите все, что у вас есть.
87. Спальный вагон
Однажды мы уже ездили в спальном вагоне, сначала в Инвернесс, а оттуда на велосипедах в Скай, осенью нашего второго года.
Путешествие было сюрпризом на день рождения; встретимся там-то и там-то во столько-то, захвати с собой паспорт и купальник, беспечное веселье, абсолютно новое для меня. Если Конни была разочарована, когда выяснилось, что ни паспорт, ни купальник ей не понадобятся, то она и виду не подала, и мы много смеялись, как я помню, в крошечном купе поезда, шедшего с вокзала Юстон. В фильмах моего детства спальные вагоны были условным обозначением пикантной ситуации. Хотя на самом деле, в отличие от сауны и джакузи, спальные купе нисколько не напоминают сексодромы, как нам стараются внушить, и это еще одна ложь, которую преподносит художественная литература. Заплатите двести фунтов, чтобы заняться любовью в запертом гардеробе на платформе быстро движущегося грузовика, — получите те же самые впечатления. Тем не менее мы добились своего, несмотря на все помехи и хохот, и где-то между Престоном и Карлайлом у нас вышла осечка с противозачаточным средством.
Мы всегда очень тщательно следили за этим, и, хотя никто из нас не запаниковал, мы оба были вынуждены поразмышлять над теоретической возможностью стать родителями, что мы будем чувствовать, как это будет выглядеть. Мы думали об этом, пока колесили в дождь и ветер по Скаю, мы думали об этом, когда лежали, дыша виски, в мягких незнакомых кроватях в различных гостиницах, обещавших кров и завтрак, мы думали об этом, изучая карты, чтобы найти ближайшее укрытие от ливня. Мы даже шутили на этот счет: мол, если будет девочка, назовем ее Карлайл, а если мальчик — Престон, и мы находили эту идею… отнюдь не ужасной. «Боязнь беременности» — традиционное название, и тем не менее мы ничуть не боялись, и это тоже явилось очередной вехой.
Во время обратного путешествия в Лондон мы втиснулись на полку размером с большую детскую кроватку, и Конни призналась, что все-таки не беременна.
— Что ж, хорошая новость, — сказал я и тут же добавил: — Или нет?
Она вздохнула, повернулась и положила руку себе на лоб:
— Не знаю. Думаю, да. Во всяком случае, в прошлом она всегда была хорошей. Но если честно, я немного разочарована.
— Я тоже, — произнес я, и мы помолчали немного на нашей общей полке, переваривая, что бы это значило.
— Но из этого не следует, что мы должны начать пытаться. Пока не пришло время.
— Да, но если это все-таки случится…
— Вот именно. Если это случится… Тебе удобно?
— Небольшая судорога. — На самом деле я уже не чувствовал ног, но не хотел пока отодвигаться.
— Как бы там ни было… — начала она.
— Продолжай.
— Как бы там ни было, мне кажется, мы бы справились. То есть были бы хорошими родителями.
— Я тоже так думаю, — сказал я.
И я вернулся на свою полку, уверенный, что Конни была хотя бы наполовину права.
88. Спальный вагон-2
Мы почти не разговаривали в спальном вагоне, пока ехали в Мюнхен. Лежали неподвижно, устроившись на полках, в белесом отсеке заплесневелого пластика, протертого до чистоты, с достаточным количеством розеток для зарядки электронных приспособлений. Все было продумано и функционально, но гудение кондиционера и чернота за окном создавали впечатление, будто мы заключенные в какой-нибудь межгалактической тюремной камере.
Разумеется, можно было бы полететь в Италию, но мне хотелось, чтобы мы — все трое — хотя бы прикоснулись к Германии и Австрии, и разве не будет веселее, романтичнее, если мы проскользнем красным пунктиром по огромной центральной части, окруженной со всех сторон сушей? Мы бы играли в карты и потягивали вино в нашем заранее заказанном купе по сходной цене, пока Алби бренчал бы на своей гитаре или читал Камю в соседнем купе, а потом проснулись бы отдохнувшими в Мюнхене, городе новом для всех нас. Там были Рафаэли и Дюреры в Старой пинакотеке, Моне и Сезанны в Нойе, знаменитый Брейгель и Тёрнер — Конни любила Тёрнера. Мы пошли бы вместе с Алби в пивные сады, погрелись бы на августовском солнышке, чувствуя необыкновенную легкость в голове от темного пива и мяса. В Мюнхене нам было бы чудесно.
