Снова Англия
Дом — это грусть. Он мелочью любой
Последнему уехавшему верен,
Вернуть его надеясь. Чуть живой,
Ссыхается, покинут и затерян,
Не смея стать самим собой,
Каким он был вначале, до тех пор
Пока в нем жили дружно. Это сразу
Теперь в глаза бросается. В упор
Взгляни на эти ноты, на ковер,
На фортепьянный стул. На эту вазу.
Филип Ларкин
(Перевод А. Кушнера)
173. Точки зрения
А вот та же история, но представленная с разных точек зрения.
Юноша живет с матерью, которую боготворит, и с отцом, которого считает едва ли не отчимом. С отцом они часто ссорятся, а когда не ссорятся, то молчат. Отцу, при всех его благих намерениях, недостает воображения, или душевной тонкости, или сострадания, или чего-то там еще. Со временем невысказанные обиды накапливаются, отношения между родителями становятся натянутыми, и юноша жаждет вырваться из отчего дома. Подобно многим подросткам, юноша наш немного высокомерный и безответственный, он страстно желает самостоятельно разобраться с этим миром, чтобы понять, кто же он такой есть. Но сперва ему надо еще пережить длинные, унылые каникулы, во время которых приходится таскаться по старым пыльным музеям и наблюдать за тем, как родители сперва пикируются, потом мирятся, затем снова пикируются. Он встречает девушку — сбежавшую из дома бунтарку, которая разделяет его взгляды на: Искусство! Политику! Жизнь! И когда отец публично его оскорбляет, юноша убегает с девушкой; он демонстративно игнорирует звонки обеспокоенных родителей и, чтобы заработать на пропитание, становится баскером. Однако приключение ему довольно быстро наскучивает. Несмотря на все усилия, ему не удается ответить взаимностью на чувства девушки. Вопрос, который он подсознательно вынашивал столько лет, требует ответа, и юноша убегает в город, где не знает ни единой живой души, и спрашивает себя: кто, черт возьми, я такой? Терзаемый муками совести, отец выслеживает его. Между ними устанавливается хрупкое перемирие, которое укрепляется, когда сын спасает отцу жизнь — буквально спасает ему жизнь — в номере отеля в Барселоне. Совершив наконец переходный обряд, наш юноша, харизматичный, чуждый условностям, со сложной душевной организацией, оставляет благодарных родителей и начинает самостоятельную жизнь. И кто знает, какие еще приключения ожидают его на этом пути, ну и т. д. и т. п.
Хочется верить, что подобные истории носят название «трудности подросткового возраста». Они притягательны, потому что здесь круто замешаны идеализм, цинизм, нарциссизм и максимализм, а к тому же добавлены наркотики и секс, куда уж без них! Такие истории не для меня, поскольку я, возможно, никогда не понимал, что это за странный вопрос: кто я такой? Еще подростком я твердо знал, кто я такой, причем ответ меня особо не интересовал. Но я понимаю, проблемы Алби были несколько серьезнее моих.
Ну, если не эта, как вам такая история?
Молодая художница — красивая, остроумная, немного капризная — ведет богемный образ жизни вместе со своим необузданным, но талантливым любовником. У них происходит бурная ссора, и они расстаются, а вскоре на вечеринке она встречает другого человека, на сей раз молодого ученого, в меру привлекательного, возможно, слегка консервативного, но вполне славного, и между ними завязываются отношения. Человек он надежный, интеллигентный и буквально не надышится на нее, — одним словом, они оба влюбляются. Но когда он просит ее руки, она почему-то колеблется. А как быть с работой, как быть со страстями и непредсказуемостью прежней жизни? Однако она отбрасывает сомнения прочь и говорит «да». Они оформляют брак и какое-то время вполне счастливы. Но их первый ребенок умирает, а второй — постоянный источник трений между родителями. И у нее возникают вопросы: а как насчет ее амбиций художника? Как насчет ее прежней жизни? Ее супруг — верный, любящий и порядочный человек, но она задыхается в унылой атмосфере провинции и, когда приходит время, собирается с духом, будит посреди ночи мужа и сообщает, что покидает его. Его сердце, естественно, разбито, его разбитое сердце печалит и ее тоже. Им обоим будет нелегко жить в одиночестве. Он просит ее вернуться, ее терзают сомнения.
