Возрождение
Часть пятаяВенеция и Венето
Порою она заходила даже так далеко, что мечтала попасть в трудные обстоятельства, чтобы иметь удовольствие проявить подобающий случаю героизм.
96. Предложение
В Венеции я сделал Конни предложение руки и сердца.
Не слишком оригинальный сценарий, согласен. На самом деле та поездка в феврале, в ознаменование третьей годовщины наших отношений, вообще не отличалась особой оригинальностью. Мы въезжали в город на водном такси в холодный ясный день, сперва, пока суденышко пробивалось через лагуну, сидя на бордовых кожаных сиденьях, потом стоя под хлещущими порывами ветра на палубе, это уже когда вдали вырисовывался город, а у меня в голове зарождались и спорили между собой две мысли: есть ли на свете что-либо прекраснее и есть ли на свете что-либо затратнее? Мое венецианское состояние духа; благоговение против беспокойства — ты словно бродишь по роскошному антикварному магазину, где таблички постоянно напоминают тебе, что за любые повреждения придется платить.
Мы, собственно, и делали то, что большинство туристов делают в Венеции зимой. Прятались от дождя, а когда появлялось солнце, пили горячий горький шоколад на овеянных благодатью прохладных площадях неописуемой красоты и потягивали «Беллини» в сумрачных дорогих барах, с содроганием ожидая получения счета.
— Это налог на красоту, — заявила Конни, пересчитывая банкноты. — Если бы здесь было дешево, никто отсюда не ушел бы.
Разумеется, она хорошо знала город. В Венеции весь фокус в том, сказала она, чтобы начать с собора Святого Марка, а оттуда сразу перескочить на окраины. Весь фокус в том, чтобы быть спонтанным, любознательным, сбиться с пути. Инстинктивно я с ходу отверг идею сбиться с пути. Людям типа меня, любящим и умеющим обращаться с картой, Венеция предлагает неисчерпаемые возможности, поэтому я тратил уйму времени, прокладывая маршрут; в конце концов Конни, потеряв терпение, выхватила у меня карту, пальцем задрала мой подбородок и потребовала, чтобы я поднял голову и оценил сумеречную красоту этого места.
Оккупированная толпами туристов, щелкавшими фотоаппаратами и размышлявшими о смерти, Венеция, неожиданно для меня, оказалась довольно мрачной. Именно тут состоялось мое первое знакомство с Италией; так, где же матроны с дебелыми руками и взъерошенные жулики, встречи с которыми я так ждал? Вместо этого я увидел город закрытых дверей, а также его осажденных жителей, вечно недовольных и глядящих исподлобья, причем понятно почему, на бесконечные, даже зимой, волны туристов, похожих на засидевшихся гостей, которые, не понимая намеков, не желают уходить. Даже праздники окрашены в черные тона; в представлении венецианцев хорошо проводить время — это всем скопом нарядиться скелетами. Возможно, все дело в тяжелом наследии чумы, в тишине или полумраке, в переизбытке темных каналов и отсутствии зеленых просторов, но, когда я бродил по пустынным переулкам и исхлестанным дождем эспланадам, на меня накатывала вселенская тоска, в которой я находил, однако, извращенное удовольствие. Полагаю, только тут мне впервые в жизни удалось познать, каково это — чувствовать и печаль, и радость одновременно.
И возможно, из-за подобной двойственности Венеция была не самым удачным местом для предложения руки и сердца. Хотя что там говорить, поезд ушел, а значит, и сомнения прочь; помолвочное кольцо упаковано и спрятано в пальце перчатки, столик в ресторане заказан. Мы провели беззаботное утро на кладбищенском острове Сан-Микеле; Конни, в своем теплом пальто, позировала и снимала надгробия, затем мы рука об руку прогулялись от Каннареджо до Дорсодуро, по пути заглядывая в полутемные церкви и мрачные внутренние дворики, причем всю дорогу меня мучил вопрос: должен ли я, предлагая ей выйти за меня замуж, опуститься на колено? Будет ли это забавно или же, наоборот, поставит нас обоих в неловкое положение? И захочет ли она услышать простое: «Ты выйдешь за меня?» Или официальное, с налетом костюмированной драмы: «Ты окажешь мне честь стать моей женой?» Или небрежное: «Эй, давай поженимся!» Мы вернулись в отель, переоделись, вышли из номера и чудесно поужинали карпаччо из тунца и рыбой на гриле, причем моя рука периодически перемещалась в сторону кольца — старинное серебро, один бриллиант — в кармане пиджака.
— Несварение желудка? — поинтересовалась Конни.
— Изжога, — ответил я.
Нам подали чудесное gelato и нечто вроде миндального дижестива, а потом мы вышли, чувствуя легкое головокружение, в ясную морозную ночь.
— Давай прогуляемся до Санта-Мария делла Салюте, — небрежно предложил я, а там, на фоне внушительной мраморной церкви, которая сверкала в лунном свете, словно в лучах магниевой вспышки, и площади Святого Марка, сияющей за Гранд-каналом, я спросил Конни: — Ты будешь моей женой?
Представьте себе, как бы было романтично, если бы она ответила «да». Но она только расхохоталась, чертыхнулась, нахмурилась, прикусила губу, обняла меня, чертыхнулась, поцеловала меня, расхохоталась и чертыхнулась и сказала:
— А можно, я подумаю?
Что, полагаю, было вполне разумно. Ведь решение было из разряда судьбоносных. Но даже если и так, странно, что это стало для нее таким сюрпризом. Ведь любовь ведет к супружеству, а разве мы не любили друг друга?
Слава богу, долгожданное «да» все же последовало, хотя и спустя несколько месяцев. Итак, если вопрос я выпалил при свете луны рядом с Гранд-каналом, то ответ получил возле прилавка с деликатесами «Сейнсбери» на Килбёрн-Хай-роуд. Возможно, я слишком долго выбирал оливки. В любом случае там, над витриной с копченым мясом и сырами, я вдруг почувствовал невероятное облегчение и ликование, а потом была эмоциональная, со слезами на глазах, оплата покупки.
Вероятно, мне следовало привезти Конни снова туда, в килбёрнский «Сейнсбери». По крайней мере, можно было хотя бы попробовать.
97. Ганнибал
Но, похоже, я постоянно перескакиваю из настоящего в прошлое и обратно. Я по-прежнему в Германии, где, проводив взглядом удаляющуюся спину жены, забрался в такси, вернулся в Мюнхен, в неупорядоченный хаос Центрального вокзала, и, похлопав по тачскрину билетного автомата, загрузился в пересекающий Альпы и идущий через Инсбрук дневной поезд; я ехал до Венеции, с пересадкой в Вероне, с одной лишь сумкой через плечо да паспортом в кармане, совсем как Джейсон Борн[39].
Купе поезда, в свою очередь, тоже было из разряда тех, что так любят шпионы и наемные убийцы, а само путешествие стало еще более волнующим, когда поезд, миновав пригороды, пересек обширную зеленую равнину по направлению к горам и уже буквально через несколько сот метров оказался в Альпах. Как человек, родившийся и выросший в Ипсуиче, я не испытывал особого пиетета к горам, но даже на меня Альпы произвели сильное впечатление. Напоминающие собачьи зубы пики и головокружительные спуски — подобный ландшафт мог быть лишь плодом воображения какого-то божества или амбициозного специалиста по компьютерным эффектам. Боже правый, прошептал я себе под нос и инстинктивно сфотографировал Альпы на телефон — этакая случайная фотография, не предназначенная для посторонних глаз и сделанная абсолютно бесцельно; невольно я мысленно вернулся к своему сыну, который вряд ли удосужился бы поднять камеру, даже если бы на его глазах метеор напрочь разнес верхушку самого высокого пика.
После Инсбрука местность сделалась еще живописнее. Причем места эти нельзя было назвать дикими — я увидел супермаркеты, фабрики, бензоколонки, — но в том, что здесь жили и работали люди, пусть даже в разгар лета, присутствовал элемент некоего безумия, уж не говоря о прокладке железной дороги. Поезд обогнул очередной откос — долина внизу переходила в светло-зеленые луга, именно такого цвета был ландшафт в игрушечной железной дороге, модель которой я собирал в детстве. Я подумал о Конни, о том, что она скоро доберется домой, скажет «привет» Мистеру Джонсу, откроет почту, распахнет окна, чтобы впустить свежий воздух, распечатает пустой, затхлый холодильник, загрузит посудомоечную машину, а еще я по думал о том, как жаль, что она не может увидеть этакую красоту.
Однако благоговение — отнюдь не то чувство, которым можно наслаждаться часами, и очень скоро все это мне изрядно наскучило. Тогда я прошел в буфет, где съел круассан с пастрами и моцареллой, что с гастрономической точки зрения вполне удовлетворило мои потребности. Вернувшись в купе, я задремал, а когда проснулся, то обнаружил, что Бреннер превратился в Бреннеро. Изменилась форма церковных шпилей, горы мягко перешли в холмы, а сосны уступили место бесконечным виноградникам. Германия с Австрией остались далеко позади, и вот я уже в Итальянских Альпах, ну а затем — и в Вероне.
98….где все начиналось
Прелестный город, и красновато-коричневый, и грязно-розовый, и насквозь пропеченный августовским полднем. Однако я был настолько поглощен поставленной целью, что позволил себе отпустить на Верону всего лишь два часа: я шагал по прекрасным площадям и средневековым мостам так, словно отрабатывал тяжелую повинность осмотра достопримечательностей по списку, — чудовищный способ знакомства с городом и гнусное предательство нашей задумки Большого турне. Ну да ладно, сейчас есть вещи поважнее культуры. Я отметил чудесный римский амфитеатр, третий по величине в мире, поставил галочку, осмотрел Торредеи-Ламберти, рынок на Пьяцца делле Эрбе, живописную Пьяцца делла Синьория — галочка, галочка, галочка. Вниз по вымощенной мрамором торговой улице, и вот уже толпа туристов внесла меня в наполненный какофонией звуков и запруженный людьми внутренний дворик под каменным балконом — предположительно, балконом Джульетты. Такое чувство, будто балкон просто приклеили к стене, и, как и следовало ожидать, мой путеводитель сообщил с некоторым оттенком презрения, что балкон был пристроен не далее как в 1935 году, а поскольку Джульетта — персонаж вымышленный, то это вообще как попасть пальцем в небо. «О Ромео, Ромео! Отчего, зачем ты Ромео?»[40] — радостно выкрикивали остряки из всех стран мира. В этот знойный полдень внутренний дворик стал буквально ловушкой для туристов, но я прилежно смотрел, как взмокшие от пота люди по очереди позировали на фоне пошлого памятника шекспировской героине, правая грудь которой блестела от прикосновений миллионов рук. Потереть ее грудь — это к удаче, тут и к бабке не ходи. Какой-то японский джентльмен сжал мою руку и жестами изобразил камеру, что на международном языке знаков означало: «Не желаете, чтобы я вас сфотографировал?» Но тискать на фотографии грудь бронзовой статуи — нет уж, увольте! Я вежливо отказался и начал проталкиваться к выходу, остановившись только для того, чтобы прочесть надписи на стене, разукрашенной граффити: Симон и Вероника, Олли + Кирстен, Марко и Карлотта. Полагаю, я мог бы добавить: Конни + Дуглас = 7я навсегда. Je t’aime, прочел я, ti amo, ik hou van je[41], стена была густо исписана объяснениями в любви, прямо-таки в духе Джексона Поллока.
Джексон Поллок.
— Вот видишь, Конни? Я чему-то учусь, — громко сказал я. — Ik hou van je.
99. Ferrovia
Самое правильное — прибыть в Венецию рано утром на водном такси, идущем через лагуну. Я же приехал на ночном поезде вместе с туристами попроще и студентами; спотыкаясь и открыв рот от изумления, они гуртом вывались из странного, но довольно элегантного железнодорожного вокзала — отделанного мрамором здания с низкими потолками, чем-то напоминающего кофейный столик, о который вы постоянно стукаетесь голенью. Я нашел последний свободный номер в забытом богом pensione в Кастелло и, решив проделать весь этот неблизкий путь пешком, бодро зашагал по все еще оживленной Страда-Нова, заглядывая в юношеские лица в надежде увидеть Алби. Венеция в разгар лета ощущалась совсем не так, как зимой; воздух был пропитан влагой, от каналов исходил тошнотворный аммиачный запах, и я не сразу обнаружил, что сомнительные ароматы, к моему величайшему стыду, исходят именно от меня. По пути между Мюнхеном и Венецией я успел провонять не хуже, чем грязный канал; словом, возникла острая необходимость срочно устранить непорядок в номере отеля.
И тут впервые в жизни меня подвела способность ориентироваться: я кружил по разным там fondamentas, rivas и salitas[43], в связи с чем появился в pensione «Беллини», втиснутом между домами обшарпанном здании в тени Арсенала, уже после полуночи.
В прибытии в отель после полуночи есть некий элемент непристойности и вороватости; недружелюбный ночной портье обиженно направил меня по бесконечным лестничным пролетам в чердачный номер размером с двуспальную кровать, но с одним спальным местом. За тонкой стенкой, с ревом пробуждаясь к жизни, булькал гостиничный бойлер. Я бросил взгляд в зеркало, освещенное тусклыми лучами света голой лампочки под потолком. Поскольку жара и влажность были поистине тропическими, почти как на реке Амазонке, а я постоянно тер вспотевшее лицо, то у меня на лбу, со въевшейся грязью семи стран, образовалась полоса серого налета, вроде следа от ластика. Последний раз я брился еще в Париже, а одежду менял в Мюнхене, более того, я практически не спал со дня отъезда из Амстердама. Под солнцем Вероны мой нос, причем исключительно нос, стал цвета красного цветочного горшка, тогда как кожа под глазами от усталости приобрела сине-серый оттенок. Вид у меня был измочаленный, что уж там говорить, совсем как у заложника, готовящегося к видеообращению. Если бы меня сейчас увидел Алби, то наверняка испугался бы, но я настолько вымотался, что даже поход в общую ванную в конце коридора был выше моих сил. В результате я просто потер подмышки пластмассовым мылом и сполоснул коричневой водой из крошечной раковины, простирнул пропотевшую одежду, разложив ее, точно водоросли, на подоконнике, рухнул на продавленный матрас и моментально заснул под рев и бульканье гостиничного водопровода.
100. Эксперимент с мышами
Попробуйте представить, если хотите, макет Венеции в масштабе. Города не больше Рединга, но с более сложной планировкой и четкими границами. А теперь представьте две фигуры, также в соответствующем масштабе, которые в течение двенадцати часов наугад сворачивают то налево, то направо, совсем как мыши — да-да, мыши — в лабиринте. Лабиринт этот не относится к числу классических: широкие улицы и огромные площади перемежаются узкими переулками и мостами, выполняющими роль дымоходов. А с учетом турбулентного движения в течение, скажем, четырнадцати часов какова вероятность того, что наши две фигуры попадут в поле зрения друг друга?
Тут даже не надо быть специалистом по статистике, чтобы понять, насколько невелики мои шансы. Однако ничтожными их тоже не стоит считать, поскольку туристы в Венеции предпочитают следовать определенным протоптанным маршрутам: от Ferrovia до площади Святого Марка, от Святого Марка до рыбного рынка, затем до Accademia и обратно к Ferrovia. И хотя всем нам нравится мнить себя искателями, туристы под воздействием определенных факторов, сознательно или бессознательно, бродят по Венеции точь-в-точь как по большому универмагу, аэропорту либо картинной галерее. Ну-с, и куда лучше пойти: вглубь этого провонявшего мочой темного переулка или по направлению к той очаровательной маленькой кондитерской? Подобным поведенческим особенностям посвящено множество научных работ. Нам кажется, что мы обладаем воображением и свободой выбора, а в сущности, возможности свернуть с проторенного пути у нас не больше, чем у идущего по рельсам трамвая.
Итак, лабиринт оказался меньше, чем я думал; более того, сам факт, что я предположительно искал людей, которые навряд ли будут постоянно в движении, а аккордеон не тот инструмент, чьи звуки можно пропустить мимо ушей, вселял в меня робкую надежду рано или поздно преуспеть. И действительно, когда я сидел за своим двухзвездочным завтраком, состоящим из пористого кекса, апельсинового «сквоша» и почти каменного ананаса, то был крайне воодушевлен своим проектом. В моей миссии имелся некий элемент шпионажа, и с помощью водорастворимого фломастера я с наслаждением отмечал маршрут на ламинированной карте, которую таскал с собой все эти годы, чтобы в конце дня с чувством выполненного долга его стереть.
— У вас замечательная система, — произнесла улыбчивая женщина, немка или, возможно, скандинавка; не считая меня, она была здесь единственным столующимся.
— Спасибо, — ответил я.
За двадцать четыре часа я практически не открывал рта, и вот теперь собственный голос показался мне незнакомым.
— Если уж иметь карту города, то именно такую, — сказала она.
Я улыбнулся, не желая показаться нелюбезным.
— Тут экономить нельзя. Если уж выбирать карту, то наилучшего качества, — интригующе произнес я.
— А вы хорошо знаете город? — прихлебывая чай, поинтересовалась она.
— Я уже был здесь однажды. Более двадцати лет назад.
— С тех пор тут, должно быть, многое изменилось, — заметила она.
— Нет, в основном ничего не… О, я понимаю. Да, практически до неузнаваемости! Все эти новые здания! — Она явно пошутила, и я решил ей подыграть, подхватив легкий тон разговора. — Ведь тогда даже улицы еще не были затоплены, — выдал я все, на что был способен, и сразу споткнулся о ее растерянный взгляд.
Я поспешно сунул в сумку пресловутую карту, украденный банан, а также пакетик с тостами из буфета — и был таков. О да, Кэт, я тоже пошел твоей неверной дорожкой.