Но Алби ушел, потерялся в Европе с психованной аккордеонисткой, и мы двое брели теперь вместе, терзаясь тревогой с ее стороны и чувством вины — с моей. Пока Конни лежала на верхней полке и делала вид, что читает, я не мигая смотрел в окно.
— Без нас ему будет гораздо лучше, — произнес я уже не в первый раз. И не в первый раз не получил ответа. — Наверное, мне все-таки следует ему позвонить.
— Для чего?
— Я уже говорил. Чтобы извиниться, поболтать. Узнать, все ли у него в порядке.
— Давай просто… все это оставим на время, Дуглас. Хорошо? — Она выключила лампочку над головой.
Поезд шел дальше. Где-то там располагались Дюссельдорф, Дортмунд, Вупперталь и Кёльн, индустриальное сердце Германии, могущественный Рейн, но все, что я видел, — огни на автобане.
89. Маргарет Петерсен
Вскоре после нашего возвращения с острова Скай умерла моя мать, впервые на моей жизненной дороге открылась могила. Очередная веха, наверное.
Видимо, у нее случился удар, когда она сидела тихонько за своим столом во время урока биологии, а ее неизменно послушным ученикам понадобилось какое-то время, чтобы отреагировать и поднять тревогу. Отец примчался в больницу, но узнал, что, пока она лежала на каталке, ожидая диагноза, ее убил второй удар. Я прибыл два часа спустя и видел его реакцию: он с пугающей яростью поносил чертовых учеников, которые тупо оставались на местах, чертовых учителей и персонал больницы и вообще всех, кто отвечал за весь этот бизнес, связанный с жизнью и смертью. Мать умерла «чертовски глупо», по его словам, — ей оставалось до пенсии всего два года! Горе проявлялось в нем как ярость, потом возмущение, словно произошла какая-то административная ошибка, как будто кто-то где-то чего-то напутал, внес сумятицу в установленный порядок, а теперь ему придется расплачиваться — продолжать жить одному. Помилуйте, одному; это несправедливо.
Я тоже горевал, что в какой-то степени меня удивило, поскольку было бы неверно утверждать, будто мы с матерью были особенно близки или питали друг к другу нежные чувства. Разумеется, и у нас были такие моменты. Она всегда любила природу и смягчалась за городом, становилась сердечной и добродушной, с легкой назидательностью называла мне деревья и птиц, держала за руку, рассказывала истории. Возвращаясь домой, однако, она снова становилась сдержанной и довольно консервативной женщиной. Наблюдая за другими матерями у школьных ворот, я ломал голову, почему она не станет теплее, интереснее, в противовес строгости отца. Впрочем, это был, похоже, их секрет. Наверное, они идеально подходили друг другу, как пара барабанных палочек.
Я все никак не мог нащупать взаимосвязь между тяжелейшим горем, свалившимся на меня с ее смертью, и нашей близостью — вернее, ее отсутствием — в жизни, мне пришло в голову, что, видимо, горе — в той же степени сожаление о том, чего никогда не было, как и скорбь по тому, что мы потеряли. В качестве утешения у меня теперь была Конни, которая прекрасно держалась, стойко пройдя все этапы от первого телефонного звонка, через всю организацию, подготовку, похороны, упаковку одежды, походов в благотворительную лавку, скорбное управление банковскими счетами и завещаниями, продажу дома, ставшего чересчур большим, до приобретения маленькой квартирки для папы. Хотя Конни с матерью никогда не ладили и не раз вступали в открытую борьбу, Конни понимала, что теперь это все не важно, везде присутствовала, держалась почтительно, была ласкова, но не надоедлива, не ударялась в мелодраму или снисходительность. Настоящая хорошая медсестра.
Мать похоронили декабрьским утром. Родительский дом — теперь дом только моего отца — был холоден и темен, когда мы вернулись туда и снова сдвинули узкие кровати. Конни сняла траурное платье, и мы легли под одеяла, держась за руки, понимая, что нам предстоит еще три раза испытать подобное, четыре, если когда-нибудь объявится ее пропавший отец, и мы вместе пройдем через все.
