1
Война застала Латуница в Ленинграде.
Он не сомневался, что немедленно отправится на фронт. Для него это было совершенно естественным и даже привычным. Но случилось иначе. Полковника направили в глубокий тыл за Волгу формировать и готовить новые части.
Это казалось непонятным и даже обидным. Латуниц попытался было протестовать, доказывать, что он больше нужен в передовых частях, но командование решило по-своему. А военная дисциплина для коммуниста — командира Латуница всегда была непреложным законом.
В начале августа он выехал на восток. Делу подготовки и обучению новых частей он отдался так, как отдавался всему, что ему поручали. Теперь для него главным было, чтобы фронт получал достойное пополнение.
Одна за другой, отлично обученные, уходили маршевые роты из запасной бригады, которой командовал Латуниц.
Латуниц верил в победу. Иначе он не мог думать. Оставаясь один с самим собой, он прикидывал десятки вариантов хода военных событий, подсчитывал резервы, запасы хлеба, угля и нефти. Думал о возможностях промышленности, о ресурсах Урала и Сибири.
В такие минуты он подолгу ходил по комнате, за-тем снова брался за карандаш, чертил схемы и опять что-то подсчитывал.
Трагический ход событий войны бесил Латуница, но не вызывал чувства беспомощности. Несколько раз он подавал рапорт с просьбой направить его в действующую армию. Это продолжалось до тех пор, пока ему не сделали строгого предупреждения о том, что командование знает, где он больше нужен.
С утра полковник Латуниц был в частях. Днем неотрывно следил за учениями в поле и лесах. В лютый мороз и вьюгу неожиданно появлялся в батальонах и ротах. Никогда не мешал командирам, но не оставлял без внимания ничьей ошибки. По вечерам он готовился к разборам занятий, читал. К ночи, когда глаза уставали от напряжения, приходила тоска.
Тогда он вставал и подолгу шагал по комнате, служившей одновременно и местом работы и жильем, напряженно думал.
Здесь, в далеком тылу, куда не доносился гул сражений, где даже не завешивали окон по вечерам, он впервые раздумывал о своей жизни.
Вот ему уже сорок пять. Что сделал он за эти годы?
С девятнадцати лет воевал. Был лихим ординарцем у Котовского. Потом водил каввзвод в атаку на шляхтичей. Проскакал чуть ли не до Варшавы. Стал командиром, воевал в песках. На быстроногом текинце гонялся за басмачами. Позже вернулся домой в родной Киев. Там застал больную мать и вскоре похоронил ее. Случилось так, что, кажется, не было такого военного конфликта, в котором бы не участвовал он, Латуниц.
После академии снова начались скитания — жизнь кадрового командира. Он получил назначение на Дальний Восток. Служил в маленьком полукорейском городке близ границы. Позже была Монголия, изнурительные бои в степях, Халхин-Гол. Там он стал командиром полка.
Зимой сорокового года он уже принимал бригаду лыжников на Карельском перешейке. Потом был тяжелый путь через леса и скованные жуткими морозами озера, опять бои, линия Маннергейма, орден и ранение. И вот теперь, когда решалась судьба страны, он находился здесь, вдали от знакомых мест, вдали от боевых товарищей, которых знал превеликое множество. Один, без близких, в комнате со скрипучим полом.
После разрыва с женой он больше так и не женился. Не к чему было повторять прежнюю ошибку. Он не верил в самопожертвование женщин. Никогда и ни с кем не сходился глубоко и надолго. Да и женщины не тянулись к нему. Он был угрюм и малоразговорчив, а таких побаиваются.
Мысль об одиночестве впервые пришла к нему в госпитале в Ленинграде. В вынужденном безделье на больничной койке он все чаще и чаще думал о дочери, которая жила где-то близко в том же городе и для которой он был совсем чужим.
Скорее любопытства ради он тогда решил попытаться позвать ее к себе. Даже не был уверен, что она придет.
И странно, волновался, как мальчишка. Ведь дочь, должно быть, так далека от него.