Но, несмотря на внезапное одиночество, в ее новой жизни в маленькой лондонской квартирке, в ее попытках снова заняться живописью есть нечто захватывающее. И она не поддается на уговоры мужа, не внемлет его мольбам. Он забирает собаку к себе. Ей пятьдесят два года, она не уверена в своем будущем, но тем не менее счастлива в одиночестве.
А затем — и вот тут нас ждет последний поворот сюжета — в один прекрасный день в Лондоне на вечеринке у подруги она встречает своего бывшего любовника. Он уже не тот необузданный, заносчивый художник, каким был в свое время. Сейчас он, поселившись на вересковых пустошах Северного Йоркшира, с переменным успехом зарабатывает на жизнь в автосервисе, а в свободное время по-прежнему пишет картины, причем блестящие; он избавился от прежних пороков — по части выпивки и неразборчивости в связях — и, более того, полон раскаяния и смирения.
Художник по-прежнему красив и харизматичен, несмотря на лысину и пивное брюшко. И вообще, старая любовь не ржавеет, хотя и у нее тоже прибавилось седины в волосах, а талия расплылась. В тот же самый вечер они оказываются в одной постели и вскорости снова влюбляются друг в друга. Женщина обрела наконец свое счастье, причем очень вовремя.
Поначалу мне было сложнее всего пережить то, что история Конни и Анджело оказалась гораздо счастливее моей. Я представляю себе, как они рассказывают ее на вечеринках, где они теперь частые гости. «А где вы познакомились?» — спросит новый человек, обративший внимание на то, как они льнут друг к другу, как целуются и держатся за руки, точно полжизни прожили в любви и согласии, и они по очереди поведают ему, что познакомились тридцать лет назад, но связали себя брачными узами с другими людьми, а затем снова сошлись, словно кометы с большой траекторией, или выдадут другую дурацкую байку по типу этой. «О… — вздохнет собеседник. — Как трогательно, как романтично!» И очень скоро наши совместно прожитые годы, наши общие горести и радости, наш брак — словом, все это останется за скобками.
174. Формально
— Дуглас, все немного сложнее, чем ты думаешь, — заявила Конни. — Мы пока только продвигаемся на ощупь. Присматриваемся, что да как. Он говорит, что изменился, но человек до конца не меняется, ведь так? Даже если он очень этого хочет. — (Да, не меняется, согласился я.) — Во всяком случае, я хотела поставить тебя в известность. По-моему, ты имеешь право узнать первым. Надеюсь, ты меня тоже поставишь в известность. Если кого-нибудь встретишь. Что, я уверена, рано или поздно случится.
Сказано это было за ланчем в Лондоне, в июне, во время одного из наших очередных свиданий, о которых мы четко договорились, утрясая условия раздельного проживания. Мы пока не развелись и какое-то время еще, наверное, подождем, но рано или поздно, полагаю, это случится. На данный момент формально мы являемся мужем и женой. Формально.
— Я особо не тороплюсь все менять. А ты? — спросила она.
Да, я тоже не торопился.
Ресторан был в Сохо, испанский, в память о былых временах, и настолько раскрученный, что нам пришлось постоять в очереди. Похоже, стоять в очереди сейчас стало модно. Словом, ты должен быть благодарен, что удостоился такой чести сидеть за их столиком, и я даже задался вопросом: а не предложат ли нам потом вымыть за собой посуду? Во всяком случае, еще в очереди мы выпили вина, заняли свои места — фактически простые скамейки — между парами гораздо моложе нас, и все было очень цивилизованно, очень приятно. Со стороны мы выглядели немолодой супружеской четой, получающей удовольствие от поездки в город, что, собственно, в какой-то степени соответствовало действительности: семейная близость, прикосновения через стол, за тем лишь исключением, что Конни вернется в квартирку в цокольном этаже в Кеннингтоне, а я сяду на поезд до Оксфорда.
— Как твоя квартира? — поинтересовалась Конни, явно надеясь, что я буду ее успокаивать. — Удобная? Ты с кем-нибудь уже познакомился? Тебе там хорошо?
Ну пожалуйста, скажи «да».