— Надеюсь, ты не умрешь раньше меня, — сказал я, что было, конечно, сентиментально, но позволительно в тех обстоятельствах.
— Постараюсь, — ответила она.
Как бы там ни было, прошли недели, прозвучали все соболезнования, глаза перестало щипать от слез, со временем я потерял особый статус скорбящего и вернулся в свое обычное состояние, и мы продолжили наш путь вместе.
Двадцать лет спустя отчим Конни остается в добром здравии, ее биологический отец тоже, насколько нам известно. Шерли, мать Конни, проявляет все признаки бессмертия, являясь живым доказательством животворных свойств маленьких сигарет-самокруток и рома. Прокуренная и проспиртованная, она, видимо, будет жить вечно, так что я жене в конце концов даже не понадоблюсь.
90. Спасибо и до свидания
В Мюнхене я впервые угадал с гостиницей; маленькое, приятное, семейное заведение возле Виктуалиенмаркт, удобное, без претензий, оригинальное, но не безвкусное. Нам открыла дверь пожилая дама, из тех, кого в сказках съедают волки.
— А что же наш другой гость? Мистер Алби?..
Я почувствовал, как Конни рядом со мной напряглась.
— Наш сын. К сожалению, он не смог приехать… — начал я.
Я бы хотел извиниться за сына…
— Мне жаль это слышать, — сочувственно нахмурилась дама. — Простите, но я не могу вернуть задаток без заблаговременного предупреждения.
— Danke schön, — сказал я, сам не понимая почему.
Danke schön и auf Wiedersehen — вот и все, что я знал по-немецки, поэтому был обречен провести наше время здесь, благодаря и прощаясь.
До официальной регистрации оставалось еще несколько часов, но нас все равно провели в наш номер, очень симпатичный, в духе братьев Гримм, заставленный деревенской баварской мебелью, какая должна была понравиться Конни, старой и довольно зловещей. Она плохо спала в поезде, поэтому сразу легла на огромную кровать и по-детски свернулась калачиком, как иногда делает до сих пор.
— В Германии тощие подушки, — заметил я, но она закрыла глаза, поэтому я, сидя в кресле-качалке, налил себе воды и начал читать о Брейгеле. От стакана несло затхлостью, но если не считать этого, то все остальное было отлично.
91. Сказочная страна
Брейгелей оказалось ужасно много, целый сонм Янов и Питеров, Старших и Младших, и делу не помогло их отсутствие чутья при выборе христианских имен.
Но из всей династии только Брейгель Старший — выдающийся художник. После него осталось всего сорок пять или около того картин, и самая знаменитая из них находится в грандиозной Старой пинакотеке, которую мы посетили тем же днем. Там было предостаточно приятных работ Янов и Питеров, вазы с цветами, деревенские ярмарки, выписанные в мельчайших деталях, те картины, из которых получаются прекрасные пазлы, но родоначальник династии отличался от них, выставленный без всякой помпезности в невзрачном зале. «Страна лентяев» изображает мифическую страну «с молочными реками и кисельными берегами» — покрытая пирогами крыша, плетень из колбасы, а на переднем плане три распухших человека: солдат, фермер и какой-то клерк или студент, окруженные недоеденной едой, с расстегнутыми штанами, объевшиеся и раздутые, не в состоянии работать. Это одна из «раздражающих» картин — живой поросенок, бегающий с ножом в спине, яйцо вкрутую на маленьких ножках, и все в том же духе, — но теперь я был достаточно сведущ в искусстве, чтобы узнать аллегорию.
— Ешь маленькими порциями.
— Что, прости? — спросила Конни.
— Смысл. Если живешь в стране, где крыши делают из пирогов, научись себя ограничивать. Ему бы следовало назвать картину «Углеводы на обед».
— Дуглас, я хочу домой.
— А как же Музей современного искусства?
— Не в гостиницу. Домой, в Англию. Я хочу вернуться сейчас.
— А… Понятно. — Я не отводил взгляда от картины. — Они падают, как мухи!
— Может, мы… присядем где-нибудь?
Мы прошли в зал побольше — распятия, Адам и Ева — и уселись на разных концах скамьи, обитой кожей, присутствие музейного охранника создавало атмосферу нелегкого тюремного свидания.