Но произошло чудо. Они, кажется, сразу подружились, с этого первого неловкого свидания. Может быть, в нем проснулось забытое отцовское чувство. Ему увиделось что-то свое в этой собранной девушке с темными — конечно же его — глазами. Он, наверное, был смешон и нелеп в тот момент, и она, кажется, была не на шутку взволнована.
Сейчас он уже жалел, что был так суров в первые дни войны, когда она пришла к нему. Но иначе он не мог поступить. Как он был бы счастлив, если бы дочь была рядом с ним сейчас!
И вот теперь он не знал о ней ничего. Писать в Ленинград — напрасное дело. Да и вряд ли дочь там осталась.
Вспоминал он и жену. Может быть, тогда, в Москве, он слишком погорячился… Ведь есть и его доля вины, Нелли была хороша собой и по праву требовала к себе внимания.
Может быть, найдись квартира в Москве — их жизнь сложилась бы по-другому. Впрочем, он ни одной секунды не жалел о прожитом и готов был повторить все, что пережил, сначала. А Нелли… она вряд ли выдержала бы его скитальческую жизнь. Хорошо, что это случилось так давно. Так легче.
Никогда он не задумывался о смерти. Не любил читать фраз вроде: «Смерть не раз глядела ему в лицо…» Но бывали минуты, когда он думал о том, что, если придется ему найти гибель от пули врага, это будет естественным концом, — иным он его себе не представлял. Только верные боевые друзья помянут его стопкой водки, другим будет мало до него дела.
Когда начались бои под Харьковом и на Керченском полуострове, Латуниц забыл обо всем на свете. Жадно он ловил сводки у вечно хрипящего репродуктора. О многом, увы, без труда догадывался меж скупых строк сообщений.
Для него не было печальной неожиданностью, когда немцы перешли в наступление. Он ждал этого, догадывался, — иначе они поступить не могли.
Настало безрадостное жаркое лето. Вести с юга приходили тревожные. Снова пал Ростов. Враг рвался на Кавказ, уже гулял в кубанских степях.
В конце июля Латуница срочно вызвали в Москву. Его приняли немедленно и вручили предписание вступить в командование дивизией на Южном фронте.
Никто в Москве толком не знал, где она сейчас находилась. Предложили лететь на юг и там разыскать дивизию самому.
Рано утром он вылетел из Москвы. Кабина «Дугласа» была полупустой. Летел какой-то медицинский генерал и несколько старших командиров.
Латуниц сидел возле круглого окошка, во втором ряду после кабины пилотов. Необъятная русская земля с желтыми ленточками дорог и зеркальными змейками рек расстилалась внизу. Рассыпанные крупинками крошечные домишки жались к дорогам. Поля были засеяны и кое-где уже золотились. Бесформенными коврами курчавились леса. Сверху все казалось таким удивительно мирным и тихим.
2
Где-то Володька Ребриков читал: война — это дороги. Немного, совсем немного он был на войне, а уже сколько повидал. Не пришлось бы ему воевать — вряд ли когда-нибудь попал бы он в те места, которые теперь запомнятся ему на всю жизнь.
Могло ли прийти в голову, что почти месяц ему приведется жить в маленьком городке Дубовке на высоком берегу широченно разлившейся Волги.
В Дубовке стоял резерв офицерского состава. Сюда, вместо фронта, без»лишних слов направили Ребрикова из отдела кадров округа. Там сказали:
— Недолго будете ждать, вызовем.
Но проходили дни и недели, а его никто не вызывал.
Немало командиров — молодых и с сединой в голове, бывалых воинов и совершенно еще не знавших фронта юнцов — томилось в Дубовке. Иные из них, те, что уже побывали на передовой, были не в силах смириться с тоской резервной жизни. Такие начисто презирали придуманные начальством занятия и не посещали их. Угроз не боялись, заявляли: «Дальше фронта не пошлют». Другие, новички, помалкивали, считали правильным не задумываться над своей военной судьбой.
Деревянная неуютная Дубовка с единственной широкой Московской улицей, что начиналась от самой Волги, поднимаясь, шла через городок до бывшего Царицынского тракта, была до предела набита запасными частями.