175. Имущество
Я переехал в маленькую, но вполне комфортабельную квартирку с садом на окраине Оксфорда. Наш старый дом был слишком большим и гнетущим для меня одного. И я тем более не горел желанием проводить вечера, показывая потенциальным покупателям нашу огромную кухню, просторные и светлые спальни, идеальные для растущей семьи. Итак, я снял квартиру на время, пока мы не продадим дом. Не желая повторять печальный опыт своего отца, место я выбрал жизнерадостное и располагающее. С гостевой комнатой, на случай если Алби захочет приехать, маленьким садиком, друзьями поблизости и природой вокруг. Работа была в сорока пяти минутах езды. Но иногда случались такие минуты — в дождливую ночь посреди недели или в три часа дня в воскресенье, — когда в моей квартире вдруг поселялась вселенская печаль, забираясь в каждый уголок, словно какой-то вездесущий газ, и тогда мне приходилось срочно запихивать Мистера Джонса в машину и отправляться на прогулку, но в основном я был вполне счастлив. Сократив свои потребности до необходимого минимума, я выяснил, что могу обходиться без лишних вещей, и даже стал получать удовольствие от упорядоченной простой жизни. Теперь все лежало на своем месте, точь-в-точь как в каюте Дарвина на «Бигле». Я работал допоздна. Готовил незатейливую здоровую еду. Смотрел что хотел по телевизору. Занимался физическими упражнениями. Читал. Выгуливал Мистера Джонса и только дважды в неделю включал посудомойку.
176. Страстная пятница
В первый теплый день года Конни за рулем взятого напрокат «форда-транзита» приехала из Лондона в наш общий дом. («Ты справишься?» — «Конечно справлюсь». — «Может, мне сесть на поезд до Лондона и самому повести микроавтобус?» — «Дуглас, я справлюсь!»), и мы провели длинный пасхальный уик-энд, распутывая наши спутанные жизни. Мы пригласили также и Алби, торжественно обещав ему, что мероприятие не будет мрачным и пропитанным злобой, а наоборот, атмосфера будет почти карнавальной. Но он сказал, что занят, будет фотографировать затылки людей или что-то вроде того, насколько я понял. А когда я позвонил узнать, как нам быть с его барахлом, старыми рисунками, детскими игрушками, он ответил: «Сожгите все. Сожгите дотла». Что нас с Конни страшно позабавило. Для уборки его комнаты мы надели резиновые перчатки и, обнаружив вонючие старые кроссовки или допотопные штаны, нараспев говорили: «Сожгите все. Сожгите дотла».
Мы, естественно, ничего сжигать не стали — это смахивало бы на дешевую мелодраму, и все же тот пасхальный уик-энд носил на себе печать какого-то скорбного ритуала. В каждой комнате было сложено пять кип вещей: одна для Конни, одна для меня, а три — в помойку, на продажу, на благотворительность, и было даже забавно наблюдать, как вся наша собственность запросто делилась на эти категории. Мы усиленно старались сохранять оптимизм. Конни сделала подборку новой музыки, которую недавно открыла — она снова слушала музыку, — и в субботу мы выпили вина и поели простой еды, чтобы не пачкать лишние кастрюли. А в воскресенье утром были традиционные шоколадные яйца, и уже ближе к вечеру, чумазые как трубочисты и в паутине после разборки чердака, мы с Конни легли в постель, чтобы в последний раз заняться любовью. Без лишних слов могу отметить, что, слава богу, все оказалось не так уж безрадостно. На самом деле было много смеха, тепла и эмоций. Нежности, полагаю. А потом мы молча лежали в пустой комнате, ненадолго заснули, не разжимая объятий, затем проснулись, оделись и спустились вниз — разбирать кухонные шкафы.