— Я знаю, на что ты надеялся. Ты думал, что, если все пойдет хорошо, у нас появится будущее. Ты надеялся, что я передумаю, и я хочу, чтобы ты знал: я бы с удовольствием передумала. Я бы хотела не сомневаться, что буду счастлива с тобой. Но эта поездка не делает меня счастливой. Мне… слишком тяжело, какой тут отпуск, если чувствуешь себя прикованной к лодыжке другого человека. Мне нужно пространство, чтобы подумать. Я хочу домой.
Я улыбнулся, преодолевая ужаснейшее разочарование:
— Нельзя же бросить Большое турне, Конни!
— Можешь продолжить, если хочешь.
— Я не могу продолжить без тебя. Что за удовольствие?
— Тогда возвращайся со мной.
— Что мы скажем людям?
— А разве мы должны что-нибудь им говорить?
— Мы вернемся из отпуска на двенадцать дней раньше срока, потому что наш сынок сбежал! Унизительно.
— А мы… притворимся, что у нас пищевое отравление, или скажем, что умерла какая-то тетушка. Мы скажем, что Алби уехал к друзьям, у него собственные планы. Или можем остаться дома, задернуть занавески, затаиться, сделать вид, что мы все еще путешествуем.
— Но у нас не будет никаких фотографий Венеции или Рима…
Она рассмеялась:
— Ни разу за всю историю человечества никто не попросил посмотреть фотографии из отпуска.
— Я хотел сделать эти фотографии не для других. Я хотел их для нас.
— Тогда… наверное, нам следует сказать людям правду.
— Что ты не смогла больше вынести ни одной минуты со мной.
Она скользнула вдоль скамьи и прижалась плечом к моему плечу:
— Это неправда.
— А что тогда правда?
Она пожала плечами:
— Правда в том, что, наверное, это не лучшее время для нас вариться в одном котле.
— Это была твоя идея.
— Верно, но еще до того, как… Прости, ты все организовал, я ценю твои усилия, но с моей стороны это тоже… усилие. Слишком много всего навалилось. Я никак не могу собраться с мыслями.
— Нам не вернут денег — все по предоплате.
— Возможно, деньги не самое важное в данный момент, Дуглас.
— Отлично. Отлично, я займусь поиском рейса.
— Завтра в десять пятнадцать есть один рейс в Хитроу. Дома будем к обеду.
92. Schweinshaxe mit Kartoffelknödel
Так прошел наш последний совместный день в Европе.
Мы осмотрели оставшиеся залы галереи, но без Алби, нуждавшегося в наставлениях, Большое турне потеряло всякий смысл. Глаза скользили по Дюрерам, Рафаэлям и Рембрандтам, но ничего не запоминалось, и говорить было нечего. Вскоре мы вернулись в гостиницу и, пока Конни складывала вещи и читала, я прошелся по улицам.
Мюнхен оказался странным сочетанием величественной церемонности и шумного пьяного веселья, как накачавшийся пивом генерал, и все мы могли бы здесь отлично провести время, наверное, теплым августовским вечером. А вместо этого я один зашел в огромный пивной зал возле Виктуалиенмаркт, где под аккомпанемент баварского духового оркестра попробовал взбодриться, заказав огромную порцию темного пива и жареный свиной окорок. Как часто происходит в жизни, первый кусок был изумительно вкусным, но вскоре поедание окорока стало напоминать отвратительный урок анатомии, поскольку я начал различать группы мышц, сухожилия, кость и хрящи. Я отодвинул тарелку, потерпев поражение, допил ведро пива и, спотыкаясь, вернулся в наш номер, где проснулся вскоре после двух ночи, издавая запах ветчины, этаким полоумным засохшим стручком…
93. Огнетушитель
…потому что, какой от меня толк для Конни, собственно говоря? Моя выгода ясна, но в течение нашей совместной жизни я часто замечал вопрос во взглядах друзей и официантов, родственников и таксистов: зачем ей все это? Что она разглядела такого, чего не увидели другие?