Однако первым делом мне надо было сменить экипировку. Венецианцы, будучи островитянами, не могут предложить большой выбор мужской одежды, и тем не менее я купил три пары одинаковых носков, три футболки — бледно-голубую, серую и белую, — две рубашки на вечер и тонкий джемпер на случай, если вдруг станет прохладно. Чтобы защитить от солнца свою многострадальную голову, я впервые в жизни обзавелся бейсболкой, наиболее нейтральной из всех, что мне удалось нарыть, хотя на тенистых улочках Сан-Поло и Санта-Кроче она мне вряд ли пригодится. Так как мне предстояло провести целый день на ногах, я приобрел довольно прикольные кроссовки из гнутого пластика; эти нелепые безразмерные штуковины, сделанные по последнему слову техники, по идее, должны были принимать форму моей ноги. Я купил влажные гигиенические салфетки и одну-единственную бутылку воды, которую собирался доливать по ходу дела. Вернувшись в pensione «Беллини», я разложил покупки и снова погляделся в зеркало.
Сон явно пошел мне на пользу, частично ликвидировав нанесенный моей внешности ущерб. Поскольку я так и не удосужился побриться, лицо мое украшала импозантная борода цвета соли с перцем; такие бороды обычно отращивают голливудские актеры, когда им надо ухудшить слишком смазливую наружность. Вообще-то, мне даже понравилось. Я выглядел как-то… непривычно. Надев новые солнцезащитные очки и натянув бейсболку, я отправился в сторону каналов.
101. Форма времени
Представьте себе время в виде длинной полоски бумаги.
Нет, конечно, это не есть форма времени. У времени нет формы, так как время характеризуется протяженностью, или, вероятно, направлением, или вектором, и все же попробуйте предположить, чисто метафорически, что время можно изобразить в виде длинной полоски бумаги либо катушки кинопленки. А затем представьте, что вы делаете на этой полоске два разреза и соединяете разрезанные концы с целью получить непрерывное кольцо. Эта полоска бумаги может быть длинной или короткой, как пожелаете, но кольцо будет крутиться вечно.
Что до меня, то я со всей уверенностью могу сказать, что первый разрез был сделан посреди Лондонского моста в тот вечер, когда я встретил Конни Мур. А вот определить время появления второго разреза гораздо сложнее, но разве у кого-нибудь бывает иначе? У несчастья обычно более размытые и неровные края, чем у счастья. И тем не менее мои ножницы уже в опасной близости…
Хотя еще нет. Мы пока еще даже не женаты.
102. Учиться говорить «жена»
Мы поженились, и это было очень весело. Мы с Конни были гостями на стольких свадьбах, что временами мне начинало казаться, будто мы посещаем трехгодичные вечерние курсы по организации свадеб. Мы оба прекрасно понимали, чего категорически не желаем, а именно суматохи и суеты. Поэтому мы поженимся в городе, в бюро регистраций, а затем пообедаем в местном индийском ресторанчике в кругу родных и близких друзей. Скромненько, но со вкусом. Конни возьмет на себя список гостей, приглашения, декор, меню, музыку и развлечения. Мне же останется только вовремя появиться.
И произнести речь, само собой разумеется. В преддверии церемонии бракосочетания я снова и снова перелопачивал текст, работая над ним тщательнее, чем над всем тем, что когда-либо выходило из-под моего пера после знаменательных выпускных тезисов о пищеварительных энзимах и рибозимах, хотя относительно того, где больше хороших шуток, можно поспорить. Ведь я записывал все слово за словом, набирая текст шрифтом «Arial», четырнадцатый кегль; более того, мне приходилось описывать свои эмоции за несколько месяцев до того, как довелось их действительно испытать. Я предсказал, что она будет очень красива, а я буду счастлив и горд — и да, я еще никогда в жизни не был более счастлив и горд, чем тогда, когда стоял рядом с ней, так что эти предсказания сбылись. В тот день она выглядела весьма эффектно, как звезда старого кино: она была в облегающем черном платье с низким вырезом, которое надела словно в издевку над традиционным девственно-белым нарядом невесты. Уже спустя годы она пожалела о своем выборе. «И о чем я только думала? — обычно говорила она. — Я была похожа на проститутку из фильмов Феллини», но я официально заявляю, что, по-моему, она выглядела замечательно. Естественно, я был счастлив и горд, чувствуя благодарность и облегчение. Недооцененная эмоция, подумал я, облегчение. Никто не преподносит букет цветов со словами: «Я еще никогда в жизни не чувствовал такого облегчения». Но вообще-то, я планировал никогда не жениться, а уж жениться на такой женщине…
Во время коротенькой церковной службы подруга Конни Фрэн прочла стихотворение Т. С. Элиота, которое звучало весьма мило, хотя язык его трудно было назвать старым добрым и, главное, простым английским, а моя сестра осчастливила нас удручающим исполнением «In My Life» «Битлз» на музыкальной клавиатуре, при этом сестра пыталась мужественно улыбаться сквозь потоки слез и соплей, которые наверняка были бы вполне уместны, если бы мы с Конни вдруг погибли в авиакатастрофе, но в данном контексте смотрелись настолько извращенно, что Конни не смогла удержаться от смеха, заразив своей веселостью и меня. Чтобы отвлечься, я украдкой посмотрел на отца, который сидел упершись локтями в колени и щипал себя за переносицу, словно пытался остановить носовое кровотечение.
Затем последовало обоюдное «да», обмен кольцами, позирование для фотографий. Я наслаждался происходящим, однако по ходу церемонии жених и невеста все больше превращались в актеров, и, как мне кажется, в тот день мы чувствовали себя неловко, поскольку не привыкли быть в центре внимания. На фотографиях я получился слишком зажатым, как будто меня насильно вытолкнули на сцену из-за кулис. Конечно, мы выглядели счастливыми и влюбленными, по крайней мере, на фото это было очевидно, однако всегда хочется верить, что разговор между женихом и невестой в день бракосочетания состоит исключительно из нежностей, бесконечного «ты моя половинка», однако, помимо всего прочего, пришлось решать такие приземленные вопросы, как заказ такси, план рассадки, акустические системы, ну и, конечно, торжественные речи. Моя сестра с ходу вызвалась быть моим «шафером»; она произнесла довольно хвастливую речь, где в основном упирала на то, что наше нынешнее и, конечно, будущее счастье — единственно и исключительно ее заслуга, одним словом, мы буквально всем обязаны ей и теперь у нее в неоплатном долгу. Речь Кемаля, отчима Конни, была довольно забавной, хотя он и утратил чувство меры, расхваливая фигуру моей жены; ну а потом наступила моя очередь.
Я выдал пару историй, которые уже успел здесь рассказать, о нашем знакомстве, о Джейке, воздушном акробате, о том, как Конни сказала «да» у прилавка с деликатесами в килбёрнском «Сейнсбери». Я не слишком хороший рассказчик, но получил причитающуюся мне порцию смеха, а также невнятное бормотание и шиканье из того угла, где сидели друзья Конни по художественной школе.
Ведь Анджело тоже был там, неужели я забыл об этом упомянуть? За несколько месяцев до бракосочетания у нас с Конни возникли определенные разногласия, но с моей стороны было бы неосмотрительно и несовременно налагать запрет на всех ее бывших парней, уж не говоря о том, что тогда список гостей уменьшился бы наполовину. Итак, старина Анджело был тут как тут, он много пил и, насколько я понимаю, отпускал сардонические замечания по поводу происходящего. В глазах Анджело и его шайки-лейки я казался кем-то вроде Йоко Оно. Ну да бог с ними! Я сконцентрировался на своей жене. Жена. Какое странное слово! Смогу ли я хоть когда-нибудь к нему привыкнуть? Я благополучно довел свою речь до сентиментальной, но искренней концовки, поцеловал жену — опять это слово — и поднял бокал в ее честь.
Мы танцевали под запись «Night and Day» Эллы Фицджеральд — выбор Конни. Я лишь попросил, чтобы наш первый танец не был чересчур быстрым и необузданным, а потому мы медленно кружились, совсем как детская подвесная игрушка. Получилось самое настоящее шоу, поскольку после нескольких первых медленных па Конни принялась выгибаться и кружиться, в результате чего наши тела моментально переплелись, к величайшему удовольствию гостей. Затем мы резали торт, обходили присутствующих, причем время от времени мои глаза обшаривали комнату через плечо очередного коллеги или дядюшки в поисках Конни, и мы улыбались друг другу от уха до уха. Моя жена. У меня была жена.
Мой отец, который после смерти мамы словно уменьшился в размере, ушел рано. Я предложил ему найти отель, чтобы он мог переночевать. Излишество, которое привело его в ужас. Отели, считал он, только для знатных особ или дураков. «У меня дома отличная постель. И я не привык спать на чужих кроватях. — Он был решительно настроен не пропустить поезд на Ипсуич. — Пока, упаси господи, твоя сестра снова не начала петь». Мы рассмеялись, и он положил мне руку на плечо.
— Молодец, — сказал он, словно я сдал экзамен на получение водительских прав.
— Спасибо, папа. До свидания.
— Молодец, — произнес в свою очередь Анджело и обнял меня, не слишком дружелюбно, мазнув по плечу сигаретным окурком. — Молодец, приятель. Ты выиграл. Береги ее, ладно? Конни — классная девчонка. Золотая.
Я согласился с тем, что она золотая, и поблагодарил Анджело. Моя сестра, записная критиканша, повисла у меня на шее, пьяная и взволнованная, чтобы дать мне свою оценку.
— Грандиозная речь, Ди, — заявила она. — Но ты забыл сказать Конни, какая она роскошная женщина.
Неужто забыл? Я так не думаю. Мне казалось, я выразился вполне однозначно.
А потом, уже за полночь, измученные и пьяненькие, мы сидели в такси, направляясь в элегантный отель в Мейфэр, ставший нашей единственной данью роскошной жизни. В ту ночь мы не занимались любовью, причем Конни заверила меня, что у молодоженов это обычное дело. Мы просто лежали, повернувшись лицом друг к другу, наше дыхание пахло шампанским и зубной пастой.
— Привет, муж.
— Привет, жена.
— Чувствуешь себя как-то по-другому?
— Да нет, не сказать чтобы очень. А ты? Наверное, чувствуешь себя вконец обессиленной? Загнанной в угол? Подавленной?
— Дай-ка подумать… — Она передернула плечами, согнула руки в запястьях. — Нет, нет, я так не думаю. Но, может, еще слишком рано о чем-то говорить.
— Я люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю.
Был ли тот день самым счастливым в нашей жизни? Возможно, нет, поскольку счастливые дни не должны быть заполнены организационными вопросами, они редко проходят на публике и не требуют таких непомерных расходов. Счастливые дни выпадают случайно, нежданно-негаданно. Но, по крайней мере для меня, день нашей свадьбы стал кульминацией предыдущих счастливых дней и залогом предстоящих. Все было почти как прежде, но разве что только почти, и, перед тем как заснуть, я вдруг ощутил смутное беспокойство, которое обычно испытываешь перед продолжительным и нелегким путешествием. Билеты на месте, гостиница заказана, иностранная валюта приготовлена, паспорта выложены на столике в холле. И если мы будем на высоте или хотя бы приложим определенные усилия, то, без сомнения, замечательно проведем время.
И все же, а вдруг что-то пойдет не так? А вдруг откажет двигатель самолета или я не справлюсь с управлением автомобиля? А вдруг начнется дождь?
103. Il pesce
Если смотреть с высоты, то Венеция напоминает распластанную толстую рыбину с открытым ртом — леща или судака, может быть, — причем Гранд-канал играет роль пищеварительного тракта. Мой путь начинается с рыбьего хвоста — района Кастелло, со старой верфью и длинными террасами самых красивых в Европе домиков для рабочих. Затем я иду по северному берегу, спинному плавнику, через Каннареджо, где улицы выглядят более солнечными и курортными, что ли. Через Гетто — на железнодорожную станцию, потом вниз по основной туристической дороге, а скорее по тропе, так как туристы выстраиваются в очередь, чтобы просочиться на узкий мост Риальто. Сколько масок может надеть на себя один город? — удивлялся я, бредя по очередной неосвещенной торговой улочке в сторону площади Святого Марка, словно за глотком свежего воздуха, ведь площадь была такой сияющей и просторной, что казалось, никакие толпы туристов при всем старании не способны ее заполнить. У Гранд-канала — плавательного пузыря рыбины, по моим представлениям, — я на секунду остановился передохнуть. В то утро я уже успел послушать аденоидных гитаристов и «Танец феи Драже» из балета «Щелкунчик», исполненный на бокалах для вина, а также посмотреть на поразительно неуклюжего жонглера, обреченного вечно ронять предметы, и все же уличного действа было меньше, чем я ожидал. Результаты поиска в Интернете сочетания «баскер[45] и Венеция» показали, что город считается вражеской территорией. Интернет выдал мне изображения сердитых и обиженных живых статуй, которых энергично сгоняла с постаментов неутомимая polizia municipale[46]. Артистам требовалось разрешение, но Кэт, по-моему, была слишком необузданной и свободолюбивой, чтобы подчиниться требованиям итальянской бюрократии. Мне следовало искать аккордеониста, действующего партизанскими методами, кого-то, кто мог бы быстро сбацать что-нибудь, а потом исчезнуть в толпе. Значит, отдохнуть не получится. Чтобы подзарядиться энергией, я съел свой помятый банан и стал пробираться к театру «Феникс», возле которого баскер в костюме Пьеро заливисто исполнял «La donna é mobile»[47]. Устал как собака; слишком много для одного дня, слишком много народу. Я свернул на юг, прошел мимо парня из Западной Африки, торговавшего дамскими сумочками, и направился в сторону Дорсодуро, брюха нашей рыбы.
104. Макадамия
После всех этих древних камней деревянный мост Академии удивил меня приятной легкостью и кажущейся недолговечностью, и я остановился, чтобы бросить взгляд на восток, на вход в Гранд-канал, и вобрать в себя прекрасный вид. Странное выражение это самое «вобрать в себя»; оно вроде бы подразумевает некую эмоциональную подпитку или сохранение в памяти. Я любовался элегантностью и гармонией пейзажа, ни на секунду не забывая о скоплении туристов вокруг, и одновременно восхищался непрошибаемой уверенностью венецианских архитекторов, позволивших своим изящным зданиям склоняться над самой водой. А вот как насчет сырости? Как насчет наводнений? Может, все же стоило разбить лужайку или садик в качестве буферной зоны между домом и водой? «Но тогда это уже была бы не Венеция, — раздался голос Конни у меня в голове. — Тогда это был бы Стэйнес».
Я пошел вперед и услышал уже другой голос: «Ну так как, ваша карта работает?» За границей, в чужих городах, всякий, кто со мной заговаривает, по моему разумению, хочет от меня исключительно денег, поэтому я не сразу отреагировал, а когда обернулся, то увидел женщину из своего pensione, с которой разговорился за завтраком. Я повернулся и подошел к ней.
— Служит мне верой и правдой. Вы что, стоите в очереди в Accademia? — задал я идиотский вопрос, поскольку она действительно стояла в очереди в галерею.
— Accademia, — сказала она.
— Простите?..
– Áccadémia, а не Accademía. Портье за стойкой регистрации отеля поправил мое произношение. Ударение на первом и третьем слоге. Это Áccadémia. Как орех.
— Простите, какой такой орех?
— Мáкадамия.
— Нет, вы, должно быть, имеете в виду орех макадáмию! — воскликнул я.
Хотя я не уверен, что слово это, написанное на бумаге, способно передать весь блеск моей остроумной реплики. Я был настолько доволен собой, что невольно даже хрюкнул от восторга, а женщина улыбнулась первой за всю историю человечества шутке, обыгрывающей название орехового дерева. Говорить больше было не о чем, все равно лучше не скажешь, поэтому я коротко бросил:
— Что ж, получайте удовольствие от галереи!
— Увидимся за завтраком, — ответила она, и я зашагал в сторону Кампо Санта-Маргерита, где умял кусок пиццы, жирной и на вкус восхитительной, проглотил литр холодной газированной воды, а затем, сыто рыгая, продолжил путь в облако выхлопных газов неугомонной Пьяццале Рома, во рту нашей рыбины. Весь путь от головы до хвоста занял у меня немногим меньше трех часов.
Но подкосило меня именно туловище рыбы, Сан-Поло и Санта-Кроче, тупиковые переулки, резкие повороты, бесконечные, сводящие с ума стрелку компаса спуски и подъемы. Здесь моя карта оказалась бесполезна, и когда я попал в прохладный, изысканный внутренний дворик, то моей первой мыслью было не «какая прелесть!», а «какая пустая трата времени!». После часа бесцельного блуждания я вышел с южной стороны на набережную Дзаттере, анальный плавник рыбины. В плавучих кафе туристы лакомились gelati, но я уже окончательно выбился из графика и решительно пал духом к тому времени, как добрался до Санта-Мария делла Салюте и сел на мраморные ступени неподалеку от того места, где холодной зимней ночью двадцать два года тому назад сделал Конни предложение руки и сердца. Теперь там стоял юный баскер, примерно одних лет с Алби, и пел песню группы «Оазис», написанную еще до его рождения, причем слова были выучены явно на слух и практически избавлены от согласных:
«О-о-о-у, ты а-а-а о-о-й единственной, что спасет меня-я…»[48]
Я скучал по жене и терзался вопросом, как долго она будет вдали от меня. Я скучал по Алби и отчаянно боялся, что не сумею найти его и привезти домой. Я потер ладонями глаза.
«В конце о-о-ов, ты моя сте-е-е-на-а-а чуде-е-ес».
Я поднял рюкзак, поймал водное такси, которое доставило меня назад, к хвосту рыбины, затем повторил все сначала, а потом еще раз.
105. Плато
В детстве я представлял себе семейную жизнь примерно так.
На следующий день после бракосочетания мы начинаем свой путь по бескрайнему плато, а впереди нас не только подстерегают различные препятствия, но и ждут приятные вещи, небольшие оазисы, если угодно, — дети, которые у нас родятся, любящие и здоровенькие, внуки, утра Рождества, каникулы, финансовая безопасность, успешная работа. Ну и, естественно, неудачи, но ничего смертельного. Итак, есть взлеты и падения, ямы и колдобины, но в большинстве случаев видно, что там впереди, и вы идете навстречу этому вдвоем, рука об руку, тридцать, сорок, пятьдесят лет, до тех пор пока один из вас не соскальзывает с обрыва, а второй в скором времени не следует за ним. Таково супружество глазами ребенка.