Командиры жили по частным квартирам, кто где мог устроиться. В резерве в основном собирались к завтраку, обеду и ужину. Если назначений не было, снова расходились по домам. Кормили в Дубовке плохо. Всем уже давно осточертели рыбный суп и галушки на горчичном масле. Но это был тыл, и недовольство приходилось смирять.
По вечерам весь личный состав резерва собирался на главной улице городка. По сторонам ее тянулись невесть в какую пору выстроенные белые торговые ряды и двухэтажные домишки с непременными лавками в нижнем этаже и уцелевшими железными ставнями. Над створчатыми входами в лавки были вывески: «Раймаг», «Столовая», «Сберкасса»…
Лето стояло жаркое, изнурительное. Зной спадал к вечеру. Как только скрывалось солнце, загорелые крепкие дубовские девчата парами по нескольку раз проходили мимо клуба, в котором через день показывали старые картины. Молодые лейтенанты группами стояли на мостовой, задевали девушек, шутили. Но большинство командиров, постояв и поговорив обо всяком, шло домой. Шел домой и Ребриков.
В Дубовке он жил у старухи Анны Марковны. От сына — военного врача — она давно не имела известий. Невестка тоже находилась на фронте. Старухе было тоскливо одной, и она, хотя и не очень-то любила чужих, пускала квартировать командиров. Немногоречивая и не слишком приветливая, она, может, делала это в надежде на то, что где-то приютят и ее сына.
Была у Анны Марковны одна неистребимая страсть. Целый день она слонялась по комнатам и что-то вытирала, подметала, чистила. В ее доме требовалось ходить только по дорожкам, да и то сняв в сенях сапоги. Солнечный свет в комнаты проникал лишь сквозь щели в ставнях. Анна Марковна ненавидела мух, и борьбе с ними посвящала немало времени. Когда же упрямые мухи, неизвестно как, все-таки проникали в комнаты, они выдворялись оттуда давно испытанным способом: открывалась половинка ставни одного из окон, за которым сиял свет яркого солнечного дня, и мух гнали на свет. В этой операции, вооружившись полотенцами, должны были участвовать все, кто жил в доме Анны Марковны. Это была единственная плата за квартиру. Денег старуха не брала.
С утра Ребриков ходил к зданию клуба. Слушал сводку Информбюро.
Затишье на фронте кончилось. Немцы снова пошли в наступление. Они прорвали Южный фронт. Лавина врага расплывалась гигантским веером на Кавказ и в донские степи.
Выходило так, что офицеры из резерва должны были скоро вступить в действие. Но когда же, когда?! Черт возьми, до чего же надоело Ребрикову сидеть здесь! Никогда он не предполагал, что будет томиться в безделье после госпиталя.
И вот наконец их вызвали в штаб округа.
Команда решила плыть на пароходе, который отходил через час. Ребриков бросился домой. Он был готов целовать Анну Марковну.
— Еду, еду за назначением! — кричал он, собирая в мешок свои походные пожитки.
— Куда же это вас?
— На фронт, конечно, Анна Марковна!
— Дак чему же ты радуешься-то?
— Как чему? А что же мне тут делать?
Старуха помолчала, тяжело вздохнула.
— Мухи опять налетели, аспиды, — сказала она и вдруг добавила: — Дай-ка я тебя хоть перекрещу на дорогу.
Пароходик подплывал к городу. На высоком берегу сплошной лентой потянулись черные от копоти заводские корпуса. Десятки труб словно соревновались в том, какая больше выбросит черного дыма в небо. Бесчисленные деревянные домики, как соты, висели над обрывами. Тянулись вверх ненадежные лестницы, круто спускались к Волге узкие, как половики, огороды. Потом начался город. Длинные четырех- и пятиэтажные здания тесно прижимались друг к другу. Казалось, что им не хватает места на крутом берегу. У подножия берега краснели товарные составы. Вдоль набережной теснились баржи с углем.