Этот вопрос я не хотел ей задавать сам, опасаясь, что она нахмурится и не найдет ответа. Я верил, поскольку она сама говорила мне, что я предложил ей альтернативу тем мужчинам, которых она знала раньше. Я не был самодовольным, ворчливым, ненадежным, неуравновешенным, не тянулся к алкоголю или наркотикам, не крал у нее из кошелька, не обманывал, не был женат, не был бисексуалом, не страдал маниакальной депрессией. Короче, мне недоставало всех тех качеств, которые она с подросткового возраста и почти до тридцати лет находила неотразимыми. Я вряд ли мог бы ей предложить покурить травку, и хотя последнее требование к партнеру мне казалось элементарным, для начального уровня, я ему соответствовал: не был психопатом.
Всем также было ясно, что я любил ее до безумия, хотя преданность не всегда привлекательное качество, в чем я убедился из личного опыта. Кроме того, наша сексуальная жизнь, как я уже упоминал, всегда была более чем удовлетворительна.
Конни неизменно интересовалась моей работой. Несмотря на некоторые разочарования, я сохранил свою веру в научный поиск, и мне кажется, она восхищалась мной за это. Конни не раз повторяла, что я становлюсь очень привлекательным, если речь заходит о моей работе, и она поощряла меня говорить о ней еще долго после того, как переставала что-либо понимать. «Ты светишься изнутри», — говорила она. Когда характер моей работы поменялся, этот свет несколько померк, но Конни с самого начала ценила множество различий между нами — искусство и наука, чувствительность и разум, — поскольку, если уж на то пошло, кто захочет полюбить свое собственное отражение?
Если говорить о практической стороне нашего брака, то я сам был практическим человеком; я мог провести элементарные сантехнические работы, плотницкие и даже электрические, и только один раз меня отшвырнуло через всю кухню. Я мог войти в комнату и сразу определить несущую стену; я был дотошным и аккуратным ремонтником, всегда очищал поверхность для покраски, все растирал, не забывал мыть кисти. Когда наши финансы объединились, я неизменно и тщательно следил за порядком: пенсии, индивидуальные сберегательные счета, страховки. Я планировал наши отпуска с военной точностью, осматривал машину, сливал радиаторы, переводил часы зимой и осенью. Пока я жив, она никогда не будет испытывать недостатка в АА-батарейках. Возможно, эти достижения покажутся пресными и прозаичными, но я резко контрастировал с психованными, самопоглощенными эстетами, каких она знала раньше. Была во всем этом некая мужественность, которая для Конни оказалась в новинку и приносила чувство покоя.
Но главное, что я был исключительно надежен во время кризиса: мог поменять шину прямо на повороте М3 ночью, под дождем, мог оказать помощь эпилептику в поезде, пока остальные сидели и глазели, раскрыв рот; каждодневный героизм мелкого розлива. По улице я всегда шел со стороны проезжей части, и хотя она смеялась над этим, ей все же нравилось. Рядом со мной, признавалась Конни, она чувствовала, будто носит с собой повсюду большой старомодный огнетушитель, и я оставался доволен.
Что еще? Мне кажется, я предложил своей жене выход из того жизненного тупика, в котором она оказалась. Конни Мур в период нашего знакомства была девушкой для вечеринок, все время танцующей на столах, а я, как мне кажется, предложил ей руку, чтобы спуститься на пол. Она оставила идею зарабатывать на жизнь как художник, на какое-то время хотя бы, и начала работать полный рабочий день в галерее. Наверное, это трудно — пропагандировать картины других, а не рисовать самому, но ее талант никуда не делся, она всегда могла бы вернуться к живописи, как только мы окончательно устроимся, как только ее стиль снова войдет в моду. А пока мы веселились, ужасно веселились, устраивая ужины с друзьями, засиживаясь допоздна. Просто теперь реже случалось похмелье, меньше было предрассветных сожалений, меньше таинственных синяков. Я был самой безопасной гаванью, но при этом не могу не заметить, что я тоже умел веселиться. Не в больших компаниях, быть может, но когда спадало напряжение, когда мы оставались вдвоем, думаю, никто из нас не предпочел бы оказаться в другом месте.