Хотя теперь я могу вам со всей ответственностью заявить, что супружеская жизнь отнюдь не похожа на плато, ничуточки. Там есть ущелья, зазубренные пики, скрытые расселины, заставляющие вас карабкаться впотьмах. А еще там есть унылые, высохшие участки, которым, как кажется, нет конца, и бо́льшая часть путешествия протекает в гнетущей тишине, иногда ты вообще не видишь другого человека, иногда он уходит очень далеко от тебя, пропадая из виду, и вообще путешествие очень нелегкое. Просто очень, очень и очень нелегкое.
Через шесть месяцев после того, как мы поженились, моя жена завела любовную интрижку.
106. Парень с работы
Не уверен, что могу посвятить вас в курс дела, поскольку я при том не присутствовал. Хотя измену намного легче обсуждать с позиций участников сего деяния. И взгляды украдкой, и улыбки, и тайные прикосновения, и трепет сердца, и волнение, и чувство вины — это все о них. Ведь те, кого предали, пребывают в счастливом неведении и продолжают ничтоже сумняшеся жить, как жили до тех пор, пока случайно с разбегу не врезаются в зеркальное стекло.
Не могу рассказать вам и о спутанном клубке намеков, улик и догадок. Не было никаких загадочных телефонных звонков, никаких неосторожно оставленных счетов за рестораны, в которых я в жизни не бывал, никаких детективных расследований с моей стороны. Я узнал правду, потому что Конни сама мне сообщила, а не признайся она, я в жизни и не догадался бы. Конни сказала мне об этом субботним утром, без лишних преамбул, упершись лбом в буфет, так как не знала, что делать.
— В смысле, что делать? — переспросил я.
— Что делать дальше.
— Делать с чем?
— С Энгусом.
— С Энгусом?
— Энгус — это мой друг, парень с работы.
Очевидно, на работе был какой-то парень — она всегда называла его «один парень», что меня раздражало, — художник, выставлявший свои картины в галерее, где она теперь пропадала с утра до ночи. Засидевшись допоздна, они выпили немного вина и поцеловались, и она много думала о том поцелуе, и Энгус тоже, тот парень, и вот уже через пару дней они отправились в отель.
— Отель? Ничего не понимаю, ты каждый вечер дома, ты всегда здесь! И когда ж ты…
— Это было днем. Две недели назад. Боже правый, Дуглас, неужели ты действительно ни о чем не догадывался? Неужели ты действительно не заметил никаких перемен?
Я не заметил. Возможно, я оказался не очень наблюдательным, или чересчур толстокожим, или излишне самодовольным. Мы занимались любовью не так часто, как прежде, что едва ли можно было считать необычным. Любимая шутка женатиков, разве нет? По идее, мы должны были пытаться зачать ребенка, но если у нас и пропал первоначальный запал, что в этом удивительного? И да, бывали моменты, когда она казалась слегка отрешенной, необщительной, рассеянной; иногда мы топтались возле кухонной раковины, точно сослуживцы за утренним чаем, иногда я засыпал под звук ее прерывистого дыхания, не удосужившись поинтересоваться, в чем дело. Но я много работал в те дни, чрезвычайно много, иногда даже по ночам, с целью закончить один проект и обеспечить финансирование следующего, ну и, кроме того, имелось бессчетное число претендентов на мое время и внимание.
И вот теперь она добилась моего внимания. Я не слишком темпераментный человек. Могу месяцами, годами не повышать голоса, и мне кажется, что люди ошибочно принимают это за мягкотелость. Но когда я действительно теряю самообладание… Подходящей аналогией будет разница между кинетической и потенциальной энергией, между спокойной рекой и потоком воды, готовым прорвать дамбу. Боже правый, даже страшно вспоминать тот ужасный уик-энд: и вопли, и слезы, и бессильные удары кулаком в стенку, и тоскливое рондо выяснения отношений. Почему она так поступила? Потому что любила его, да? Нет, нет, вовсе нет — и так до бесконечности, до поздней ночи. Соседи возмущались, но на сей раз не из-за танцев в неурочное время. На второй день шок и ярость немножко улеглись, и мы, спотыкаясь, блуждали по квартире, не вполне вменяемые и не слишком адекватные. Еще не привыкшие чувствовать себя несчастными, мы вышли из дому и направились вдоль Риджентс-канала. Почему она это сделала? Неужели она скучала? Да нет же, разве только иногда. Иногда ей хотелось, сказала она, почувствовать себя моложе, испытать что-то новенькое. Измениться. Тогда хочет ли она сохранить наш брак? Да, безусловно да! И хочет ли она по-прежнему детей? Да! Детей от меня? Да, больше всего на свете! Тогда зачем она?..
К вечеру воскресенья мы вконец обессилели. За эти два дня мы словно переболели тяжелым гриппом, и, полагаю, мы оба надеялись, что худшее теперь позади. И тем не менее, настояв на том, чтобы Конни ночевала в другом месте, я отправил ее к Фрэн, ведь так положено, да? Чемодан, ожидающее такси. Я не желал ни видеть, ни слышать ее, пока она не сделает выбора.
Но не успело такси отъехать, как мне безумно захотелось побежать за ним, чтобы помахать вслед. Меня вдруг обуял дикий страх, что, однажды отлученная от дома, она уже не вернется.
107. Телефонный звонок от Конни
— Я тебя разбудила?
— Немножко.
— А разве можно немножко разбудить?
— Я хочу сказать, что лишь слегка задремал. Ну, сама понимаешь, разница во времени.
— Всего один час, Дуглас! Прости, может, мне лучше не мешать тебе спать?
— Нет, нет, я хочу с тобой поговорить. — Подтянувшись на топкой кровати, я принял сидячее положение. Одиннадцать часов.
— Я знаю, что не следовало тебе звонить, но…
— Конни, новости есть?
— Никаких новостей. Похоже, ты его тоже пока не нашел.
— Нет, но обязательно найду.
— Дуглас, откуда ты знаешь?
— У меня есть свои методы.
— Я по-прежнему раз в день посылаю ему сообщения, — вздохнула она. — Ничего трагического. Просто «пожалуйста, позвони, мы скучаем по тебе». — Она произносила слова неестественно четко, значит уже успела принять на грудь; проверка на опьянение по голосу, типа того, как полицейский предлагает пройти по прямой. — Я сообщила ему, что мы оба в Англии. И ни словечка в ответ, Дуглас.
— Это вовсе не значит, будто с ним что-то случилось. Это значит, что он продолжает меня наказывать.
— Нас, Дуглас. Нас обоих.
— Ты ему ничего плохого не сделала. Причина во мне. — (Конни не стала спорить.) — Если он все же проявится, не говори ему, что я здесь. Спроси, где он сейчас, но не рассказывай, что я ищу его.
— Я проверила его имейл, а еще его аккаунт в «Фейсбуке». Ни слова.
— А разве их можно проверить? Мне казалось, что это сугубо личная информация.
— Ради бога, Дуглас! Я же его мать, — рассмеялась Конни.
— Ты сейчас где? — поинтересовался я.
— На диване. Пытаюсь читать.
— Кто-нибудь знает, что ты дома?
— Только соседи. Я залегла на дно. А как твой отель?
— Немного унылый, немного сырой. Помнишь тот старый аквариум, который Алби отказался чистить? Тут пахнет примерно так же. — Я буквально услышал, как она улыбнулась. — А матрас тебя просто засасывает.
— А что там за шум?
— Гостиничный бойлер. Ничего страшного, он шумит всякий раз, когда кто-нибудь включает кран.
— О, Дуглас, возвращайся домой.
— У меня все прекрасно, честное слово. — Короткая пауза. — А как там наш глупый пес?
— Он вовсе не глупый, просто у него сложный характер. И у него все отлично. Счастлив, что я вернулась.
— А как погода?
— Дождливая. А в Венеции?
— Жарко. Влажно.
— Забавно, но я могу представить Венецию только зимней.
— Да. Я тоже.
— Мне жаль, что я сейчас не там.
— А ты можешь сюда прилететь?
— Не уверена.
— Сегодня я нашел наше место. Где я сделал тебе предложение. Ты помнишь?
— Вроде припоминаю.
— Не то чтобы я специально его искал. Это не было паломничеством, просто оно оказалось по пути.
— Чудесно. Жаль, что меня не было с тобой.
— Да, мы могли бы возложить венок.
— Дуглас…
— Я шучу. Типа черный юмор. — Молчание. — Ты ведь не жалеешь, нет?
— О чем?
— О том, что сказала «да».
— Разве я действительно сказала «да»? Я в этом не уверена.
— Ну, со временем все же сказала. После того, как я взял тебя на измор.
— Да, все верно. И ни разу не пожалела. Но давай сегодня не будем об этом. Я просто позвонила сказать, что скучаю.
— Приятно слышать. А теперь мне пора спать.
— И знаешь что, Дуглас? Я очень ценю то, что ты делаешь. По-моему, твоя затея — чистой воды безумие… Но достойное восхищения. Я люблю тебя.
— Неужели мы все еще можем так говорить?
— Только в том случае, если это правда.
— Тогда я тоже тебя люблю.
108. Болезный
Заснул я только к шести утра, а проснувшись в семь, обнаружил, что коленные суставы не сгибаются. Бедра болели так, будто меня сбила машина, поэтому у меня ушла куча времени, чтобы, с охами и вздохами, выскрестись из засасывающей утробы матраса и сесть на краю кровати. Ночью я отчаянно потел, кровать была такой сырой, что хоть кресс-салат выращивай; я осушил стакан воды на прикроватной тумбочке и проковылял, согнувшись в три погибели, к крошечной раковине, чтобы попить, а потом еще и еще. Более внимательный осмотр показал, что ноги мои выглядели ужасающе — влажные, бледные и костлявые, как свиные голяшки в вакуумной упаковке. Пятки и пальцы ног были покрыты красными волдырями. Одним словом, можно и не мечтать о том, чтобы сегодня хотя бы один раз — о трех даже и речи не могло быть — повторить вчерашний маршрут. Мне придется перестроить свои планы, отыскать наиболее оживленные городские артерии и засесть в засаде. Мосты Риальто и Академия, западный вход на площадь Святого Марка — без сомнения, рано или поздно Алби там объявится. Я залепил бесполезными пластырями самые страшные мозоли и волдыри, прошаркал походкой робота в столовую, наполнил плошки консервированными персиками и пыльными мюсли, а затем со всей осторожностью опустился на стул.
— Ой-ей-ей!
— Ну и как, вам удалось преуспеть? — спросила та женщина.
— Преуспеть в чем?
— Осмотреть Венецию за один день?
— Полагаю, что да. Вот почему я сейчас практически обездвижен. А как вам… Áccadémia? Ну что, я правильно произнес?
— Прекрасно. Только в результате я так туда и не попала. Передо мной оказался целый экскурсионный автобус, а я терпеть не могу заглядывать через чужое плечо. Слишком много туристов. Включая меня, разумеется.
— Вечный туристический парадокс: как найти место, где нет людей типа нас.
— Хотя, конечно, как и любой нормальный турист, я считаю себя путешественницей. — (Мы обменялись улыбками.) — Может, я слишком наивная, но я действительно не была готова к подобному столпотворению.
— Да, мне приходилось быть здесь только зимой.
— Возможно, август не лучший месяц. В Вероне было так же.
— Очень многолюдно.
— Значит, вы побывали и в Вероне?
— Только проездом. Провел там два часа. Пересаживался на другой поезд.
Она вздохнула и покачала головой:
— Я сделала ошибку, решив посмотреть балкон Джульетты. Он подействовал на меня удручающе. Еще никогда в жизни я не испытывала такого жуткого уныния.
— И на меня тоже! Аналогичная история.
— От всего этого просто хотелось блевать. — Я рассмеялся, и она, явно ободрившись, наклонилась вперед. — Вы едете в?..
Я ищу своего блудного сына.
— Еще точно не знаю. Как карта ляжет.
Секунду мы оба слушали тишину. А затем…
— Ужасно неловко кричать через всю комнату, — сказала она. — Не возражаете, если я к вам присоединюсь?
— Вовсе нет, — ответил я, складывая карту, чтобы освободить место.
109. Фрея Кристенсен
Полагаю, именно ради этого некоторые и путешествуют: чтобы знакомиться с людьми, хотя дело это всегда было для меня непростым и достаточно мучительным. Пустые разговоры, обоюдное саморазоблачение, чужие причуды и склонности, обмен мнениями и взглядами; нелепое и бессмысленное занятие. У Конни же, наоборот, было чрезвычайно развито стадное чувство, и я с удовольствием уступил ей привилегию заводить новые знакомства. Но сейчас эта женщина сидела прямо напротив меня, и мне ничего не оставалось, как протянуть ей руку.
— Я Дуглас. Как пихта[49]. — Плоская шутка, согласен, хотя вполне может найти отзвук в скандинавской душе.
— Меня зовут Фрея, но, боюсь, я не знаю, как обыграть свое имя.
— А как насчет картошки-Фреи? — вырвалось у меня, прежде чем внутренний голос отчаянно завопил: «Нет!»
Мы застыли в неловком молчании, и тогда я в панике решил прокомментировать ее завтрак:
— Сыр на завтрак, как это по-европейски. Сыр и салями.
— А вы у себя в Англии разве так не едите?
— Нет. Сыр за завтраком для нас табу. Точно так же огурцу и помидору нет места на утреннем столе англичанина. — Боже правый! Говори нормально, чертов остолоп!
— Хотя, положа руку на сердце, это вряд ли можно назвать сыром. — Она зажала бледный, потный квадратик между большим и указательным пальцем. — Дома у нас таким материалом покрывают пол в ванной.
— А то, что у меня в мюсли, они имеют наглость величать шоколадной крошкой.
— Мир сошел с ума!
— Похоже, тут не самый шикарный венецианский отель, да?
Фрея расхохоталась:
— Мне казалось, будет забавно устроить бюджетное путешествие, но подвергаться лишениям всегда лучше в теории, нежели на практике. — («Подвергаться лишениям». У нее оказался очень недурной английский.) — Мне сказали, что в комнате есть кондиционер, но он шумит, точно приземляющийся вертолет. А без него я просыпаюсь и первым делом отлепляю от себя мокрые простыни.
В ее последнем откровении была некая фривольность, и я рискнул продолжить:
— Фрея, а откуда вы родом?
— Из Копенгагена.
— Вы великолепно говорите по-английски.
— Да неужели? — улыбнулась она.
— По-английски вы говорите лучше, чем мой сын! — Очередная неудачная шутка, призванная напомнить, что именно меня сюда привело.
— Весьма признательна. Хотелось бы сказать, будто все это благодаря близкому знакомству с книгами Джейн Остин, но, если честно, своим английским я в основном обязана плохому телевидению. Полицейским реалити-шоу, детективам. К девяти годам буквально каждый датский школьник уже достаточно знает английский, чтобы перевести: «Мы нашли еще одно тело, инспектор». Ну и конечно, попса. Нас бомбардируют ею с раннего детства, по всей Скандинавии. — Она пожала плечами. — И действительно, это полный абсурд, что я говорю по-английски лучше, чем по-шведски. Но, «зная меня, зная тебя, мы уже ничего не исправим»![50]
— Жаль, что не могу ответить вам по-датски.
— Не расстраивайтесь. Мы уже давным-давно расстались с надеждой, что мир начнет чему-то учиться.
— Моя жена любит, очень сильно, ваши телевизионные программы. — Следующим номером будут Лего и селедка, подумал я, мысленно задав себе вопрос, является ли это характерной особенностью всех британцев — нет, англичан — чуть что пускать в ход подобные клише.
— Наш дар этому миру. — Она улыбнулась и отодвинула стул. — Дуглас, я собираюсь, вопреки здравому смыслу, налить себе еще их отвратительного фруктового сока. Может, вам чего-нибудь принести? Там есть кексы…
— Нет, спасибо.
Я посмотрел ей вслед. Моя жена любит, очень сильно, ваши телевизионные программы. Тут явно налицо нарушенный синтаксис, и вообще, стоило ли так напрягаться, чтобы упомянуть Конни? Само собой, у меня не имелось ни малейшего желания отрицать ее существование, но не было и никакого резона вешать на шею табличку с надписью «женатик», если не считать подсознательного ощущения, что Фрея весьма привлекательная женщина. Лет пятидесяти или около того, прикинул я, гладкое лицо с приятным, здоровым румянцем, невольно наводящим на мысль о черном хлебе и купании в проруби. Чистая кожа, с сосудистой сеточкой на щеках. Смешливые лучики-морщинки в уголках пронзительно-голубых глаз, темные волосы, возможно крашеные — слишком уж неестественный оттенок каштанового, напоминающий крем для обуви «Вишневый цвет». Она улыбнулась мне через плечо, и я неожиданно поймал себя на том, что непроизвольно выпрямился и провел языком по зубам.
— Итак, — вернувшись, начала она, — вы что, путешествуете в одиночестве?
— Именно так. На данный момент. Рассчитываю встретиться с сыном через день или два, — ответил я, что было, хотя бы отчасти, истинной правдой. — А вы?
— Да, я одна. Только что получила развод.
— Очень печально это слышать.
— Это было лучше для нас обоих. — Она передернула плечами и улыбнулась. — Ведь именно так принято говорить, да? А где ваша жена? Разве она с вами не путешествует?
— В Англии. Ей пришлось вернуться домой пораньше. Семейные обстоятельства.
— А вы что, не захотели с ней ехать?
И тут мое воображение напрочь иссякло.
— Нет, нет.
— Вам нравится путешествовать в одиночестве?
— Ну, сегодня только третий день.
— А у меня вот уже вторая неделя пошла.
— Ну и как оно вам?
Она на секунду нахмурилась:
— Я думала, что Италия меня взбодрит. Думала, что днем буду бродить по узеньким средневековым улочкам, а вечером, перед тем как отправиться в постель, сидеть за скромным ужином в маленьком ресторанчике с бокалом вина и книжкой в руках. Словом, рисовала себе прелестные картинки. Но мне непременно дают столик около туалета, официанты непрерывно спрашивают, не жду ли я кого-нибудь еще, и я начинаю замечать, как нацепляю на себя беззаботную улыбку, чтобы все думали, будто я в полном порядке. — Она продемонстрировала мне натянутую ухмылку, которую я моментально узнал.
— В Берлине я однажды пошел один в зоопарк, — сказал я. — Это было ошибкой.
Фрея засмеялась и прикрыла рот рукой:
— Но почему?