По широкой парадной лестнице, идущей от пассажирской пристани, поднялись они в город. Наверху стоял памятник: человек в летном шлеме и в унтах, с планшетом в руках. Он глядел в небо. Это был земляк, волжанин, герой летчик Хользунов.
Пожалуй, сейчас в городе стало куда оживленней, чем весной, когда сюда впервые попал Ребриков. На площади Павших борцов цвели цветы, по дорожкам бегали дети, играли в войну. На тротуарах толпилось множество народу. И наверное, добрая половина были военные. С балконов занятых под госпитали гостиниц что-то кричали прохожим «ходячие» раненые. Позванивали и стонали на крутых поворотах трамваи. Площадки маленьких зеленых вагонов были переполнены. Жизнь здесь, казалось, шла обычным мирным порядком. Высились огромные плакаты, зазывавшие на картину «Маскарад» в кинотеатр «Комсомолец». На перекрестках девушки в милицейской форме регулировали движение.
Но стоило повнимательней приглядеться к людям, и в их торопливой походке и во взглядах можно было увидеть заметную тревогу.
Город словно чего-то ожидал. Вдоль теневой стороны боковых улиц вытянулись цепи грузовиков защитного цвета. Это были совсем новые, мощные машины, которые только начинала получать почти лишенная до тех пор автотранспорта армия. Возле военных учреждений кучками собирались командиры. Стояли, о чем-то горячо спорили, курили. По асфальту куда-то шагала группа подростков. Правофланговый гордо нес на плече единственную на всех винтовку.
Ночевали на окраине, в рабочем поселке. Ребриков с одним из товарищей по резерву расположились в небольшом деревянном домике.
В комнатах было чисто и тихо. У окна стоял разросшийся фикус, на полу полосатые дорожки. Кружевная салфетка прикрывала желтый фанерный футляр швейной машины.
Хозяйка, еще молодая женщина с худощавым лицом, молча вскипятила воду, заварила чай, поставила его перед командирами. Потом вздохнула, извинилась, что угощать нечем.
— Ну что вы, — сказал Ребриков. — У нас есть.
Он вынул хлеб, селедку, банку консервов, несколько кусков сахара.
От приглашения выпить с ними чаю хозяйка отказалась.
— Кушайте, кушайте, — однообразно повторяла она.
Поздно вечером пришел хозяин. На нем были очень старые, насквозь промасленные и одеревеневшие спецовка и штаны. Угрюмо и коротко поздоровавшись, словно нисколько не удивленный присутствием военных, он взял с плиты темный обмылок и вышел во двор.
Вернулся он в сатиновой полосатой рубахе, в серых бумажных брюках, — так же молча, как появился, — и сел за стол.
Хозяйка стала его кормить. Она принесла большую тарелку картофельного супа, накрошила туда сухарей.
Он ел неторопливо, старательно прожевывая то, что попадалось в супе. Желваки то вздувались, то вновь пропадали во впадинах синеватых шершавых щек.
Он был металлистом, — это видно было по лиловому отливу на темных пальцах, которые уже невозможно было отмыть.
Поев, хозяин коротко спросил:
— На фронт?
— Вроде, — ответил напарник Ребрикова.
Угостили хозяина табаком. Он не сразу взял, а когда согласился, курил с каким-то исступлением, стараясь втянуть в себя как можно больше дыму.
— Удержите? — спросил он вдруг, упорно глядя на командиров.
— Должны удержать, — ответил Ребриков.
— Должны-то должны, да что-то не выходит.
В соседней комнате хозяйка будто нарочно усиленно загремела посудой.
— На казарменное переходим. На заводе будем жить, — продолжал хозяин. — Демонтаж остановили. Некуда эвакуироваться. Если прорвется, все ему тут останется.
В дверях показалась хозяйка. Мокрыми руками она держалась за щеки:
— Неужели на казарменное, Ваня?
— Иди, Люба, делай свое.
— Не прорвется, — сказал напарник Ребрикова.
— По газетам, так не прорвется, — кивнул рабочий, и Ребриков не понял, говорит он это всерьез или подсмеивается над безусыми лейтенантами. Черт его знает, может быть, контра какая-нибудь… Возможно, только и ждет…
— Ложился бы ты, Ваня, — сказала хозяйка. — Завтра ведь опять к шести. Без воскресений работают, — пояснила она, обращаясь уже к командирам.