Считается, что в современных взаимоотношениях большую роль играет наличие чувства юмора. Все будет хорошо, как нас уверяют, если вы способны заставить друг друга смеяться, при такой трактовке успешный брак, по сути, становится сплошной импровизацией. Для того, кто чувствовал потребность в свежем материале, вроде меня, той длинной, обезвоженной ночью, это представляло проблему. Мне всегда нравилось смешить Конни, я испытывал от этого удовлетворение и уверенность, потому что смех, наверное, основан на удивлении, а это хорошо, когда можешь удивлять. Но, как случается со стареющим спортсменом, моя ответная реакция все больше замедлялась, и теперь для меня стало совершенно обычным делом придумать остроумный ответ на реплику, произнесенную на несколько лет раньше. Как следствие, я перебирал старые шутки, старые истории, и временами мне казалось, что Конни провела первые три года, смеясь моим шуткам, а последующие двадцать один — вздыхая над ними. Где-то по пути я растерял свое чувство юмора и теперь был способен только на игру слов, что отнюдь не одно и то же. «Я опасаюсь худшего!»[36] Шутка пришла ко мне на ум в пивном зале, и я подумал, не использовать ли ее за завтраком. Я предложу Конни белесую колбасу, а когда она откажется, скажу: «Проблема с тобой, Конни, в том, что ты всегда опасаешься худшего!» Это была хорошая шутка, впрочем, наверное, недостаточно хорошая, чтобы спасти наш брак.
И тем не менее было время, когда я постоянно смешил Конни, а когда родился Алби, я надеялся еще больше развить в себе эту способность. Мысленно представлял себя этаким Роальдом Далем[37], чудаком и острословом, на ходу придумывающим истории и героев, облепленный детишками с горящими лицами, выражающими смех, восторг и любовь. Я так и не достиг этого, сам не знаю почему; возможно, из-за того, что случилось с нашей дочерью. Безусловно, это меня изменило, нас обоих изменило. Жизнь больше не казалась такой легкой.
Как бы там ни было, Алби так и не оценил моего юмора. Я старался изо всех сил, но получалось тошнотворно и застенчиво, как у детского аниматора, понимающего, что выступление проваливается. Я мог оторвать фалангу большого пальца и приделать ее на место, но, если ребенок не совсем тупой, этот номер не проходит. Алби никогда не был тупицей. Когда я старался говорить смешными голосами, читая ему книжку, он явно смущался. По правде говоря, когда я думаю об этом, то даже не припомню, рассмеялся ли мой сын когда-нибудь, если только дело не касалось моих физических травм, и иногда я жалел, что Конни ни разу ему не сказала: «Ты можешь не поверить, Эгг, но когда-то в прошлом твой отец все время меня смешил, мы, бывало, проговорим всю ночь, смеясь до слез. Когда-то в прошлом».
И вот я опасаюсь худшего.
94. Мятные пастилки
Как это ни грустно, мы покинули гостиницу до завтрака и проехали на такси по спящему городу в Мюнхенский аэропорт, о котором мало что можно сказать. Представьте аэропорт.
Я с ужасом думал об Англии. Как провалившаяся футбольная команда, возвращающаяся после унизительного счета 9: 0, мы сидели в зале отправления, не в силах говорить и даже поднять глаза. Я бы хотел извиниться за сына. Всю жизнь буду помнить его лицо, потрясение и стыд, словно я дал ему пощечину, впрочем, по-своему это так и было. И в эту секунду аналогия с футбольной командой рассыпалась. Мы не были командой. Я был тем вратарем, который пропустил все девять голов.
Неужели я вернусь на работу почти на две недели раньше? Что скажут коллеги? Почувствуют ли недоброе? Отпуск этого человека оказался таким плохим, что разрушил семью! Они сбежали, на самом деле сбежали; один в Голландии, другая — в Германии. Даже если бы я не пошел на работу, даже если бы мы с Конни остались дома и жили за задернутыми шторами, нас бы мучило отсутствие Алби. Как я уже однажды говорил, вполне возможно, он прекрасно проводит время. У него есть паспорт, мобильник, доступ к деньгам, томик Камю и чрезвычайно сексуальная девица; ему даже можно позавидовать. Но, не зная наверняка, когда брошенные слова так и остались между нами, невозможно было не мучиться тревогой. Извиниться за сына. Где он сейчас — в каком-нибудь берлинском наркопритоне? Едет пьяным на поезде в Чехии, курит марихуану в заброшенном доме в Роттердаме, лежит избитый где-нибудь на глухой улочке Мадрида? Вернется ли он в сентябре, октябре, к Рождеству или вообще? А как же его учеба? Неужели он бросит колледж, которого добивался, хоть и слабо? Что, если Европа просто… проглотит его?