177. Светлое воскресенье
В лучшие времена тот уик-энд носил бы характер археологических раскопок, поскольку чем глубже мы зарывались, тем грязнее и потрепаннее становились извлеченные нами артефакты. Большинство предметов было несложно рассортировать. Наши с Конни вкусы всегда расходились, и хотя с годами они постепенно начали совпадать, у нас не возникло вопросов, что мое, а что ее. На заре наших отношений мы буквально осыпали друг друга подарками типа любимых книг или музыки — скорее, это Конни осыпала меня, — и было бы крайне невежливо их возвращать. Итак, я оставил себе CD-диски Джона Колтрейна и короткие рассказы Кафки, стихи Бодлера и винил Жака Бреля, хотя у меня нет проигрывателя, а даже если бы и был, то я все равно не стал бы ставить пластинку. Но я был счастлив сохранить это все, потому что все это этапы становления нас как семьи. На титульном листе поэм Рембо я нашел надпись: «С Днем святого Валентина тебя, мой замечательный мужчина. Я очень тебя люблю. Угадай кто???» Я показал записку Конни:
— Это ты мне прислала?
Она рассмеялась и помотала головой:
— Нет, не я.
Я положил книжку в свою кипу, прекрасно понимая, что никогда не прочту ее и никогда не выброшу.
Только несколько вещей стали для нас дилеммой. В фотобачке из-под 35-миллиметровой пленки — артефакт древних времен — мы нашли десять-двенадцать желтых крохотных кусочков слоновой кости. Молочные зубы Алби — те, что он не успел проглотить или посеять на детской площадке. Положа руку на сердце, выглядели они малосимпатично, слегка жутковато, типа того, при виде чего посетители морщат нос в египетских залах музеев, но и выбросить их у нас не поднималась рука. Может, стоит каждому взять себе по шесть штук? Как-то нелепо торговаться из-за молочных зубов.
— Забирай их себе, — сказал я.
И Конни достались молочные зубы сына.
А вот фотографии вызвали у нас некоторые затруднения. У нас были негативы, само собой, но сейчас фотонегативы даже больше похожи на реликт древней цивилизации, нежели видео— и аудиокассеты, и мы их в основном выбросили. Бумажник с фотографиями нашей дочери отошел к Конни, и она заверила меня, что, как только сможет, сделает для меня отличные копии; обещание, которое она уже выполнила. Снимки же эпохи доцифровой фотографии мы просто разложили перед собой на полу и разделили на кучки, точно игральные карты, безжалостно выбрасывая темные или не в фокусе и отбирая только те из них, копии которых хотели иметь оба. Вот мы на бесконечных вечеринках и свадьбах, вот приветствуем дождь на острове Скай, а вот Венеция, и снова под дождем, вот Алби у материнской груди. Процесс оказался мучительно долгим, каждое фото заставляло плутать по аллеям ностальгии. А что случилось с тем-то и тем-то? Боже, помнишь эту машину? Вот он я, закрепляю полки в нашей квартире в Килбёрне, круглощекий и невероятно молодой, а вот Конни, в день нашего бракосочетания.
— Какое жуткое платье! И о чем я только думала?!
— А по мне, так ты выглядишь чудесно.
— Нет, ты только посмотри на себя в этом костюме! Лохматые девяностые.
— Тебе ведь не нужны копии этих фото. Да?
— Конечно нужны!
А вот Алби учится плавать во время очередных каникул, задувает свечи на торте в два, три, четыре года, в пять лет. Тут он в гамаке, примостился к моей груди и спит. Рождественские утра, школьные спортивные соревнования и Пасхи, куда более счастливые, чем эта. Уже через некоторое время я понял, что с меня хватит. С эволюционной точки зрения большинство эмоций — страх, желание, злость — служат определенным практическим целям, но ностальгия совершенно бесполезна, абсолютно бессмысленная штука, поскольку означает жажду чего-то, что уже кануло в Лету, и я вдруг остро почувствовал всю тщетность пустых воспоминаний. С кислой улыбкой я вывалил оставшиеся снимки на пол, чертыхнулся и сказал, что она может забрать их все. Она промямлила что-то насчет копий и положила снимки в «кипу Конни». В ту ночь я спал в другой комнате.
178. Пасхальный понедельник
Понедельник Банковских выходных и в лучшие времена всегда наводил тоску, ну а сегодняшний день был особенно тусклым и унылым. К обеду Конни загрузила свой «форд-транзит». Он оказался наполовину пустым.
— Хочешь, чтобы я отвез тебя обратно?
— Я умею водить машину.
— На шоссе будет сущий кошмар. Я могу поехать с тобой и тем же вечером вернуться на поезде.