— Я приехал на конференцию, а поскольку был наслышан об их великолепном зоопарке, то…
— А я ходила одна в театр, — перебила меня Фрея. — Ну, в кино там сходить одной — это нормально, а вот в театре я чувствовала себя… неуютно.
Мы, не сговариваясь, улыбнулись и принялись наперебой радостно перечислять все, чем не следует заниматься в одиночестве. Пейнтбол! Американские горки! Прыжки на батуте! Ну и конечно, хуже всего одному ходить в цирк, решили мы. Один билет в цирк, пожалуйста! Нет, только один. Да, один взрослый. Под конец мы просто валялись от смеха.
— Я чувствую себя гораздо лучше, — вытирая глаза, сообщила Фрея. — Похоже, столик на одного — это еще не самое плохое.
— Прошлым вечером я чувствовал себя настолько вымотанным, что съел сэндвич прямо у себя в номере, высунув голову в окно, чтобы не накрошить.
— Мои поздравления! — Она с шутливой торжественностью вручила мне сахарницу. — На сегодняшний день вы победитель международного конкурса одиночек.
— Премного благодарен, премного благодарен! — Я взял у нее сахарницу и, чувствуя себя слегка по-дурацки, под ее аплодисменты вернул сахарницу на место. — А теперь мне пора идти. — Я попробовал встать, стеная и цепляясь за край стола. — Господи, я чувствую себя просто развалиной…
— Боже мой! Что вы с собой сделали?
— Немного переусердствовал вчера. Практически обошел всю Венецию, три раза.
— Но зачем, скажите на милость, вы это сделали? Вряд ли вы получили большое удовольствие.
— После первого раза уж точно нет.
— Тогда зачем?
— Я ищу… Впрочем, это долгая история, мне не хотелось бы…
— Простите, что сую нос в чужие дела.
— Нет, ну что вы! Отнюдь. Но сейчас мне надо идти.
— Ну, если вы захотите сделать перерыв… — начала она, и я остановился. — Не знаю, нравится ли вам бродить по картинным галереям в одиночестве, а вот мне однозначно нет.
— Хм…
— Я хочу сегодня утром начать прямо с Accademia. Она открывается в восемь тридцать. И это действительно неподалеку. Мы можем походить по музею очень медленно, посидеть на диванчиках. Как пожелаете.
Найду ли я там Алби? Захочет ли он стоять в очереди на вход в Музей искусства Венеции? Навряд ли, но если я посвящу час-другой Большому турне, то, полагаю, большого вреда точно не будет.
— Я вернусь через пятнадцать минут.
Итак, мы с Фреей пошли по набережной Рива дельи Скьявони, прохладной и тихой в лучах утреннего солнца, и я внезапно поймал себя на крамольной мысли, что в данный момент мне меньше всего хотелось бы столкнуться с сыном.
110. Разглядывать произведения искусства с другими людьми
Нам с Фреей очень понравилось в Accademia. Мы будто приобщились к миру искусства этого города, которое, судя по висящим на стенах полотнам, за семьсот лет практически не изменилось. Пронзительный и пылкий Беллини; утонченный и яркий Карпаччо; в одном из залов невероятно большое, размером с рекламный щит, полотно Веронезе: три огромные арки, под которыми толпятся люди, их там человек двадцать-тридцать, каждый обладает собственной индивидуальностью, все облачены несообразно эпохе в венецианские одежды, а в центре за столом — Иисус Христос, в библейском одеянии, уже готовый приступить к трапезе, перед ним лежит явно нечто нетрадиционное, смахивающее на огромную ногу ягненка.
— «Пир в доме Левия», — сверившись с табличкой на стене, сообщила мне Фрея и, сама того не подозревая, угодила в мои сети.
— Да, в результате Веронезе назвал картину именно так, хотя изначально она должна была носить название «Тайная вечеря». Картина не понравилась святой инквизиции. Инквизиторы сочли, что она не соответствует библейскому сюжету, взять хотя бы людей, толпящихся кругом, немцев, детей, собак, мавров. Обратите внимание на кошку под столом, у ног Иисуса. Инквизиторы назвали это кощунством. Поэтому, вместо того чтобы закрасить животных и карликов, Веронезе просто изменил название. «Тайную вечерю» — на «Пир в доме Левия».
Фрея внимательно оглядела меня с головы до ног. Конечно, это очередное клише, но ее глаза действительно просканировали меня с головы до пят.
— А вы, оказывается, здорово разбираетесь в искусстве, — сказала она.
Я скромно пожал плечами:
— Моя жена — вот кто действительно эксперт. А я просто попутно кое-чего от нее поднахватался. — Из Интернета, надо было сказать. Я так хорошо подкован, потому что черпаю оттуда сведения. Однако я решил оставить эту информацию при себе и, заложив руки за спину, прямо как заправский экскурсовод, размашисто зашагал вперед.
— И тогда чем вы занимаетесь?
— Я ученый. По образованию биохимик. Боюсь, ничего общего со сферой искусства. А вы?
— Я дантист, и, по-моему, биохимия — это замечательно. Лечение зубов тоже не самое высокохудожественное занятие.
— Но очень нужное!
— Полагаю, что так, но вряд ли оно оставляет много возможностей для самовыражения.
— У вас изумительные зубы, — точно последний идиот, заметил я.
— Что ж, как только люди узнают, что ты дантист, они тут же начинают заглядывать тебе в рот. Наверное, хотят проверить, выполняешь ли ты то, что проповедуешь.
— «Выполняешь то, что проповедуешь» — вот видите? У вас просто невероятный английский.
— Вы хотите сказать, что я знаю много клише?
— Не клише. Идиом. Ваша речь весьма идиоматична.
— Вы меня захвалите!
— Простите.
— Да нет, я не возражаю. С чего бы мне возражать?
И уже в самом конце экспозиции мы обнаружили потрясающие полотна Карпаччо, занимающие целый зал и рассказывающие нам легенду о жизни святой Урсулы, примерно как в книжке комиксов. Если я что-то и знаю об искусстве Возрождения, так это то, что все святые, как правило, плохо кончали. И в данном случае непорочная Урсула говорит «до свидания» своему жениху и покидает Британию, чтобы отправиться в паломничество с благочестивыми девами, в количестве 10 000 человек, но под Кёльном их всех убивают гунны. На одном из полотен стрела попадает Урсуле прямо в грудь, и меня вдруг заинтересовало, какой такой месседж содержится в данной детали.
— А мораль такова: нечего зазря таскаться в Кёльн, — заметила Фрея.
— Я был в Кёльне на конференции. По-моему, очень славный город.
— А девственники среди вас были?
— Ну, если учесть, что там присутствовали сплошь биохимики, почти наверняка.
Она подошла к картине поближе и задумчиво склонила голову:
— Бедная святая Урсула. Бедные десять тысяч девственниц. И все же есть нечто успокаивающее в осознании того, что у кого-то отпуск прошел еще хуже, чем у тебя.
Несмотря на запекшуюся кровь в последних сценах, это были замечательные живописные полотна, полные и цвета, и жизни, и вымышленных городов под кобальтовыми небесами, с четкой перспективой, столь характерной для искусства Раннего Возрождения, когда картины словно создавались с помощью потрясающих чертежных наборов.
— Без ложной скромности могу сказать, что родись я в эпоху Возрождения, то вполне мог бы разработать теорию перспективы.
— Да! — воскликнула Фрея, схватив меня за руку. — А я вот, глупая, всегда удивлялась, почему никто не сообразил это сделать раньше. Слушайте все! Я только сейчас поняла, что чем дальше расположен предмет, тем меньше он кажется.
Я рассмеялся, затем вспомнил о своем новом амплуа — историка искусства.
— Но на самом деле все, конечно, немного сложнее.
— Конечно, конечно.
— Мне нравится, как Карпаччо изобразил Англию.
— Да, — согласилась Фрея. — Только она почему-то выглядит точь-в-точь как Венеция.
— Полагаю, что, если ты всю жизнь прожил в Венеции, все страны представляются тебе похожими на твой родной город.
— Тогда зачем мечтать о чем-то еще?
А потом мы снова вышли в голубое, прозрачное утро, и окружающий нас пейзаж показался нам чуточку ярче и живее, чем на полотнах старых мастеров. И странные, с утолщением сверху, трубы были на месте, и та же самая подчеркнутая геометрия зданий, и те же фруктовые оттенки розового, и оранжевого, и персикового, и тот же панорамный вид на восточную часть города, открывающийся с моста Академии. Мы с Фреей стояли и любовались.
— Какое место, — вздохнула Фрея. — Его не должно было быть здесь, и вот оно перед нами.
— На площади Санта-Маргерита есть чудесное кафе, — сказал я. — Если вы не слишком торопитесь…
111. Понте деи Пуньи
И мы пошли в восточном направлении. Фрея разъехалась с мужем два года назад, а развелась шесть месяцев назад.
— Обычная история. Такое вряд ли захочется пережить еще раз. У него был роман, затем я закрутила дурацкий роман в наказание за его роман, а потом он завел еще один роман, просто какой-то нелепый покер. За одним маленьким исключением: он таки влюбился в свою пассию, а я вот в своего партнера — нет. Ну, начнем с того, что это было ужасно, самая натуральная катастрофа. Хаос, шок и отчаяние. Мы создавали наш бизнес вместе, каждый день встречались в одной и той же приемной, и с утра до вечера были ссоры, и споры, и взаимные обвинения. Уж можете мне поверить, вряд ли кому-нибудь понравится видеть своего дантиста в слезах, особенно во время работы. Можете себе представить такое: эта истеричка вовсю орудует бором, а вам в рот капают слезы? Ну и конечно, дети были на нас обоих страшно злы.
— А сколько детей?
— Двое, обе девочки. Но они уже уехали в университет, так что все могло быть гораздо хуже.
— И как вам кажется, это сыграло определенную роль в вашем разрыве?
— То, что они уехали из дома?
— Что ваша работа в каком-то смысле оказалась… законченной?
Фрея пожала плечами:
— Для него, возможно, да. Но не для меня. Я любила нашу семью, я гордилась нами; мне и в голову не приходило рассматривать это как работу. Мой муж частенько меня доставал, естественно, но это было не главное. Главное было то, что мы женаты и только смерть может нас разлучить. — Она на секунду затихла. — Ну, начать с того, что все получилось просто ужасно: ругань, вопли, сопли, слезы, и девочки слегка слетели с катушек. Но когда ты лежишь среди руин — если уж говорить метафорически, — ты лежишь среди руин и щупаешь себя за ноги, вроде бы на месте, руки работают, голова не пробита. Ты видишь, и слышишь, и понимаешь, что можешь подняться. Что ты и делаешь. Ты встаешь, и ты переводишь дыхание, и ты, шатаясь, идешь прочь. Я слишком много болтаю. И все потому, что за последние три недели я говорила исключительно «grazie» и «столик на одного».
— Я не против. Честное слово.
Мы наконец вышли из темных переулков прямо к Кампо Сан-Барнаба, фронтон церкви светлый, элегантный и скромный.
— Этой площади я еще не видела. Она мне ужасно нравится, — заметила Фрея, и я, как настоящий гид, прямо-таки раздулся от гордости.
— Вы должны это посмотреть, — сказал я, снова превратившись в эксперта. На мосту в конце площади в камень были вмурованы четыре белых мраморных отпечатка ноги. — Мост Кулаков. Если у вас с кем-то возникли разногласия, вы улаживаете их здесь. Нечто вроде общественного боксерского ринга. А отпечатки показывают, где начиналась драка.
— Дуглас, вы самый настоящий краевед.
— Я читаю путеводители. Это буквально сводит мою жену с ума. Она вечно твердит мне, чтобы я убрал книжку и просто поднял глаза. Поднял глаза!
Мы поставили ноги на мраморные отпечатки.
— Возможно, мне следовало привезти сюда мужа, — вздохнула она.
— А вы теперь ладите?
— Лажу, если, конечно, можно ладить с человеком, которого ненавидишь. У нас «товарищеские» отношения. «Товарищеские» — я правильно выразилась? — спросила она, подняв вверх кулаки.
112. Зимняя музыка
В кафе «Россо» нам нацедили кофе из громадной латунной штуковины, шипевшей и выпускавшей пар точь-в-точь как паровой котел локомотива. Мы вышли на солнечную террасу этой чудесной площади, с ее campanile[51] в дальнем конце, аккуратно обрезанной, точно гигантскими ножницами.
— А что случилось с колокольней?
— Понятия не имею.
— Дуглас, а я думала, что у вас есть в запасе интересная история. Я думала, что вы все знаете.
— У меня не было времени почитать путеводитель. Простите.
Возникла вполне предсказуемая пауза. Фрея мне открылась, и теперь настала моя очередь предложить ей хоть какие-то объяснения, почему это взъерошенный человек средних лет наматывает круги по Венеции в подростковых кроссовках. Но тут мое внимание привлек юный скрипач, игравший на другом конце площади, скорбная музыка в минорном ключе. Бах, догадался я.
— Итак, Дуглас. Вы и ваша жена, вы живете вместе или отдельно? — (Я поставил свою чашку с кофе, открыл, а затем закрыл рот.) — Надеюсь, вы не против, что я спрашиваю. Я нагрузила вас кучей подробностей своей жизни, так что не стоит упускать прекрасную возможность нагрузить меня в ответ.
— Ваша правда. И я бы сказал, если бы знал. Мы сейчас… в промежуточном состоянии. То есть чисто физически мы разделены, но все еще вместе. Процесс пока еще… Словом, мы пока флуктуируем. Похоже, я не слишком доходчиво объяснил, да?
— Вы имеете в виду, что еще окончательно не решили, хотите ли остаться вместе.
— Не совсем так. Я решил, а она нет.
— Понимаю. Похоже, что понимаю. Вы хотите сказать, что…
— Фрея, не обессудьте, я признаю, что вы были весьма откровенны, а я вот скрытничаю. Но причина, по которой я здесь, в Венеции, более серьезная, чем… И не совсем то, что… Словом, я хочу сказать, что предпочел бы умолчать о своих делах. Как вам кажется, это разумно?
— Конечно. Прошу прощения.
— Не стоит извиняться. Ради бога, не надо.
Мы сидели и слушали скрипача, выдававшего замысловатые вариации на тему повторяющихся минорных аккордов. Молодой парень в стоптанных туфлях и рубашке навыпуск, он играл с тем отрешенным видом, что роднит музыкантов с учеными и математиками. Как жаль, что Алби предпочел гитару скрипке. Возможно, нам следовало подтолкнуть его в этом направлении.
— Он очень хорош, — заметила Фрея, — но, на мой вкус, уж больно тоскливо. — (И внезапно я почувствовал угрызения совести.) — Это зимняя музыка, — добавила Фрея.
Я бы хотел извиниться за своего сына. Я позволил себе забыть, что именно привело меня сюда. Позволил себе отвлечься на нелепый и неподобающий флирт. Все эти взгляды украдкой, все эти откровения, все эти жалкие потуги казаться более образованным и рафинированным, чем оно есть… Нет, я форменным образом выставляю себя на посмешище. Надо срочно уходить.
— Из всех площадей, что я видела, эта площадь самая лучшая, — заметила Фрея. — Знаете, я все пытаюсь понять, что делает ее такой особенной, и, по-моему, это деревья. Я отнюдь не страдаю от отсутствия в Венеции машин, но мне решительно не хватает зеленого цвета.
— Мне надо идти, — резко поднявшись, сказал я.
— Ой! Ой, да неужели?
— Да, да, мне пора, я уже и так выбился из графика, мне надо… продолжить поиски.
— Я могла бы составить вам компанию.
— Нет, мне действительно надо пройти большое расстояние. Так сразу и не объяснишь. — У меня внезапно заколотилось сердце; наверное, слишком много кофе или банальный страх. — На самом деле, Фрея, мой сын пропал. Но не подумайте, будто его похитили, это не так, он просто сбежал, и у меня имеется своя теория, что он в Венеции и я обязан его найти. Поэтому…
— Понимаю. Какой ужас, мне очень жаль, представляю, как вы, должно быть, волнуетесь.
— Да, безусловно. Простите.
— Почему вы, британцы, вечно извиняетесь, когда находитесь в расстроенных чувствах? Вы ведь не виноваты.
— Нет, виноват! Виноват! Вот в чем вся чертова закавыка! — Теперь я уже судорожно рылся в бумажнике, начиная паниковать. — Извините, у меня только двадцать евро.
— Я заплачу.
— Нет, мне бы хотелось заплатить самому. Вот, возьмите.
— Дуглас, присядьте, пожалуйста.
— Нет, мне надо идти…
— Две минуты погоды не сделают.
— Вот, возьмите двадцатку…
— Дуглас, я уезжаю завтра утром.
— Прекрасно, сдачи не надо, но мне действительно надо…
— Дуглас, я сказала, что уезжаю. Из Венеции. Скорее всего, я вас больше не увижу.
— О, понимаю. Так вы уезжаете? Простите, я… — Возможно, мне в тот момент следовало сесть, но я продолжал стоять. — Что ж, Фрея, было очень приятно познакомиться, — произнес я и протянул ей руку.
— И мне тоже, — ответила она, без особого энтузиазма взяв мою руку. — Удачи. Что бы вы там ни искали, надеюсь, вы это найдете.
Но я уже бежал прочь.
113. Серпентайн
Мы изменились после той ее интрижки.
И, как ни старались, сделались не то чтобы несчастными, но более формальными, что ли. Конни притихла и замкнулась, а я стал не в меру услужливым, вроде официанта, что постоянно спрашивает, как тебе понравился обед. Как прошел день? Чем бы ты хотела заняться сегодня вечером, что мы будем есть, что будем смотреть по телевизору? Но ведь именно в необходимости симулировать отсутствие изменений, в сущности, и кроются эти самые изменения. Один из нас оступился — факт остается фактом, один из нас оступился, — и мое желание игнорировать сие обстоятельство превратило меня в елейного и льстивого полицейского надзирателя.