Я больше не мог сидеть спокойно.
— Пойду прогуляться, — сказал я.
— Сейчас?
— Времени полно.
— Увидимся у выхода. — Она пожала плечами. — Возьми свою сумку.
В прогулке по аэропорту есть определенный оптимизм. Что вообще мы ожидаем найти — что-то новое и очаровательное? Я пошел взглянуть, на что похож немецкий газетный киоск, и, убедившись, что он такой же, как в Англии, собрался купить мятных пастилок на последние несколько евро, когда зазвонил мобильник.
Я пошарил в кармане. Вдруг это Алби? На экране высветился номер +39 — Испания, Италия?
— Синьор Петерсен?
— Oui, c’est moi[38], — сказал я, растерявшись.
— Buongiorno, я звоню из пансиона Альбертини насчет вашей брони.
— Ja, ja, — произнес я, затыкая другое ухо пальцем.
— Я очень старался, но, к сожалению, передвинуть бронь за такой короткий срок невозможно. Примите мои извинения.
— Моя бронь?
— Вы же изменили планы и приезжаете теперь в Венецию завтра вечером?
— Нет, нет, вовсе нет. Только через три-четыре дня. — (Таков был наш план: поездом переехать через Альпы, потом провести по одной ночи в Вероне, Виченце, Падуе, а затем отправиться в Венецию.) — Когда он, то есть я, когда я звонил?
— Минут пятнадцать тому назад.
— По телефону?
Пауза для дураков.
— Si…
— Я бронировал один одноместный и один двухместный номер. Какой из них я попросил переписать?
— Двухместный.
— На завтра?
— Si, на завтра. Но мы говорили об этом всего пятнадцать минут назад…
— Я, случайно, не упомянул, откуда звоню?
— Я не понимаю…
— А вы уверены, что это был синьор Петерсен?
— Si.
Алби! Это наверняка звонил Алби, пытался переделать мое расписание, воспользоваться нашей бронью и сэкономить денег. Значит, они все-таки направляются в Венецию.
— Что ж, grazie mille за попытку.
— Значит, мы вас увидим в Венеции через четыре дня, как и было оговорено ранее?
— Si, si, si. Через четыре дня.
— Отлично.
— Вы мне очень помогли. Auf Wiedersehen! Ciao!
К этой минуте я отошел от газетного киоска на почтительное расстояние, зажав в ладони мятные пастилки, неоплаченные. Воришка! Я взглянул на табло вылетов. Посадка началась. Проверил карманы. Мобильник, паспорт, бумажник, все, что мне понадобится. В ручной клади — зарядка для мобильника, планшет и история Второй мировой войны. Я вернулся в зал ожидания, увидел Конни, увидел лестницу, ведущую на балкон, взобрался по ней и принялся наблюдать за женой.
Я наблюдал за ней четверть часа, пока приближалось время вылета, уничтожая украденные мятные пастилки, настоящий бандито. Я понимал, что она по-прежнему меня любит, хотя и раздражена моим отсутствием и проявляет признаки нетерпения. Тогда я принял решение.
Я не позволю себе потерять и жену, и сына.
Если эта мысль для меня недопустима, то я и не буду ее допускать. Я не вернусь сейчас в Англию и не проведу наше последнее лето, медленно разрушая наш дом, глядя, как Конни отдаляется от меня, делит нас надвое, строит планы на будущее, в которых меня нет. Я отказываюсь жить в доме, где все, что я увижу или до чего дотронусь, — пес Мистер Джонс, радио у кровати, картины на стенах, чашки, из которых мы пьем утренний чай, — вскоре будет поделено между мною и ею. Мы прошли через очень многое, и это неприемлемо, как неприемлемо то, чтобы мой сын болтался по континенту, веря, что я его стыжусь. Этого нельзя допустить, и я не допущу.
Я прикончил украденные пастилки. В одной популярной песенке поется, что если ты кого-то любишь, то должен отпустить его на волю. Ерунда какая-то. Если ты кого-то любишь, то приковываешь его к себе тяжелыми железными цепями.