— Дуглас, со мной все будет в порядке. Увидимся в Лондоне. На следующей неделе. Я сама выберу ресторан. Мы же договорились. Ланч раз в месяц. И никаких исключений. — Она строго следила за соблюдением графика наших встреч, совсем как психиатр или дантист. Должно быть, не хотела выпускать меня из поля зрения.
— Езжай осторожно. Не забывай про боковые зеркала.
— Не забуду.
— Мне было тяжело, — сказал я.
— Мне тоже. Дуглас, но все могло быть куда тяжелее.
— Думаю, да.
— Ничего не вмазали в стенку, ничего не порвали надвое.
— Что есть, то есть.
— Спасибо тебе, Дуглас.
— За что?
— За то, что не возненавидел меня.
По правде говоря, случались моменты, когда я действительно ее ненавидел — в часы, когда душа болела и рвалась на части, — но не сейчас. Мы поцеловались на прощание, и, когда она уехала, резко переключая передачи на ходу, я снова вернулся в дом — сполоснуть кружки, упаковать чайник, выключить воду и газ. Забил вещами багажник и заднее сиденье машины, а затем обошел все комнаты и в последний раз закрыл окна и двери, отметив для себя, каким пустым может казаться пустой дом. Несмотря на выпавшие нам здесь испытания, я никогда не хотел уезжать отсюда, однако в данный момент занимался именно тем, что закрывал за собой парадную дверь и бросал ключи в почтовый ящик. У меня больше не имелось причин возвращаться сюда — это мое поражение, и мне было стыдно.
179. Дружелюбно
Однако наши встречи в Лондоне за ланчем в апреле и мае были достаточно приятными и радостными. Я уже говорил, что жизнь без нее для меня немыслима, и вот теперь меня упрашивали поразмыслить о будущем, в котором мы станем просто друзьями. Она не скрывала своего счастья по поводу возвращения в город. Квартирка в Кеннингтоне была малюсенькой, но ее это не волновало. Она встречалась с друзьями, ходила на выставки, снова стала заниматься живописью, и я не мог не признать, что эта новая жизнь ей чрезвычайно подходила. От нее исходило сияние; искрометная, острая на язык, немного бесшабашная, она напомнила мне ту, прежнюю Конни, в которую я когда-то влюбился, и это обрадовало меня, но и слегка огорчило, так как, сколь ни приятно было видеть ее возрождение, крайне тяжело было сознавать, что, выходит, именно я подрезал ей крылья. Итак, мы усиленно старались быть жизнерадостными и дружелюбными и почти преуспели, по крайней мере до того ланча в июне, когда она рассказала мне об Анджело.
— Так ты встречалась с ним еще при мне? Признайся.
— Нет…
— Значит, вы вообще не общались?
— Я встретила его три недели назад.
— Поклянись!
— Да неужели это так важно?
— Если наш брак распался именно из-за него, то да!
— Вовсе не из-за него, ты прекрасно знаешь.
— Ну, полагаю, он вполне доволен собой.
— Почему?
— Потому что в конце концов он все-таки выиграл!
— Дуглас, кончай до меня докапываться!
— Конни!
— Нет, ну действительно, как ты смеешь! Я не какой-то сраный переходящий приз, который вы с Анджело передаете из рук в руки. И уж тем более он меня «не выиграл»! Мы просто иногда видимся. Мы никуда не торопимся. Мне казалось, ты имеешь право знать… — (Но я поднялся и стал доставать бумажник.) — Не смей убегать! И пожалуйста, не устраивай здесь трагедий.
— Конни, я понимаю, почему ты хочешь, чтобы наш разрыв прошел безболезненно, но это не так. Договорились? Ты не можешь… резать по живому и рассчитывать, что будет не больно.
— Ты что, действительно уходишь?
— Да, ухожу.
— Присядь на минуточку. Сейчас принесут счет, и мы выйдем отсюда вместе.
— Но я не хочу, чтобы ты шла со мной…
— Если ты собираешься бежать отсюда бегом, значит побежим вместе.
Я сел. Мы молча разделили счет на двоих и отправились пешком из Сохо в сторону Паддингтона, с мрачными лицами, в гробовом молчании, но на Мэрилебон-Хай-стрит она внезапно взяла меня за руку:
— Помнишь ту мою интрижку?
— С тем парнем с работы?