Были поставлены определенные условия ее возвращения, предъявлены «требования соблюдения неких норм поведения», но ничего обременительного или чрезмерного. Естественно, она больше не должна видеться или разговаривать с тем парнем. Мы постараемся стать более открытыми, проявить готовность честно обсуждать любые претензии и недовольства. Мы должны больше бывать на людях, больше разговаривать, быть внимательнее друг к другу, а касательно меня — постараться не напоминать о факте неверности. О том, чтобы об этом забыть, речи не идет — как можно забыть о таком? Но данное обстоятельство не должно служить средством борьбы или аргументом в споре либо оправданием моей собственной неверности — условие, принятое мной с превеликим удовольствием.
А самое главное, мы решили всецело посвятить себя проекту построения настоящей семьи, и действительно, через несколько месяцев после нашего несостоявшегося разрыва мне позвонила Конни.
— Ты уже ходил на ланч? — поинтересовалась она с притворной небрежностью.
— Нет еще.
— Тогда давай встретимся в парке возле Серпентайна. Устроим пикник!
За окном был ненастный октябрьский день, погода явно не для пикника.
— Хорошо. Хорошо, с удовольствием.
Я все понял. Я понял, почему она захотела встретиться. Положив трубку, я остался неподвижно сидеть за письменным столом, хотя душа моя ликовала. Мы будем родителями. Я буду отцом — мужем и отцом. Такое чувство, будто меня чудесным образом повысили в должности. Я предупредил коллег, что задержусь.
В Гайд-парке я увидел ее уже издалека, она стояла возле Серпентайна, руки в карманах, воротник поднят. Ухмылка, которую она упорно пыталась спрятать, подтвердила мои подозрения, и когда я шел ей навстречу, то чувствовал себя… ну, не знаю; ведь «любовь» — настолько всеобъемлющий термин, не поддающийся точному определению, а потому иногда почти бесполезный, хотя другого слова и не подыщешь, разве что «обожание». Обожание, пожалуй, сойдет, по крайней мере на худой конец.
Мы поцеловались, коротко и небрежно. И я решил включить дурака.
— Итак. Какой приятный сюрприз!
— Давай немного пройдемся, хорошо?
— Я не захватил с собой никакой еды.
— Я тоже. Давай просто пройдемся. — (И мы пошли.) — Когда тебе надо вернуться в лабораторию? — спросила она.
— Никакой спешки. А что?
— Потому что мне надо тебе кое-что сказать.
— Звучит интригующе… — Возможно, я потер подбородок, точно не помню. Мне еще ни разу не приходилось делать выбор между карьерой ученого и драматического актера.
— Дуглас, я беременна!
И всякая необходимость играть тут же отпала, мы просто смеялись, и обнимались, и целовались. Она взяла меня за руку, и мы три раза, а может, и четыре обошли вокруг Серпентайна, разговаривая, строя предположения и планы, и так до тех пор, пока совсем не стемнело и не зажглись фонари. Она станет чудесной матерью, у меня не было ни капли сомнения, а я — ну а я сделаю все, что в моих силах. Бытующее представление о том, будто то, что вас не убивает, делает вас сильнее, — полная чушь, однако мы оказались на краю бездны, моя жена и я, но тем не менее выжили и вот теперь были преисполнены готовности начать следующую главу нашей жизни. И больше мы никогда не расстанемся.
114. Обустройство гнезда
Какой-то остряк-самоучка однажды заметил, что супружеские пары заводят детей исключительно для того, чтобы было о чем поговорить. Довольно циничный взгляд на вещи, по-моему, хотя не стану отрицать, что беременность Конни способствовала, так сказать, возрождению нашей семейной жизни. Все приятные и неприятные аспекты процесса беременности досконально запротоколированы в художественных и документальных фильмах, поэтому вряд ли имеет смысл их здесь описывать, ну разве что с целью еще раз подтвердить, что да, имели место приступы утренней тошноты, бессонница, отечность ног и бурные перепады настроения. А еще были забавные гастрономические предпочтения и трудные минуты жизни, когда у Конни, не выдерживавшей тяжести постоянно увеличивающегося бремени, на глазах выступали слезы ярости. Перед лицом необоснованных претензий и неожиданных вспышек гнева я надевал личину услужливого лакея, толстокожего, терпеливого и расторопного, умеющего готовить диетическую еду, распределять посетителей и подавать чай. И мне эта роль чрезвычайно шла.
А Конни, в свою очередь, чрезвычайно шла беременность, моя жена каким-то чудесным образом расцвела и округлилась. На прокуренных вечеринках, поздних посиделках и похмельях был поставлен крест, запросто, почти с облегчением, и теперь Конни редко можно было увидеть без пакетика сухофруктов или бутылочки какого-нибудь ужасного сока цвета болотной тины. Что отнюдь не означает, будто из-за беременности Конни моментально заделалась праведницей. Она снова стала забавной, разыгрывая раздражение, а иногда и ярость по поводу своей тяжкой ноши. «Нет, ты только погляди, что ты со мной сделал! Погляди!» Теперь мы проводили время дома, впав в зимнюю спячку до наступления весны. Смотрели фильмы и примитивные телевикторины. Лежали на диване с книжкой в руках. Свободная комната наконец была официально признана детской, и мы обставили ее, оформив в вызывающем стиле унисекс, из стереосистемы звучала классическая музыка, а мы стали правильными взрослыми. Мы занимались обустройством своего гнезда, а именно до ужаса прозаичной работой для всех, кроме нас, и мы были счастливы.
Мы приехали в больницу на второе УЗИ, волнуясь в самую меру, дабы не выглядеть слишком самодовольными. Ведь, в конце концов, мы здоровые, ответственные взрослые люди, в нашей стране самая передовая медицина, и вообще двадцать первый век на пороге. Вероятность какого-то сбоя казалась ничтожно малой, и вот, пожалуйста, на экране было оно, расплывчатая запятушка из плоти и мягких косточек, анимированная порывистыми, точно у марионетки, движениями. Красиво, сказали мы. С объективной точки зрения, конечно, не бывает красивых снимков УЗИ; это просто плохая фотокопия позвоночного, смахивающего, если уж быть до конца откровенным, на нечто такое, что водится в подземном озере. Но разве найдется родитель, который сочтет это некрасивым? Там было сердце размером с малину, пульсирующее, хоть и очень слабо; там были пальчики. И разве найдется родитель, который останется равнодушным к подобной распечатке? Мы взялись за руки и рассмеялись.
Но расплывчатое «оно» меня странно тревожило. Хотим ли мы узнать пол ребенка? Да, пожалуйста, сказали мы и прищурились на изображение, которое лично я толком разглядеть не сумел, но это однозначно была девочка. У меня будет дочь, и хотя я никогда не выказывал свои предпочтения, должен признаться, что в глубине души был даже рад. Я на себе испытал и продолжаю испытывать всю сложность отношений пары отец — сын, но разве дочери не любят своих папочек, и наоборот? Возможно, тут имелась и определенная доля облегчения; разве наша дочь откажется обратиться за советом и поддержкой к Конни? Разве Конни не станет для нее образцом для подражания и единомышленницей, а также основным объектом для выплескивания недовольства? Они будут меняться одеждой и делиться секретами, но, когда наступит пора взросления, дверь захлопнется перед носом Конни, но не перед моим. В качестве отца дочери все, что мне останется сделать, — это обеспечить подвозку, карманные деньги, должное понимание и гордое родительское объятие на торжествах в честь выпуска. Все, что мне останется сделать, — это волноваться за нее, что вполне в пределах моих возможностей.
Мы принесли наш смазанный снимок домой и прикнопили его к пробковой доске, окружив бумажками с понравившимися нам именами или, скорее, понравившимися Конни, поскольку, что касается эзотерических имен, то мое воображение не шло дальше Эмили, Шарлотты, Джессики, Грейс. Как ни странно, Конни остановилась на Джейн, имени настолько тривиальном, что оно казалось почти авангардным. И мы погладили живот Конни. Жена бросила работу и принялась готовить дом к ответственному моменту, я же трудился допоздна над новым проектом — теперь это был полосатый данио — и ждал звонка.
И вот тут, с некоторой неохотой, я должен вернуться к представлению о времени как о закольцованной кинопленке. Первый разрез был сделан на Лондонском мосту в тот вечер, когда я познакомился со своей женой, а вот как насчет второго? И хотя ее любовный роман оказался весьма травматичным, его стоило оживить в памяти, возможно, по крайней мере, для того, чтобы вспомнить о том счастье, что выпало нам после, о зиме и весне ее беременности, давшей нашему браку второе дыхание.
Но нельзя дважды войти в одну и ту же реку, а потому, с вашего позволения, я хотел бы сделать второй разрез прямо сейчас.
115. Помпиду Париж Аккордеон Кэт Потрясающе
Можно ли найти более наглядное свидетельство победной поступи новых технологий, чем постепенное вымирание интернет-кафе? Некогда современные, передовые, открывавшие дверь в мир знаний и фантазий, сейчас, вытесненные дешевыми вай-фай и смартфонами, они оказались на свалке истории и теперь выглядят таким же анахронизмом, как телеграф или видеопрокат.
В Венеции уцелело одно-единственное интернет-кафе, расположенное среди скопления мрачных магазинчиков неподалеку от жилого массива Каннареджо. Намотав второй круг по городу, измученный и охромевший, я нашел прибежище в прохладных, темных недрах этого заведения, пробрался по стеночке мимо телефонных будок с взволнованно лопотавшими индусами, пакистанцами, арабами и африканцами, подошел к компьютерам, посредством которых сирые и отчаявшиеся связывались с мошенниками, шантажистами, маньяками, и, сгорбившись, подобно всем остальным, воровато сел на вращающийся стул, с торчащими кусками желтого поролона, перед мерцающим нездоровым светом экраном. Слева от меня слышались выстрелы и взрывы, — это девятилетний мальчишка колотил по клавиатуре, отбивая атаку пришельцев, — а справа серьезный молодой человек внимательно изучал страницу, заполненную плотной арабской вязью. Приветственно улыбнувшись, я повернулся к своему компьютеру. Допотопные консоль и клавиатура были замызганы до невозможности, старый пластик какого-то грязно-кремового цвета, но я уже был на последнем издыхании и практически исчерпал лимит Интернета на своем планшете, а потому, радуясь возможности сидеть в этой комнате, провонявшей мокрым картоном и растворимым кофе, принялся обшаривать Сеть.
И тут меня начали терзать сомнения. Из звонка Алби в отель я уяснил, что они с Кэт направляются именно сюда, но что, если они передумали или уже уехали? Дабы развеять сомнения, я набрал в поисковике:
совсем как алхимик, смешивающий ингредиенты в котле в тщетной надежде получить золото. Я искал:
Я видел вещи, которые не пристало видеть мужчине, но не видел своего сына. Тогда я выбрал более прямой подход и принялся искать Алби Петерсена. Вечный бунтарь, Алби не стал рабом социальных сетей, и, более того, его страничка была заблокирована. Однако его друзья оказались не столь осторожны или сдержанны, и я обнаружил, что вполне могу заполнить весь экран снимками своего сына: на вечеринках, с вульгарно свисающей из уголка оттопыренных губ сигаретой; на сцене, с этой его ужасной студенческой рок-группой (я как-то раз ходил его послушать, но надолго меня не хватило, поэтому, выскользнув проверить, заперта ли машина, я там и остался). Тут он был в форме нациста из фильма «Кабаре» (в ту неделю я допоздна засиживался на работе), а тут с подружкой, которую я помню лишь очень смутно, предпредпоследняя, симпатичная такая, тихая девчушка, теперь с разбитым сердцем, насколько я себе представляю, ведь мой сын был ее первой любовью. Здесь он сидит развалившись на берегу реки, пасмурным днем предыдущего лета, худосочное бледное тело, покрытое гусиной кожей, и вот он уже на серии последовательных снимков: отпускает тарзанку, руки и ноги вращаются, точно мельничные колеса, и плюхается в реку. Я не выдержал и рассмеялся, мой сосед перевел взгляд с моего лица на экран, но я поспешно сменил картинку, дважды щелкнув по фотоработам Алби с онлайновой выставки: развалившийся сарай на огороде, кора дерева крупным планом и очень недурной портрет в контрастной черно-белой манере двух пожилых мужчин на том же огороде, их лица покрыты вмятинами и изборождены морщинами, точно древесная кора, в чем, как я полагаю, и состояла задумка автора. Мне понравился снимок, и я твердо решил непременно сказать сыну, что мне понравилось, если я его когда-нибудь найду.
Но мне его никогда не найти, теперь я был совершенно уверен. Идея поисков оказалась совершенно абсурдной, бредовой попыткой сохранить хотя бы остатки достоинства после нашего провального турне, компенсировать годы бессвязного мычания и беспомощного трепыхания. Люди, путешествующие по Европе, не сталкиваются просто так — это из области фантастики. Если Алби вернется, что, несомненно, рано или поздно случится, он сделает это, когда сочтет нужным. А тот образ, который я лелеял и пестовал, типа я привожу сына домой и отдаю своей жене, словно пожарный, появившийся из горящего дома, — пустые фантазии и глупый самообман. Единственная причина, по которой я остался в Европе, — страх и горечь унижения; я боялся вернуться домой и взглянуть в лицо будущему. Я закрыл страницу с фотоработами Алби.
На экране снова появился незакрытый YouTube. Надо бы попробовать еще раз. Я набрал: помпиду париж аккордеон кэт уличный музыкант, пролистал картинки с флейтистами в стиле битбокс, сиамскими кошечками за пианино и депрессивными живыми статуями, и вот наконец в тусклых, безликих глубинах четвертой страницы я обнаружил Кэт, в идиотском бархатном цилиндре, она играла «Psycho Killer» перед Центром Помпиду.
Я нажал на «просмотр», что до меня сделали уже четыреста восемьдесят шесть пользователей, и прочел комментарии внизу: Видел эту суперскую баскершу в Париже. Она супер, она улет купите ее CD Кейт играет аккордеонный рок — класс!!!!
Следующий пользователь был настроен более критично: хаха она поет так как ты говоришь по-английски… т. е. ошень-ошень печально где ты учил английский тупица хахаха.
Спор продолжился вполне в сократовском стиле обмена репликами. Видеоролик, как я заметил, был двухгодичной давности. Не важно. Я совершил небольшой прорыв: Кэт была Кейт.
Воодушевившись, я продолжил поиски: кейт аккордеон кавер-версия, кейт уличный музыкант — и снова наткнулся на нее, она сидела на кровати, при свете свечей, в битком набитой народом комнате. Место действия, очевидно, Мельбурн. Видео было загружено примерно шесть месяцев назад, скромные сорок шесть просмотров, и представляло собой довольно бойкое исполнение «Hey, Jude» при непосредственном участии гостей вечеринки, которые звучно чокались пивными бутылками, подыгрывали на бонго[52] и так далее. Видеоролик продолжался двадцать две минуты и вряд ли мог рассчитывать на многочисленные лайки. Будь у меня впереди вечность, я бы просмотрел его целиком, правда, в этом не было особой нужды, потому что в комментарии я нашел: Наша старая подружка Кэтрин «Кейт» Килгур из Театральной фабрики по-прежнему поет песни и свободна как ветер. Люблю тебя, крошка Кейт. Холли.
Кейт Килгур. Теперь у меня была фамилия, причем не Смит и не Эванс. Я снова принялся рыться в поисках информации — перелопачивал обширные пласты, переходил с одного видео на другое, пока наконец не нашел то, что искал.
На какой-то явно итальянской площади, залитой слепящими лучами солнца, Кейт и Алби, пристроившись на ступеньках нарядной церкви, распевали «Homeward Bound», старую песню Саймона и Гарфункеля. Очень странный и несовременный выбор песни, которая от Алби так же далека, как от меня в свое время был чарльстон, но в то же время она являлась крохотной частью того культурного наследия, что я передал своему сыну. Конни всегда была равнодушна к Саймону и Гарфункелю, считая их позицию слишком умеренной, но ребенком Алби любил их, и во время продолжительных поездок на машине мы с ним играли в «Величайшие хиты», распевая в две глотки, к явному неудовольствию Конни. Интересно, кто первым предложил эту песню — Алби или, наоборот, Кейт? И помнил ли Алби, что именно у меня позаимствовал песню? Хотел ли он вернуться домой?
— Нельзя ли потише! — сказал сидевший слева маленький геймер, и я вдруг поймал себя на том, что подпеваю.
Я извинился, надел засаленные наушники и сосредоточился на видео, помещенном два дня назад и набравшем три скромных просмотра. Комментарии, более-менее литературные, тоже не сильно помогли. «Видел этих ребят во время путешествия по Италии и потом даже пообщался с ними. Ее зовут Кейт Килгур, и она реально талантливая!!!» Хм, а что насчет Алби? По правде говоря, музыкальные темы были экспериментальными, а толпа немногочисленной и индифферентной. И все же какое счастье видеть его снова! Выглядел он хорошо. Ну, возможно, не совсем хорошо — тощий, и сутулый, и довольно помятый, — но выглядел он, точь-в-точь как должен выглядеть студент, путешествующий автостопом, а самое главное, он был жив и здоров.
Но где же все-таки он находился? Я еще раз просмотрел видеоролик: детектив в поисках улик. Церковь, кафе, голуби, площадь, туристы — в Италии такое можно встретить где угодно. Я сделал стоп-кадр, потом несколько скриншотов, затем крупный план фигуры Алби, его одежды, его лица в поисках сам не знаю чего. Затем дал крупным планом лица нескольких равнодушных туристов, фасад магазинов и стены в надежде увидеть названия улиц, я вновь и вновь проигрывал видеоролик, делая стоп-кадры в ключевых моментах, и так до тех пор, пока мое внимание не привлекла кучка людей, попавших в кадр буквально на последних секундах, а среди них какой-то мужчина, склонившийся над столиком кафе явно с целью переговорить с туристом. Полосатая футболка, черная шляпа с лентой.
Гондольер.
— Есть! Да, да, да, да, да!
116. Концерт Вивальди
Воспользовавшись преимуществом онлайновой анонимности, я оставил комментарий: «Вы, ребята, просто супер! Особенно парень! Ну пожалуйста, оставайтесь подольше в Венеции!» — затем отправил себе имейл со ссылкой на страницу и поспешил обратно в pensione, отчаянно хромая, но в отличном настроении. Уже завтра наша семья имеет право занять забронированный и оплаченный номер отеля. И разве сможет Алби устоять перед соблазном поселиться в чудном отеле, удачно расположенном, удобном и романтичном? Я не сомневался, что сын непременно объявится. Тем более что Конни названивала ему уже из дому в Англии. Чистые простыни, душ, никаких родителей и отличный шанс произвести впечатление на девушку столь любимым ею завтраком со шведским столом? Я не сомневался, что Алби клюнет. И все, что мне останется делать, — это занять столик на веранде ближайшего кафе и ждать. Что я смогу сказать, не считая «прости» и «возвращайся домой», — тайна, покрытая мраком, но в нужный момент правильные слова обязательно найдутся.