95. Последний вызов на рейс в Хитроу…
Конни теперь стояла, тревожно озираясь по сторонам, и наверняка думала: «Как странно, совершенно на него не похоже, он всегда приезжает за два часа до отлета, ноутбук в отдельном отсеке, жидкости и гели в полиэтиленовом пакете на молнии». Уже нет, моя любовь! Обновленный, я набрал ее номер и смотрел, как она шарит в сумке, находит телефон, сердито смотрит на экран, нажимает кнопку ответа…
— Дуглас, ты где, черт возьми? Выход закрывают через пять…
— Я не лечу на этом рейсе.
— Ты где, Дуглас?
— Я в такси. Если честно, я уже выехал из аэропорта. Я сейчас не вернусь в Англию.
— Дуглас, не будь смешным, уже называют наши имена…
— В таком случае садись на самолет без меня. Не забудь предупредить, что я не лечу: не хочу доставлять никому неудобства.
— Я не сяду в самолет без тебя, это безумие!
— Послушай меня, Конни, прошу тебя. Я не смогу вернуться до тех пор, пока все не улажу. Для начала я отыщу Алби и извинюсь, глядя ему в глаза, а затем я собираюсь привезти его домой.
— Дуглас, ты понятия не имеешь, где он!
— Значит, я найду его.
— Как ты его найдешь? Он сейчас может быть в любом уголке Европы, в любом уголке мира…
— Я отыщу способ. Я ведь ученый, забыла? Метод. Результаты. Вывод.
Я видел, как она снова опустилась на стул.
— Дуглас, если ты это делаешь из желания… что-то доказать… мне… что ж, это очень трогательно, но дело ведь в другом.
— Я люблю тебя, Конни.
Она обхватила лоб рукой:
— Я тоже люблю тебя, Дуглас, но ты устал, в последнее время ты жил в большом стрессе и, как мне кажется, не совсем четко мыслишь…
— Только, пожалуйста, не старайся отговорить меня. Я собираюсь продолжить путешествие один.
Прошла секунда, и Конни встала:
— Ты уверен, что именно этого хочешь?
— Уверен.
— Что мне сказать людям?
— Это все равно.
— Ты хотя бы позвонишь мне?
— Когда найду его. Не раньше.
— Я сумею тебя разубедить?
— Нет, не сумеешь.
— Хорошо. Если ты так хочешь.
— Тебе придется самой нести чемодан, вызывать такси. Справишься?
— Но в чем ты будешь ходить?
— У меня с собой бумажник и зубная щетка. Одежду куплю по пути.
Она откинула голову — расстроилась, наверное, при мысли, что я сам буду покупать себе одежду.
— Ладно. Если ты уверен. Купи что-нибудь хорошее. Следи за собой. — Она закрыла глаза рукой. — Не разваливайся на части, обещаешь?
— Не развалюсь. Мне жаль, Конни, что мы вновь не увидим Венецию вместе.
— Мне тоже жаль.
— Я пришлю тебе открытки.
— Обязательно.
— Поцелуй за меня Мистера Джонса. Или пожми ему лапу.
— Договорились.
— И не позволяй ему спать на моей кровати.
— Даже в мыслях такого не было.
— Серьезно, потому что если это войдет у него в привычку…
— Дуглас! Не позволю.
— Я люблю тебя, Конни. Я уже говорил?
— Упоминал мимоходом.
— Прости, если я тебя подвел.
— Дуглас, ты никогда…
— Но больше я тебя не подведу. — (Она промолчала.) — Тебе пора, а то на рейс опоздаешь.
— Да. Пожалуй. Выход?..
— Выход семнадцать.
— Выход семнадцать. — Она повесила сумку на плечо и пошла.
— Ты забыла книгу, — сказал я. — На стуле.
— Спасибо. — Она взяла книгу и замерла на секунду. Ей не понадобилось много времени, чтобы найти меня взглядом на балконе. Она подняла руку, и я в ответ тоже.
— Увидимся, когда увидимся.
Но она уже дала отбой. Я смотрел Конни вслед, пока она не скрылась из виду а затем отправился на поиски сына, нуждался он в этом или нет.
Книга вторая