— Энгусом.
— Энгусом. Боже, ты ведь не встречаешься и с ним тоже, ведь так?
— Дуглас, не вынуждай меня толкать тебя под машину. Тот мужчина, он был идиот, но не в этом суть. А суть в том, что, когда ты выгнал меня — вполне заслуженно — и поставил мне ультиматум, я долго, долго над этим думала. Меня сбивал с толку сам факт, что я чья-то жена. Мне всегда казалось, что я не могу быть ничьей женой, и я задавала себе вопрос, а стоит ли вообще возвращаться. Не было ли это ошибкой — вообще выходить замуж?
— Ну, ясное дело, было.
— Нет, не было. Как ты не понимаешь? — Уже не в шутку разозлившись, она схватила меня за руку и заставила повернуться к ней лицом. — Нет, это не было ошибкой! Вот в чем суть. Не было! Я никогда, слышишь, никогда не считала наш брак ошибкой, я ни разу об этом не пожалела и не буду жалеть! Наша встреча, мое замужество — лучшее, что случилось в моей жизни. Ты спас меня, и не однажды, потому что после смерти Джейн мне тоже хотелось умереть, и единственная причина, почему я осталась жить, — то, что рядом был ты. Ты. Дуглас, ты замечательный человек, истинная правда, и ты даже не представляешь, как я люблю тебя и какое счастье для меня было быть твоей женой. Ты всегда умел меня рассмешить, научил самым разным вещам, сделал меня счастливой, а теперь ты будешь моим замечательным, выдающимся бывшим мужем. У нас замечательный сын — немного сумасшедший и нелепый, каким и должен быть восемнадцатилетний мальчик, и это наш сын, наш, мой и твой тоже. А тот факт, что мы с тобой не остались навеки вместе… ну, ты не должен считать своим поражением или неудачей. Дуглас, тебе сейчас плохо, я знаю, но это еще не конец света. Не конец. Нет, не конец.
Ну, это было очень эмоционально, по-моему даже слишком эмоционально для разговора на людях, поэтому мы зашли в бар и просидели там до вечера, то смеясь, то плача, попеременно. И уже позже, намного позже, мы расстались, и снова друзьями, и на обратном пути обменивались нежными эсэмэсками. Я вернулся домой уже после девяти вечера, квартира встретила меня тишиной и прохладой, Мистер Джонс ждал меня у дверей. Его не мешало бы выгулять, но внезапно я почувствовал такую усталость, что, не снимая пальто и не включая свет, тяжело осел на диван.
И обвел взглядом знакомые вещи в чужой комнате, картины и постеры, которые я так и не удосужился развесить, меркнущий свет за окном, ковер, который я сам никогда бы не выбрал, темный экран телевизора, явно слишком громоздкого.
Но вот тишину нарушил звонок телефона, причем городского, звук был до того непривычным, что я вздрогнул, и мне внезапно стало не по себе, когда я снял трубку:
— Алло?
— Папа?
— Алби, ты меня напугал.
— Но сейчас еще только начало десятого.
— Нет, я имею в виду городской телефон, я к нему не привык.
— А мне казалось, что ты всегда предпочитал его мобильному.
— Так и есть, просто, просто я еще не привык.
— Тогда что, перезвонить тебе на мобильник?
— Нет, все нормально. Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось. Просто захотел поболтать, вот и все.
Он успел поговорить со своей матерью, подумал я. Она наверняка сказала: «Позвони папе».
— Ну а как ты? Как там твой колледж?
— Школа.
— Над чем работаешь?
И он рассказал мне о своих проектах, подробно, во всех непостижимых деталях, со свойственным ему чудовищным самомнением — только ответы, никаких вопросов, — и мы совершенно замечательно пообщались, уложившись в одиннадцать с половиной минут, новый мировой рекорд продолжительности разговора между отцом и сыном. Пока мы говорили, я разогрел вчерашний, еще вполне съедобный суп, затем я сказал Алби «до свидания» и поел стоя. Вывел Мистера Джонса на прогулку.
И потом, уже закрывая дверь, обнаружил, что вполне весел и доволен, а поскольку спать мне еще не хотелось, я сделал то, что давно порывался сделать. Я сел за компьютер, открыл новое окно и набрал следующие слова…