Остановившись у стойки портье, я написал записку на обороте листовки с приглашением на концерт Вивальди:
Фрея, простите, ради бога, мое недостойное поведение. Вы, должно быть, считаете меня не вполне адекватным, и в этом Вы не одиноки. Пожалуйста, разрешите мне загладить вину, пригласив Вас сегодня вечером на обед, и тогда я, возможно, объясню, в чем дело. Если мое предложение Вас не заинтересует, Вы сможете найти меня в номере 56, раскаленном чулане под самой крышей. Но даже если до восьми вечера Вы не откликнетесь на мой призыв, а значит, нам больше не суждено увидеться, Вы должны знать, что знакомство с Вами доставило мне громадное удовольствие. Так же, как и совместное посещение Áccadémia! С наилучшими пожеланиями, Дуглас.
И прежде чем я успел передумать, я вручил записку портье с просьбой передать датской леди, что путешествует в одиночестве. Фрея Кристенсен? Grazie mille. Затем на негнущихся ногах я поднялся по лестнице и тяжело опустился на кровать. Предательские кроссовки были стянуты с противным чавкающим звуком. Ну и где их хваленая комфортность?! Несмотря на все повязки и пластыри, ноги выглядели так, будто их объели крабы. Волдыри на костяшках пальцев лопнули, обнажив сырое мясо, а на подошвах мертвая кожа висела клочьями, точно приспущенные флаги. Распухшие ноги лишили меня возможности надеть вполне приличные коричневые полуботинки в дырочку, поэтому мне ничего не оставалось делать, как в ожидании звонка от знакомой дамы по новой забинтовать раны.
117. Ненастоящее свидание
Конечно, это не было настоящим свиданием. Просто двое усталых путников, ищущих временную отраду в обществе друг друга. Так вот, распаковывая новую рубашку и причесываясь, я неожиданно понял, что уже без малого двадцать лет не обедал в обществе любой другой женщины, кроме жены. И вообще, все это было настолько странно и непривычно, что я твердо решил не зацикливаться на предстоящем свидании и посему выбрал маленькую тратторию без особых затей, которую приметил, нарезая круги по городу: симпатичный, но функциональный ресторанчик, без особых затей — разных там красных свечей и цыганских скрипок.
В отличие от меня, Фрея отнеслась к мероприятию со всей серьезностью, явно приложив определенные усилия. Она ждала меня в холле, неброско, но умело накрашенная, в обтягивающей юбке и кремовой атласной рубашке по типу мужской, которую с полным правом можно было назвать блузкой. Вид свежий, здоровый, вполне аппетитный, и все же мне инстинктивно захотелось застегнуть ее блузку на верхнюю пуговицу. Неужели я единственный мужчина в мире, который не раздевал, а одевал женщину глазами?
— Прифе-е-ет! — С целью поскорее найти общий язык я постарался растянуть столь непростое слово на скандинавский манер.
— Добрый вечер, Дуглас.
— Отлично выглядите, — отпустил я неловкий комплимент.
— Благодарю. А мне очень нравятся ваши туфли. Они такие необычные и яркие!
— «Уличный стиль». Наиболее подходящий термин, по-моему.
— Вы что, играли в баскетбол?
— На самом деле туфли предназначены для ходьбы, но они прилипли к моим ногам, точно какой-то инопланетный паразит, и теперь это единственное, что я могу носить.
— А мне нравится, — сказала она, непринужденно положив руку мне на плечо. — Вы в них смотритесь очень даже стильно.
— Я оставил свой скейтборд снаружи. — Я взял ее за руку и поковылял в сторону двери, навстречу теплому, влажному вечеру, который иногда почему-то называют томным.
Мы направились на восток, через sestiere Кастелло — кончик хвоста рыбины, — пробираясь по боковым улочкам и наслаждаясь ощущением сопричастности, доступным лишь бывалому путешественнику, который переживает момент истины, когда обыкновенные туристы возвращаются в автобусы или на круизные суда.
— Надо же, вам больше не нужна карта!
— Нет, я практически стал местным жителем.
Мы вышли к внушительным воротам Арсенала, с настоящими бойницами в стенах, точь-в-точь как у игрушечного форта. Я читал об этом в путеводителе.
— Грандиозным нововведением венецианцев было массовое производство стандартных частей для судов. Именно здесь венецианские корабельщики поразили воображение французского короля Генриха Четвертого, сумев построить целый галеон…
— За время, ушедшее на королевский ужин, и вот так зародилась современная производственная линия, — продолжила за меня Фрея. — Только, по-моему, это был Генрих Третий. У нас с вами один и тот же путеводитель.
— Боже, я просто старый зануда! — вздохнул я.
— Вовсе нет, я точно такая же. Мне кажется, тяга к самообразованию — это прекрасно. Но, возможно, она приходит только тогда, когда у вас появляются дети. Мы с мужем, с бывшим мужем, до одурения таскали наших девочек по древним развалинам, смиренным кладбищам и пыльным галереям. «Вот это могила Ибсена, а это Сикстинская капелла… Смотрите! Смотрите! Смотрите!» А им, бедняжкам, хотелось пойти на пляж, пофлиртовать с мальчиками. Теперь, когда девочки выросли, они начали ценить прекрасное, но тогда…
— Именно так мы и хотели провести лето. Мы с женой собирались поводить нашего сына по всем самым знаменитым европейским галереям.
— А в результате?
— Сын оставил записку и сбежал с аккордеонисткой. Жена в Англии, строит планы развода.
— Я дико извиняюсь, но это действительно не самый удачный отпуск, — рассмеялась Фрея.
— Вы абсолютно правы.
— Ну что может быть еще хуже?
— А акулы в лагуне водятся?
— Мне не следовало смеяться. Простите. Нет ничего удивительного, что вы так расстроены. Но я постараюсь сегодня не сыпать вам соль на раны. — Фрея взяла меня за руку, и в ту же самую секунду, словно она включила сигнал тревоги, зазвонил мой мобильник.
118. Спутанный клубок
— Алло?
— Привет. Ты где?
— О, иду по улице. Как всегда.
— Значит, никаких новостей.
— Пока еще нет. Но я уже на подходе. Простите, я на минуточку, — прошептал я Фрее и махнул рукой, чтобы она шла вперед.
— Что значит «на подходе»?
— Это значит, что у меня есть хорошая зацепка. Сеть затягивается.
— Ты изъясняешься совсем как частный детектив.
— На мне сейчас темный макинтош. Вовсе нет.
— А вот и да. Тогда скажи.
— Скоро узнаешь.
— Получил от него какие-нибудь известия? Говорил с ним?
— Всему свое время.
— Но почему ты не хочешь сказать?
— Доверься мне. У меня есть материальное подтверждение, что он жив и здоров.
— Тогда, может, мне стоит прямо сейчас взять билет на самолет?
— Нет! Нет, я ведь сказал, что привезу его домой.
— Дуглас, прошло уже пять дней, и я действительно хочу быть в курсе.
— Вот когда все прояснится, тогда и узнаешь.
В трубке повисла длинная пауза.
— Мне кажется, тебе пора возвращаться в Англию.
— Вернусь, как только его отыщу.
— Сдается мне, что ты не слишком-то усиленно его ищешь, так?
Почувствовав совершенно иррациональный приступ паники, я повернулся спиной к Фрее, терпеливо ждавшей меня у следующего моста.
— Нет, не так. Я как раз занимаюсь поисками.
— Я имела в виду совсем другое. Ты явно занимаешься чем-то не тем.
Нам налево или направо? — спросила Фрея языком жестов.
— Я как раз собирался перекусить. Можно перезвонить тебе позже? — сказал я и беззвучно прошептал: — Еще минуточку.
— Ох… Ну ладно. Я надеялась, что мы сможем поговорить, но если тебе некогда…
— Я уже занял столик, вот-вот принесут еду. Нет, не еду, меню. Вот-вот принесут меню.
— А ты вроде говорил, что идешь по улице.
— Ну, шел, а теперь сижу за столом. Терпеть не могу говорить в ресторанах по телефону — это дурной тон. Официант уже бросает на меня косые взгляды. — Похоже, тут я слегка переусердствовал, поскольку буквально услышал, как Конни нахмурилась.
— А ты сейчас где?
— Я в Кастелло, около Арсенала. Сижу на террасе, а рядом стоит официант. Если хочешь, могу послать тебе фото.
Снова долгая пауза, длившаяся, казалось, целую вечность, и трагический шепот Конни:
— Дуглас, я за тебя беспокоюсь. Мне кажется, ты, возможно…
— Все. Мне пора, — отрезал я, дав отбой. Прежде я никогда не позволял себе вешать трубку во время разговора с Конни. Затем, к собственному удивлению, я выключил телефон и бодро захромал в сторону Фреи. — Прошу прощения. Конни — моя жена.
— А мне, грешным делом, показалось, что когда зазвонил телефон, то вы чуть было не сиганули в канал.
— Звонок застал меня врасплох, только и всего. Мне срочно нужно выпить. Ресторан за углом.
Мы вышли на крошечную площадь. Никаких тебе сувенирных открыток или карнавальных масок. Наоборот, на веревках между домами на ветру полоскалось белье, наподобие праздничных флагов, в квартирах на первых этажах надрывались радиоприемники и телевизоры, а в угловом здании располагалась маленькая траттория, выглядевшая, вопреки моим чаяниям, весьма романтично.
— Ну, что скажете?
— По-моему, отличное место.
119. Дочери
Мы устроились на террасе, на стоявших рядышком стульях, лицом к площади. В ресторане не было меню, вместо этого маленький старичок с подозрительно черными волосами принес нам по бокалу «просекко», а затем плошки с маринованными кальмарами, осьминогами, анчоусами — пряными, маслянистыми, бесподобными на вкус. Словно в подтверждение сугубо платонического характера сегодняшнего вечера, Фрея показала на телефоне фотографии своих дочерей, двух потрясающе красивых голубоглазых девочек-погодков, которые на серии снимков постепенно трансформировались в длинноногих, длинноволосых, белозубых молодых женщин — прямо-таки олицетворение здоровья и энергии, — снятых на фоне и открытого всем ветрам Атлантического побережья, и тайских пальм, и сфинкса, и какого-то ледника. Полагаю, что если с умом подойти к отбору фотографий, то можно создать жизнеутверждающую картинку даже из самых мрачных, диккенсовских эпизодов детства, но, судя по фотоальбому Фреи, ее дочери еще в колыбели получили благословение Небес. Фрея была слишком милой женщиной, чтобы оскорблять ее завистью, однако на всех снимках она была запечатлена в обнимку с одним из своих фотогеничных отпрысков, тогда как я, со своей стороны, сколько ни старался, так и не сумел припомнить ни одной фотографии, где мы с сыном вдвоем. Возможно, в его детстве что-то такое и было, но вот как насчет последних восьми — десяти лет? Ну да ладно, вот фотография Анастасии Кристенсен, плавающей с дельфинами, а вот Бабетт Кристенсен в качестве волонтера в африканской деревне. А вот паста и новая бутылка вина.
— Анастасия сейчас — кинодокументалист. Бабетт занимается охраной окружающей среды. Я ими, как вы уже наверняка заметили, очень горжусь. И способна до опупения докучать людям рассказами о них. Так что мне лучше заткнуться, пока вы с тоски не бухнулись головой прямо в лапшу.
— Вовсе нет. Они, похоже, чудные девочки.
— Чудные, — ответила Фрея, пряча телефон в сумку. — Хотя в детстве иногда вели себя как последние стервозы… — Она зажала рот рукой. — Нет, я не должна так говорить, хоть это и правда. Но, видит бог, мы даже дрались! К счастью, с возрастом все проходит. Кстати, вот еще одна… — Фрея снова вытащила телефон. — Я сомневалась, стоит ли вам показывать, ну вы сами поймете почему… — (Передо мной была двадцатилетняя Бабетт, обнаженная, она сидела в медицинском кресле с новорожденной девчушкой цвета баклажана у груди, мокрые от пота волосы прилипли ко лбу.) — Да, в то лето я действительно стала бабушкой. Нет, вы только представьте! Mormor[53] в пятьдесят два года! Боже правый! — Она покачала головой и потянулась к бокалу.
— А это кто?
По левую руку стоял стройный мужчина благородного вида, прямо-таки римский сенатор, красивый до неприличия, несмотря на дурацкую ухмылку и хирургический халат.
— Мой бывший муж.
— Он похож на кинозвезду.
— И боюсь, слишком хорошо об этом знает.
— У него совершенно невероятные глаза.
— Они-то меня и погубили.
— Погодите, он что, присутствовал при родах?
— Ну конечно.
— Он видел, как… появляется на свет его внучка?
— Да-да, мы оба видели.
— Это очень по-скандинавски.
Фрея расхохоталась, а я еще раз украдкой взглянул на фото:
— Он действительно очень красивый мужчина.
— Наши дочери, к счастью, пошли в него.
— Позвольте с вами не согласиться, — с готовностью отозвался я, и Фрея игриво пихнула меня в бок локтем. — А они дружат со своим отцом?
— Само собой, они его обожают. Я периодически уговариваю их остудить пыл, но они продолжают его боготворить.
Мой сын меня не боготворил, и это замечательно. Если бы меня боготворили, я бы, наверное, чувствовал себя неуютно, впрочем, точно так же, как если бы меня обожали. А вот от того, чтобы просто быть на дружеской ноге, я бы точно не отказался.
— Мне всегда казалось, что дочери относятся к отцам более снисходительно, — произнес я. — И ладят с отцами гораздо лучше, чем сыновья. Интересно, почему так?
— Полагаю, потому, что здесь вы свободны от обязательств служить ролевой моделью. Или, по крайней мере, от непосредственных сравнений. Тогда как с сыном…
— Очень может быть. Я как-то раньше не задумывался. — Стремился ли когда-нибудь Алби быть похожим на меня? И в чем именно? Если хорошенько пораскинуть мозгами, то рано или поздно можно найти ответ, но Фрея уже наливала мне вино.
— У меня аналогичное ощущение относительно сыновей. Мне хотелось бы иметь сына. Красивого, немного старомодного мальчика, которого я могла бы и наряжать, и формировать как личность, и ревновать к девушкам. А кроме того, не стоит идеализировать девочек. Если бы у вас была дочь, возникли бы свои проблемы.
— У меня была дочь.
— В самом деле?
— У нас с женой. Нашим первым ребенком была девочка, ее звали Джейн, но она умерла.
— Когда?
— Вскоре после рождения.
Повисло тягостное молчание. С годами я стал замечать, что некоторые люди, узнав от нас о потере ребенка, почему-то начинают злиться, как будто мы их обманули. Другие же, наоборот, стараются отмахнуться, словно это все ерунда, но, к счастью, таких очень немного. Основная масса людей проявляет чуткость, демонстрируя понимание, и на случай возникновения подобной ситуации у меня припасено соответствующее выражение лица, нечто вроде улыбки — у Конни тоже такая имеется, — дабы убедить собеседника, что у нас все о’кей, и вот эту самую улыбку я сейчас и попытался изобразить.
— Дуглас, мне очень жаль.
— С тех пор много воды утекло. Прошло больше двадцати лет.
В этом году моей дочери исполнилось бы двадцать.
— Нет, но все же это худшее, что может случиться с супружеской четой.
— Я не собирался устраивать здесь мелодраму, но мы с Конни взяли себе за правило никогда не избегать данной темы. Не хотим, чтобы это было секретом или каким-то табу. Мы хотим… расставить все точки над «i».
— Понимаю, — обронила Фрея, и ее глаза покраснели.
— Пожалуйста, Фрея, не стоит портить сегодняшний вечер…
Нет, не двадцать, а только девятнадцать. По идее, она должна была сейчас перейти на второй курс университета.
— Нет, но все же…
— Не стоит омрачать наш ужин воспоминаниями.
Полагаю, медицинский или архитектурный факультет. Хотя, вероятно, она могла бы стать актрисой или художницей. Я бы не возражал…
— Итак, ваш сын…
— Алби наш единственный ребенок, но ребенок второй.
— И вы поэтому здесь? Из-за сына?
— Совершенно верно.
— Он что, пропал?
— Он сбежал.
— И ему?..
— Семнадцать.
— Ох, — вздохнула Фрея, словно ей все сразу стало понятно. — А у него достаточно здравомыслия?
— Не всегда, — рассмеялся я. — Если честно, то крайне редко.
— Ну, ведь ему еще только семнадцать. Какой с него спрос?
— В его возрасте я был вполне здравомыслящим.
— А я вот нет, — покачав головой, рассмеялась Фрея. — Скажите, вы с ним очень близки?
— Нет. Отнюдь. Именно поэтому я и здесь.
— А вы с ним много разговариваете?
— Не то чтобы очень. А вы? С вашими дочерьми?
— Конечно. Мы разговариваем обо всем на свете!
— Ток-шоу с моим сыном — провальное мероприятие. Алби, наша восходящая поп-звезда, определенно не захочет принять в нем участие. «Итак, как дела? Чем ты сейчас занимаешься? Планы на будущее?»
— Но отсутствие общения с сыном — тревожный сигнал.
— Так оно и есть. Так оно и есть.
— Возможно, нам стоит сменить тему разговора. И все же, не поймите меня превратно, ведь я вовсе не хочу недосчитывать… — есть такое слово? В общем, не хочу недооценивать ваше беспокойство, но если у него есть доступ к деньгам и телефон, на всякий пожарный…
— У него есть…
— И он взрослый человек, более или менее. Может быть, лучше его отпустить?
— Я обещал жене, что найду его.
— Жене, с которой вы живете раздельно.
— Еще нет, — насупился я. — Мы еще не живем раздельно. Мы просто в разных городах. Мы живем раздельно… с географической точки зрения.
— Понимаю.
Официант принялся убирать со стола тарелки, и мы замолчали.
— А еще мы поссорились. Мой сын и я. Я погорячился и теперь хочу все исправить. Лично. Неужели мое поведение кажется столь безрассудным?
— Нет, конечно. Ваше поведение кажется весьма благородным. Но если бы мне пришлось извиняться перед дочерьми за все глупые слова, сорвавшиеся у меня с языка, мы только об этом и говорили бы. И я, как родитель, считаю, что каждый имеет право на ошибки и на прощение за них. Вы со мной согласны?
120. Дочь
Безусловно, я чувствовал свою вину в случае с Джейн. Что ж, ощущение довольно иррациональное, но чувство вины редко бывает рациональным. Нас заверяли, снова и снова, что мы ничего не могли сделать, что сепсис, убивший нашу дочь, не обусловлен нашим поведением или стилем жизни, и он не был внутриутробным. Да, она родилась слегка недоношенной, но вполне здоровенькой и крепкой. Но поскольку злость всегда предпочтительнее угрызений совести, я отчаянно искал виноватых: систему дородового наблюдения, систему послеродового наблюдения, медицинский персонал. Слово «сепсис» подразумевает наличие инфекции. Тогда кто в этом виноват? Но очень скоро выяснилось, что в данном случае персонал был абсолютно невиновен, более того, абсолютно безупречен. Такие вещи случаются, сказали нам; крайне редко, но случаются. Отлично, но что тогда нам было делать с накопившейся злостью, с накопившимися угрызениями совести? Конни загнала их глубоко внутрь. Крылась ли причина трагедии в ее прошлом, в курении и злоупотреблении алкоголем, в ее излишней беспечности? Должно быть, она что-то такое сделала. Столь сурового наказания без вины не бывает, ведь так? Но нет, мы ничего плохого не сделали и вообще ничего не могли сделать. Подобные вещи случаются. Вот такие дела.
Во время родов у нас не возникло чувства опасности. Все шло хорошо, жизненный опыт, весьма болезненный, но волнующий, в общем знакомый и в то же время абсолютно новый. Воды у Конни отошли ночью. Поначалу ни один из нас этому не поверил, ведь шла всего лишь тридцать четвертая неделя срока, но насквозь промокший матрас говорил сам за себя, и мы начали действовать: срочно поехали в больницу, потом мерили шагами приемный покой, чувствуя одновременно усталость и нервное возбуждение. Схватки начались в середине утра, а затем все стало происходить очень быстро. Конни оказалась сильной и отважной, в чем я не сомневался, и уже в 11:58 Джейн была с нами, комочек плоти, хныкающий и орущий, молотящий воздух крошечными кулачками и сучащий ножками, весом чуть больше четырех фунтов, но полный ярости; да, она казалась настоящей красавицей, ее совершенство позволило нам прогнать прочь тревоги и боль, им на смену пришли радость и ликование. Она родилась здоровенькой, и мы, как и рассчитывали, смогли сразу взять ее на руки. Были и фотографии, и клятвы в душе; я сделаю все, что в моих силах, чтобы заботиться о ней и беречь как зеницу ока. Конни приложила Джейн к груди, и, хотя поначалу малышка отказалась сосать, все шло хорошо. Никакой надобности в инкубаторе, только надлежащий уход. Мы вернулись в палату.
Весь день я просидел возле постели, наблюдая за тем, как они спят: Конни бледная, измученная и красивая. Бог его знает, почему это стало для меня таким сюрпризом, но я был сбит с толку и ошеломлен жестокостью, царившей в родильной палате, с ее потом, кровью и полным отсутствием деликатности. Окажись я в подобной ситуации, я требовал бы не кислородную маску, а общую анестезию и шестимесячную реабилитацию. Но для Конни процесс разрешения от бремени оказался даже более естественным, чем что бы то ни было, и я ею очень гордился.
— Ты была просто невероятной, — сказал я Конни, когда она открыла глаза.
— А я чертыхалась? — спросила она.
— Постоянно. Правда-правда, постоянно.
— Хорошо, — улыбнулась она.
— Но все выглядело в высшей мере естественно. Ты была похожа на… жену викинга или типа того.
— Спасибо, — сказала Конни. — Ты ею доволен? Она совсем крошечная.
— Она само совершенство. Я в восторге.
— Я тоже.
Они хотели оставить Джейн и Конни в больнице на ночь — не о чем беспокоиться, вот мы и не беспокоились. Конни не слишком охотно, но отпустила меня домой, чтобы я мог заняться приготовлениями к завтрашнему возвращению матери с ребенком, и меня ждала поездка назад — несомненно, самая странная поездка из всех, что когда-либо приходилось совершать мужчине, — в наш общий дом, который я нашел ровно в том состоянии, в каком мы его и оставили. Было нечто ритуальное в тех нескольких часах подготовки к столь значительному событию, словно для меня они последние, проведенные в одиночестве. Двигаясь точно в тумане, я отмыл грязь и ликвидировал бардак, забил продуктами холодильник и разложил по местам необходимые принадлежности. Я ответил на письма, сделал несколько обнадеживающих телефонных звонков: мол, с матерью и младенцем все в порядке. Застелил постель чистыми простынями, а когда навел полный порядок, поговорил с Конни, лег спать…
…и проснулся от звонка, раздавшегося примерно в четыре утра, в тот страшный час. Нет никаких поводов для паники — ужасные слова, — однако новорожденная Джейн немного вялая. У нее возникли некоторые трудности с дыханием, она переведена в другую палату. Ей предписали антибиотики, и они, несомненно, помогут, но не мог бы я приехать в больницу прямо сейчас? Путаясь в рукавах, я оделся и выскочил из дому, хватаясь как за соломинку за обнадеживающие детали разговора — нет никаких поводов для паники — и все же не в силах забыть фразу «возникли некоторые трудности с дыханием»: разве есть что-либо более основополагающее, чем способность дышать? Разве мы не вкладываем в слова «дышать» и «жить» один и тот же смысл? Я побежал вниз по Килбёрн-Хай-роуд, поймал такси, забрался внутрь, выбрался наружу — и прямиком в больницу, гулко протопал по коридору в палату Конни, остановился перед задернутой занавеской, услышал плач — и все понял. Я отодвинул занавеску, увидел, как жена лежит, свернувшись клубком на постели, спиной ко мне — о, Конни! — и мне все стало ясно.
На следующее утро нас привели в специальную комнату, дав нам возможность побыть немного с Джейн, хотя у меня и не лежала к этому душа. Каким-то чудом я все же сумел сделать пару фото, снять отпечатки ручки и ножки — именно такой совет мы получили, поскольку, как ни странно, нам потом, возможно, будет приятно их иметь, что оказалось истинной правдой. Мы сказали ей последнее прости, и нас отправили домой, но никогда еще, ни до, ни после того, мы не чувствовали такой тяжести в пустых руках.
121. После
Итак, после того как мы известили родных и близких о благополучном разрешении от родов, перед нами встала задача дезавуировать эту информацию. Но слухи распространяются как круги на воде, причем плохие гораздо быстрее хороших, и в скором времени вокруг нас уже собрались друзья и коллеги. Они были добры к нам, приносили свои искренние соболезнования, явно из лучших побуждений, и тем не менее я поймал себя на проявлении излишней резкости, когда они пытались употребить неуместные эвфемизмы, говоря о смерти нашей дочери. Нет, она не «покинула этот мир». «Почить с миром», «преставиться», «уснуть вечным сном» — все эти штампы были одинаково отвратительны для меня, и слова «мы ее потеряли» казались одинаково неприемлемыми, поскольку все мы полностью отдавали себе отчет в том, где она в данный момент находилась. Ведь выражение «оставила нас» подразумевает определенное намерение с ее стороны, а фраза «отошла в мир иной» — хотя бы цель или пункт назначения, и в результате я огрызался на исполненных благих намерений друзей, те в свою очередь извинялись, а что еще они могли сделать? Спорить насчет терминологических тонкостей? Конечно, сейчас я сожалею о своей нетерпимости, поскольку вполне объяснимое желание смягчить обороты речи вызывает уважение и говорит о гуманности. Доктор тогда использовал термин «коллапс». Коллапс наступил очень быстро, сказал он, и я с ходу сумел постичь выбранное им слово. Но если бы хоть кто-нибудь из присутствующих сказал нам, что она «отошла в мир иной», я бы точно ему врезал. Нет, тогда уж пусть будет «исчезла». Исчезла или просто скончалась.
Так или иначе, моя грубость была малоприятной и неоправданной, и, как я подозреваю, возникло мнение, будто я «плохо держу удар». Печаль иногда сравнивают с оцепенением, хотя применительно к нашему случаю сие определение ни в коей мере не подходило. Оцепенению мы были бы даже рады. Но вместо этого мы чувствовали себя выпотрошенными, измученными, исполненными ярости. Конни в особенности была подвержена приступам бешенства, хотя в основном старалась сдерживать эмоции, а если и выплескивала их на меня, то только тогда, когда это не приносило особого вреда.
— Люди постоянно твердят, что я еще молода, — сказала она во время затишья после очередной бури. — Они твердят, что у меня впереди еще полно времени и мы можем завести другого ребенка. Но я не хочу другого ребенка. Я хочу этого.
Итак, мы вели себя некрасиво, мы вели себя неразумно. Мы ничему не научились. Мы были озлобленными, и уродливыми — с красными глазами, распухшими носами, — и безумными, а потому замкнулись друг на дружке. Друзья писали нам письма, мы их читали и даже испытывали благодарность, а потом выкидывали корреспонденцию на помойку. А что еще нам оставалось делать? Выставить письма на каминной полке, точно рождественские открытки? Причем особенно напрягала избыточная эмоциональность некоторых друзей Конни. Может, нам приехать к вам? — спрашивали они срывающимися, полными слез голосами. Нет, у нас все прекрасно, отвечали мы и больше не снимали трубку. Нас вытащили средь бела дня на похороны, короткое, мучительное мероприятие — что мы могли рассказать и какие случаи из жизни вспомнить, если речь шла о младенце, так и не успевшем сформироваться? И мне в очередной раз пришло в голову, что печаль — это не только боль утраты, но и сожаление о том, чего у вас никогда не было. Но так или иначе, мы худо-бедно пережили траурную церемонию. Присутствовали мать Конни, кое-кто из ее близких друзей, моя сестра. Мой отец сказал, что, если нужно, он приедет, но мне было не нужно. Мы вернулись домой сразу после церемонии, сняли траурную одежду и завалились в постель, где и оставались всю следующую неделю или около того. Мы целыми днями спали или просто валялись в кровати, ели скудную пищу, не ощущая вкуса, смотрели телевизор, не глядя на экран. К этому времени мы уже успели оцепенеть. Я никогда не ходил во сне, поэтому не могу поручиться, можно ли это назвать лунатизмом, но мы сидели и стояли, бродили и ели, не проявляя никаких признаков жизни.
Иногда Конни просыпалась ночью в слезах. Невыносимо смотреть на то, как убивается любимый человек, но в рыданиях Конни было столько животного и необузданного, что больше всего на свете мне хотелось, чтобы она замолчала. Поэтому я или обнимал ее, пока она снова не засыпала, или, махнув рукой на сон, смотрел вместе с ней в окно — стояло лето, и дни тянулись невыносимо долго, — и в эти предрассветные часы я мысленно повторял про себя торжественное обещание.
Да что там говорить, обещания, которые мы даем себе, как правило, чушь собачья; спортсмен клянется выиграть забег и приходит восьмым, ребенок обещает чисто сыграть фортепианное произведение и сбивается на первом же такте. И разве я сам не верил там, в родильной палате, что буду заботиться о своей дочери и беречь ее как зеницу ока? И еще. Мы с женой обменялись клятвами, которые были нарушены уже спустя шесть месяцев. Будь добрее, работай усерднее, слушай других, прибирайся, делай что должно; вечные решения, которые рассыпаются в прах при свете дня, и какой тогда смысл в очередной нарушенной клятве?
И все же я дал себе обещание. Я поклялся, что с этого дня буду заботиться о ней, не жалея сил. Буду отвечать на все ее звонки и никогда первым не повешу трубку. Сделаю все от меня зависящее, чтобы она была счастлива, и, конечно, никогда-никогда не оставлю ее. Хороший муж. Я стану хорошим мужем и не подведу ее.
122. Хандра
Прошло время. Я вернулся к работе и по-прежнему проявлял сострадание, Конни же сиднем сидела дома, погрузившись в нечто такое, что мы не осмеливались называть депрессией, хотя, положа руку на сердце, это был самый точный диагноз. Мы нашли безобидный эвфемизм — «хандра», одним словом, «она опять хандрит». Я звонил ей из лаборатории, твердо зная, что она дома, и твердо зная, что она не подойдет к телефону. В тех редких случаях, когда Конни все-таки брала трубку, то отвечала невнятно, или односложно, или раздраженно, или сердито, и тогда я ловил себя на желании, чтобы телефон продолжал и дальше звонить. «Ты что, опять хандришь?» — «Да, немного хандрю». Я очень старался и крутился, насколько мог, на работе, хотя от волнения у меня постоянно сосало под ложечкой, молчаливо сидел на заседаниях кафедры, пропуская информацию мимо ушей, а вечером карабкался по лестнице в нашу квартиру, слушал, как надрывается телевизор, и застывал перед дверью, с ключом в руке. В то тяжелое время, должен признаться, у меня не раз возникало искушение спуститься по лестнице, а затем — бежать без оглядки, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от той комнаты.
Но я себе этого ни разу не позволил. Нет, я делал глубокий вдох, прежде чем открыть дверь и обнаружить Конни, с красными глазами, в несвежей одежде, как всегда валяющейся на диване. Бывало, рядом с ней стояла бутылка вина, иногда початая, иногда пустая; бывало, на Конни нападала странная блажь, и тогда она начинала наводить чистоту: красила кладовки желтым, разгребала мансарду — и бросала все на полпути. Я в меру своих сил ликвидировал ущерб, готовил еду — что-нибудь здоровое — и присоединялся к ней на диване.
Жаль, что я не могу воспроизвести речь, подготовленную с целью вытащить ее из этого омута, что-то насчет необходимости возвращаться к нормальной жизни или учиться жить заново. Возможно, мои старания и увенчались бы успехом, я мог бы распахнуть настежь окна или найти вдохновение в природе. Возможно, хорошая речь и стала бы своеобразным катарсисом. Я составлял свое послание долгими бессонными ночами; поэтические вариации на тему банальных идей, оптимизма и умения жить сегодняшним днем, а еще что-то насчет времен года. Но я не мастер произносить красивые слова, мне не хватает красноречия и воображения, и после двадцати лет супружества мы и близко не подошли к такой простой и абсолютно ненаносной вещи, как катарсис. И даже если бы это было возможно, сомневаюсь, что катарсис — это именно то, чего мы так ждали. Перестать вспоминать или зацикливаться на этом? А собственно, ради чего?
Но я терпеливо сидел и пережидал вместе с ней нашу пору ненастья. И постепенно мы вернулись к жизни, а наш брак примерно в то время получил второе дыхание. Мы расправили плечи и начали выходить из дому, вместе посещали кинотеатры и выставки. Потом вместе ужинали и мало-помалу налаживали общение. Мы практически не смеялись, нет, это было бы уже перебором. Достаточно того, что мы вернули себе способность отвечать на телефонные звонки. Наиболее ветреные из наших друзей за время нашей добровольной изоляции отсеялись сами собой — что ж, скатертью дорога. Некоторые друзья успели обзавестись собственными семьями и не желали сглазить свою удачу. Мы все понимали и старались держаться подальше от них. Отныне и впредь мы будем жить скромно, довольствуясь простыми радостями.
Конни, по-прежнему не способная возобновить занятия живописью, решила попробовать себя на другом поприще. Коммерческие галереи никогда ее особо не устраивали, и поэтому она выбрала для себя вечерние занятия по администрированию в области искусства, словом, то, к чему у нее всегда лежала душа. Одновременно она начала работать в музее, в отделе образования, коим успешно руководит и по сей день. И вот как-то осенью, через год после того, как мы бродили у Серпентайна, мы снова сели на ночной поезд на Скай, ничем не примечательный городок, не считая того, что это было именно то место, которое мы оба любили и куда могли бы привезти Джейн. Мы проснулись рано утром, под проливным дождем отправились из отеля прямо на берег и развеяли там ее прах.
Несколько имевшихся у нас фотографий мы спрятали в ящик комода в нашей спальне, а потом время от времени их рассматривали. И вот теперь каждый год мы отмечаем появление Джейн на свет и ее уход из жизни, свято соблюдая эту традицию. Иногда Конни начинает спекулировать на тему воображаемого будущего нашей дочери, рисовать ее внешность, ее интересы и таланты. Конни делает это без лишних сантиментов, слащавости и слезливости. Она даже как бы немного бравирует, словно держит ладонь над пламенем свечи, и все для того, чтобы показать, какая она теперь сильная. Однако мне не по душе подобные спекуляции, по крайней мере озвученные. Я слушал, но держал свои мысли при себе.
Но уже на следующий год, а именно в мае, в парижском отеле на улице Жакоб был зачат наш сын, и вот теперь, восемнадцать лет спустя, я отправился на его поиски, чтобы привезти блудного сына домой.
123. Раздельное жительство… с географической точки зрения
И все же у меня не было шансов встретить сына здесь, в симпатичном ресторанчике, в венецианских закоулках. На самом деле, должен признаться, я на время даже забыл об Алби. Слишком уж приятно было проводить время в компании привлекательной и кокетливой датчанки; мы оба были слегка пьяные от еды: чудесной пасты с морепродуктами, холодного белого вина и свежей рыбы, которую нам предъявили до и после поджарки на гриле, что уже само по себе заставляло меня испытывать смутные угрызения совести…
— Но почему?
— Потому что тебе сперва показывают прекрасное серебристое морское создание, которое ты в результате превращаешь в груду костей, а его голова смотрит на тебя и словно говорит: «Посмотри, посмотри, что ты со мной сделал!»
— Дуглас, вы на редкость странный человек!
Затем клубника и какие-то сладости, тягучий ликер, а напоследок, весьма настойчиво, — кофе. Кофе! Поздним вечером буднего дня!
— Полагаю, придется пройтись пешком, чтобы растрясти жирок, — заметила Фрея.
— Отличная идея.
Мы пополам оплатили счет, кстати для Венеции вполне разумный. Я одарил щедрыми чаевыми нашего официанта, тот непрерывно жал нам руки, кивал, кивал, вставал на цыпочки, чтобы поцеловать Фрею в щечку, экспрессивно лопоча по-итальянски, что я очень везучий человек, очень fortunato.
— А сейчас, по-моему, он говорит, что у меня красивая жена.
— Не сомневаюсь, что так оно и есть. Только это не я.
— Даже не знаю, как ему объяснить.
— Тогда пусть себе думает, будто я ваша жена, — заявила Фрея, и мы решили замять для ясности.
Мы пошли назад по чудесной улице Гарибальди, где еще вовсю кипела жизнь и местные семьи ужинали на террасах кафе, затем свернули на широкую прогулочную аллею между величественными виллами. Мы шли, и, может, дело было в вине, или в тихой красоте вечера, или в высоком качестве медицинских пластырей, но я практически забыл о волдырях и ободранных ступнях. Я рассказал Фрее о моем сегодняшнем прорыве и о своем плане засесть с утра пораньше в засаде возле отеля.
— А что, если он там не объявится?
— Оплаченный номер в отеле в Венеции и никаких тебе пап и мам? Не сомневаюсь, что он приедет.
— Ну ладно, допустим, приедет. И что потом? Что вы ему скажете?
Мы пошли дальше.
— Я приглашу его выпить пивка. Извинюсь. Скажу, что мы по нему скучаем и больше такого не повторится, по крайней мере, я на это надеюсь.
Но, поделившись с Фреей своим планом, я сразу осознал его утопичность. Покажите мне таких отцов и сыновей, которые будут откровенно обсуждать свои чувства. И как мы будем болтать за кружкой пива о своих чувствах, если мы не говорили по душам с тех самых пор, когда корова делала «му»?
— Кто знает, если паче чаяния нам удастся утрясти разногласия, я смогу уговорить Конни прилететь в Венецию и тогда мы продолжим наше Большое турне. У нас еще впереди Флоренция, Рим, Помпеи, Неаполь. Он даже может взять с собой свою подружку, если захочет. Если нет, я отвезу его домой в Англию.
— А что, если он не захочет возвращаться в Англию?
— Тогда придется пустить в ход носовой платок с хлороформом и крепкую веревку. Возьму машину напрокат и повезу его назад в багажнике. — Фрея рассмеялась, а я добавил, пожав плечами: — Если он желает путешествовать дальше без нас, ради бога. По крайней мере, мы будем знать, что он цел и невредим.
Теперь мы уже шли по высокому мосту, обращенному на восток, в сторону Лидо.
— Я не отказалась бы посидеть вместе с вами в засаде, хотя ума не приложу, как бы мы объяснили мое присутствие вашему сыну.
— «Алби, познакомься с моей новой подругой Фреей. Фрея, это Алби».
— Да, вот это был бы номер.
— Очень может быть.
— Но, наверное, все же не стóит!
— Да. Не стóит, — ответил я, а когда опустил глаза, то оказалось, что она уже успела взять меня за руку, и вот таким манером мы прошествовали по набережной Рива дельи Скьявони.
— И куда вы направляетесь завтра? — полюбопытствовал я.
— Сяду на поезд до Флоренции. У меня уже есть билеты в галерею Уффици на послезавтра. Три ночи в Риме, затем Помпеи, Геркуланум, Капри, Неаполь. Практически тот же маршрут, что и у вас. А потом через две недели я из Палермо вылетаю в Копенгаген.
— Неповторимые каникулы.
— Я очень рассчитываю на то, что мне не придется это повторять, — улыбнулась Фрея.
— Неужели все было так ужасно?
— Нет, нет, нет. Я смогла увидеть чудесные, прекрасные вещи. Только посмотрите сюда — просто потрясающе! — (И мы оба принялись обозревать горизонт от Лидо до Джудекки, где сверкающий океанский лайнер, огромный, как межгалактический космический корабль, готовился отплыть в Адриатику.) — И произведения искусства, и здания, и озера, и горы. Восхитительные вещи, которые я больше никогда не увижу, но я впервые любуюсь ими в одиночестве. Я открываю рот, а потом спохватываюсь, что мне не с кем говорить. Конечно, я продолжаю твердить себе, будто это полезно для души, и все же я не уверена, что нам предначертано жить в одиночестве. Я имею в виду людей. Это немного смахивает на тест, на проверку способности выжить в пустыне. Что ж, весьма полезный опыт, и приятно сознавать, что ты справился, и тем не менее отнюдь не лучший вариант. Мне не хватает компании. Мне не хватает моих девочек и моей внучки. И я буду рада вернуться домой и обнять их. — Она выдохнула и передернула плечами, словно отряхиваясь. — Моя самая длинная речь за все три недели. Должно быть, это вино! Надеюсь, я вас не слишком утомила?
— Ничуточки.
Мы уже были на пороге pensione и теперь стояли лицом друг к другу.
— Сегодня был лучший день моего путешествия, галерея и этот вечер. Жаль, что мы так поздно встретились.
— Мне тоже.
На секунду мы замолчали.
— Надеюсь, комната не будет ходить ходуном, когда я лягу, — бросила она.
— Я тоже.
Еще одна секунда.
— Ну ладно!
— Ну ладно…
— Нам завтра обоим рано вставать. Пора на боковую.
— Печально, но факт.
Я открыл дверь, но Фрея не шелохнулась, и я снова закрыл дверь. Она рассмеялась, покачала головой и выпалила одним духом:
— Терпеть не могу использовать алкоголь в качестве предлога, но не уверена, что сказала бы это на трезвую голову, а потому, быть может, учитывая вашу ситуацию, вам, наверное, наплевать, но мне невыносимо думать о том, как вы там один, в этой крошечной комнатенке, и если желаете присоединиться ко мне сегодня вечером, в моем номере, естественно, без всяких там… амуров, совершенно не обязательно, просто для тепла — ну, не для тепла, сейчас слишком жарко для тепла, — для компании, вроде тихой гавани, тихой пристани — так говорят? Ладно, если вам кажется, что вы способны на это без лишних угрызений совести, то я буду просто счастлива.
— Да, — ответил я. — С удовольствием.
В общем, так мы и сделали.
124. Безумные ночи, безумные ночи
Что ж, это было ошибкой.
Несмотря на чисто физическое изнеможение, в ту ночь я практически не сомкнул глаз, хотя вовсе не из-за того, о чем вы могли бы подумать. Я не мог заснуть скорее из-за переизбытка кофеина, вина и шума в голове, а отнюдь не из-за вожделения. На самом деле уже через несколько минут Фрея мирно спала у меня на плече, дыша на меня алкоголем и зубной пастой незнакомой марки, и хотя она не храпела в прямом смысле этого слова, но тем не менее явственно посапывала, а в горле у нее что-то булькало и хрюкало. Смущение и желание соблюсти приличия вынудило нас остаться в футболках, вследствие чего нам сейчас было отчаянно жарко, а прикосновение даже тонкой хлопковой простыни к моим израненным ногам заставляло меня нервно дергаться и извиваться, и, по мере того как шло время, несомненные удовольствия прошлого вечера постепенно таяли, растворяясь в чувстве вины, дискомфорта и душевного непокоя. При всем желании невозможно было понять, как тот факт, что я лежу в данный момент рядом с практически незнакомой женщиной, придавленный тяжестью ее тела, может спасти мой брак; более того, я ни на секунду не забывал о том, что в кармане моих брюк, аккуратно сложенных на стуле, находится выключенный телефон. Интересно, звонила ли мне Конни? А вдруг появились какие-то новости? А вдруг я ей нужен? А что, если она сейчас тоже лежит без сна? Когда радиочасы с трех ночи перескочили на четыре, я окончательно простился с надеждой уснуть, высвободил плечо из-под головы Фреи и извлек телефон.
Свечение экрана мобильника в четыре утра куда более мощный стимулятор, нежели эспрессо, и через пару секунд я был в полной боевой готовности. Никаких сообщений, никаких текстов или имейлов. В поисках утешения, движимый сентиментальным желанием вновь увидеть оживленное, улыбающееся лицо сына, я подключился к видео, где они поют «Homeward Bound» на какой-то неизвестной венецианской площади. С выключенным звуком выступление понравилось мне еще больше, и я даже успел заметить их несколько глуповатый влюбленный вид, на что я раньше как-то не обратил внимания. «Может быть, лучше его отпустить», — сказала Фрея.
Невозможно. Я снова набрал кейт килгур, опробовал парочку тупиковых вариантов и наконец на сайте по обмену фотографиями нашел виртуальный, визуальный дневник ее путешествий. Вот Кейт и Алби, щека к щеке, стоят на мосту Риальто, надув губы и подставив лоб рыбьему глазу фотокамеры мобильника, в той позе, которая в наши дни уже стала стандартной. Вот достаточно унылое фото Алби, одетого в нечто черно-белое и тоже унылое, он позирует, прижавшись щекой к грифу гитары, внизу подпись: «Любовник и друг. Алби Петерсен», а еще ниже — комментарии фанов и друзей КК, явно не дружащих с пунктуацией: роскошно!!! осади назад сучка он мой, так держать, привези его в сидней, он хорошенький чертова девчонка да он красавчик. Моя родительская гордость боролась с некоторым изумлением от знакомства с этим дерзким новым миром, где нашел свое место Алби и где всему присваивались свои рейтинги, включая сексуальную привлекательность незнакомцев, и каждый непременно должен был высказать свое мнение. Никаких комплексов, никаких запретов. Я бы! — гласила одна из ремарок. Вот и все, просто я бы! И никаких тебе заумных разговоров и пьяных признаний шепотом, сделанных в траттории на задворках? Боже правый, подумал я, как же мне жить в этом мире, где люди свободно выражают то, что чувствуют?
А вот Алби в какой-то постели, его худосочное туловище выставлено на всеобщее обозрение, к нижней губе приклеена сигарета, как у французской кинозвезды, а далее комментарии, уже личного характера. Что ж, я вполне мог бы, не боясь разоблачения, добавить свою ремарку: ввернуть что-то типа «курить — это НЕ круто» или вставить снимок формата JPEG пораженного легкого, но я решил не останавливаться и продолжить просмотр, а потому пропустил фото с Кэт, спящей на железнодорожной платформе, и перешел к следующему, где она, стоя перед Пизанской башней, пыталась ее выровнять; я даже рассмеялся, чуть ли не в голос, — надо же, Алби таки поддался соблазну снять нечто подобное, — но неожиданно спохватился и подумал…
Пизанская башня. Это неправильно.
Пизанская башня не в Венеции. Она… Ну, она в Пизе.
Я посмотрел на дату на фотографии. Сегодня — вчера. Я обматерил чертову башню чертовой Пизы — и зажал рот рукой.
Тогда я вернулся к предыдущей фотографии — Кейт на железнодорожной платформе. На указателе над скамьей написано «Болонья». Подпись: Венеция, ты, блин, нас убиваешь. Слишком много туристов. Снова в путь!
На сей раз я выругался еще громче, в результате чего Фрея беспокойно заворочалась и что-то сонно пробормотала. На меня накатил приступ паники. Спокойствие, только спокойствие. Возможно, это была однодневная поездка! А где, собственно, находится Пиза? Путеводитель по Италии лежал на упакованном чемодане Фреи. Болонья располагалась как раз посредине нижней части голенища «итальянского сапога», а вот Пиза… В Тоскане? Я находился не только в неправильном городе, я находился на неправильном побережье.
Я вернулся к фотографиям Пизы: Алби, угрюмый и скучающий, на набережной Арно, голова неудобно лежит на футляре гитары. Алби не в духе. продолжай двигаться вперед и только вперед. иногда путешествие — это тяжело, блин. изматывает. необходимо место, где мы могли бы приклонить головы. Тогда возвращайся обратно в Рединг, глупый мальчишка! На следующем снимке, сделанном ночью, Алби спорит с carabinieri, на губах Алби играет насмешливая ухмылка, глаза офицера затеняет козырек фуражки. «Алби, это ведь полисмен! — буквально рвалось у меня из груди. — Не спорь с полицейским!» Согнаны с места фашистами — вот и все, что могла сказать Кейт по данному поводу. Интересно, что ждет меня на следующем фото? Алби, истекающий кровью после удара дубинкой? Нет, просто дворовая кошка, лакающая воду из крышечки бутылки. Спокойной ночи котеночек, — гласила подпись. — Завтра Сиена!
Завтра. А это значит, уже сегодня, сегодня утром в Сиене. Часы показывали восемь минут пятого. С брюками в обнимку и проклятыми кроссовками в руках я на цыпочках прокрался к двери.
125. Письмо Фрее Кристенсен, подсунутое ей под дверь
Дорогая Фрея,
по-моему, исчезнуть не попрощавшись называется «уйти по-английски». Интересно, знакома ли Вам эта идиома? Все остальные Вы знаете. Наверняка мой поспешный уход может показаться излишне театральным и, возможно, не слишком учтивым, но я искренне надеюсь, что Вы не в обиде. Вы спали так крепко, что грех было нарушать Ваш мирный сон. Причина моего поспешного исчезновения — «горячий след», на языке детективов, в деле моего сына, и теперь мне надо успеть до ланча пересечь всю Италию. Одному Богу известно, поспею ли я вовремя, или же мои старания окажутся втуне, но я просто обязан попытаться. Не сомневаюсь, что Вы, как мать, меня поймете.
Вторая причина, по которой я не стал Вас будить, — моя неспособность найти подходящие слова, в связи с чем я решил, что будет гораздо удобнее, невзирая на ранний час, изложить свои мысли на бумаге. Я долго думал, стоит ли оставлять адрес и номер телефона, но какой в этом смысл? Должен признаться, что я получил колоссальное удовольствие от нашего вчерашнего разговора, который так или иначе напомнил мне о цели моего приезда в Венецию, а также о моих обязательствах и обещаниях.
И хотя нам с Вами вряд ли суждено встретиться вновь, это ни в коей мере не умаляет тех теплых чувств, что я к Вам испытываю, или моей благодарности Вам. Вы на редкость интересная, интеллектуальная и отзывчивая женщина, с потрясающим словарным запасом. И хотя я не верю в рок или судьбу, не могу не признать, что мне чрезвычайно повезло повстречать Вас на своем жизненном пути в переломный для меня момент. Вы прекрасный компаньон и, кроме того, смею заметить, весьма привлекательная женщина, несмотря на статус бабушки. В глубине души мне очень хотелось бы поехать вместе с Вами и во Флоренцию, и в Рим, и в Неаполь, однако, как ни прискорбно, этому не суждено сбыться.
Я желаю Вам получить удовольствие от оставшейся части путешествия и, заглядывая в будущее, уверен, что Вы рано или поздно обретете свое счастье, одна или с кем-то еще, и продолжите наслаждаться общением со своими прекрасными детьми и внуками. А я, со своей стороны, навечно сохраню в памяти тот день, что мы провели вместе, вспоминая о Вас с признательностью и любовью, хотя, боюсь, и с некоторым сожалением.
С наилучшими пожеланиями,
126. Отъезд на рассвете
Рассвет застал город опустевшим. Я трусил по притихшим улицам и площадям, не встречая ни единой живой души вплоть до Страда-Нова, по которой ковыляли офисные уборщики, служащие отелей и официанты из утренней смены, понуро опустив голову, безразличные к розовеющему небу и окружающей красоте.
Я сел на первый утренний поезд до Флоренции буквально за три минуты до отправления, с двумя стаканчиками двойного эспрессо в руках; без кофе мне просто было бы не выдержать путешествия, как, впрочем, и без чего-то мучного и жирного, а именно чипсов. Я вытер руки моментально размокшей тонюсенькой салфеткой и зажмурился от неожиданно яркого света, а поезд тем временем осторожно пробирался по насыпи, пуповиной соединяющей Венецию с Большой землей. Слева поразительная картина: машины.
Окраины Венеции на Большой земле выглядели неприглядно и довольно уныло, а поскольку смотреть там было особо не на что, я поставил будильник на два часа вперед и закрыл глаза в надежде немного соснуть. Но меня подвели два двойных эспрессо, и я поймал себя на том, что непрерывно прокручиваю в голове слова из письма к Фрее. Сейчас она, должно быть, уже проснулась, нашла мою записку под дверью, прочла ее и теперь испытывает… что? Смущение? Раскаяние? Раздражение? А может, ее забавляет моя наивная интерпретация произошедшего? Интересно, положит ли она мое письмо в свой путеводитель с понимающей, сухой улыбкой или же аккуратно разорвет пополам? Возможно, после того, что между нами было, мне все-таки следовало попрощаться с ней лично. И эта мысль меня терзала.
И если я не знал, где сейчас Алби, то маршрут Фреи знал наверняка. Через два часа она будет сидеть в том же поезде, созерцая из окна чахлые пригородные сады, промышленные зоны и типичные офисные кварталы и, так же как и я, сожалея о второй бутылке вина; и вообще, я мог бы спокойно подождать ее на вокзале во Флоренции, возможно со скромным букетом цветов. Мы смогли бы переброситься парой слов, обменяться адресами электронной почты — «давайте поддерживать связь, просто как добрые друзья», — ну а потом я вполне мог бы успеть к полудню добраться до Сиены.
Или, еще более фантастический вариант, я мог бы бросить расследование и остаться с ней, пока не закончится наш роман. Выбросить телефон из окна поезда прямо в лагуну, предоставить Алби самому решать свою судьбу, развязать руки жене. Разве Конни не всегда действовала чисто импульсивно, в порыве страсти? И разве я не заслужил права, после всех этих лет верности супружескому долгу, на последний порыв страсти, пусть спонтанный и эгоистичный?
Однако вся загвоздка в стремлении жить сегодняшним днем состоит том, что этот день когда-нибудь да кончается. Импульсивность и спонтанность — явление преходящее, а вот ответственность, обязанность платить долги и выполнять свои обещания — это навсегда. Я потерял из виду людей, что были мне небезразличны, и теперь главное было спасти сына и вернуть жену, то есть решить задачу первостепенной важности.
Итак, я решил забыть о Фрее Кристенсен и продолжить свое путешествие.