Пыл Ребрикова сразу остыл. Какая же это контра, весь из жил да костей рабочий, с землистого цвета лицом… Он стоит на ногах двенадцать часов в сутки, может быть, делает танки, которых так не хватает на фронте. Что может ему сказать он, Ребриков? Похвастаться, что воевал и был ранен. Какая невидаль! Что тому от его храбрости, когда речь идет о городе, о заводе, который, может быть, этот человек строил.
Спали на полу. Хозяйка положила им перину, взбила большие пуховые подушки.
Уснул Ребриков мгновенно. Перед сном подумал: «Завтра, наверное, на фронт. Ну, поглядим, что там за дела».
3
Всю ночь над станцией Карповка метались языки пламени. Издали это было похоже на гигантский костер. Горел эшелон с боеприпасами, подожженный немецкими зажигалками. Всю ночь, разнося в щепу вагоны, взрывались и со свистом разлетались снаряды.
К утру пожар стих. Бесформенные скелеты железных рам на колесах — все, что осталось от состава, — чернели на фоне сникающих дымов. Под откосом, на дороге, рядом с железнодорожным полотном и далеко в поле валялись гильзы и неразорвавшиеся боевые головки, распоротые огнем цинковые коробки с вывалившимися патронами и куски исковерканных рельсов.
Так встретила прифронтовая полоса Ребрикова и его попутчиков, командиров, которые получили назначение в части, сражавшиеся в районе излучины Дона.
Со станции Карповка им надо было ехать на Калач. Там где-то в лесу находился штаб корпуса. Найти тех, кого было нужно, оказалось трудным делом. Штабы переезжали. Все двигалось на восток, к Волге. Корпусной отдел кадров застали уже на машинах. Какой-то майор, не слезая с полуторки, нагруженной окованными в цинк ящиками, пометил им красным карандашом на предписаниях номер дивизии. Сказал, что ее нужно разыскивать северо-западнее Калача. Назвал деревню, где еще вчера стоял штаб. Больше добиться ничего не смогли.
Одна за другой, наполненные штабным добром, проносились мимо них машины.
— Концов не найдешь. Как в прошлом году, — махнул рукой белесый старший лейтенант — один из назначенных в дивизию командиров. Он тоже возвращался из госпиталя.
Ребриков о прошлогоднем отступлении мог только догадываться, но молчаливо кивнул.
Поезда на Калач не ходили. Попытались добираться на попутных машинах. Но машины шли загруженные сверх всякой возможности и никого не брали.
Навстречу беспорядочному потоку штабных и эвакуационных машин на Калач двигалась дивизия, прибывшая с Дальнего Востока.
Легко можно было догадаться, что это шли новые, не обстрелянные на войне части. Почерневшие от пыли, мокрые от пота, в строгом маршевом порядке повзводно, поротно шагали на запад молодые бойцы. Непривычное было это зрелище на второе лето сражений. Красноармейцы шли в полной выкладке с касками за спинами, со скатками шинелей через плечо, с противогазами, котелками и шанцевым инструментом на боку.
Охрипшие командиры рот, по-парадному восседавшие на конях, то и дело объезжали пеший строй, пересчитывали людей, торопили отстающих.
За батальонами пехоты двигалась полковая артиллерия. Низкорослые монгольские лошади тащили противотанковые пушки на резиновом ходу. За ними шли расчеты: молчаливые, пыльные, измученные долгой дорогой. Всю эту бесконечной сороконожкой растянувшуюся колонну то и дело обгоняли запыленные газики. Иногда они резко тормозили. Сидящий рядом с шофером командир с серым от пыли лицом кричал: «Какой батальон?» — и, получив ответ и отметив что-то на карте, устремлялся дальше вперед.
Вздымая смерчи пыли над грейдером, двигались тяжело осевшие на рессоры грузовики с красными флажками, обозначавшими, что везут они вперед нечто начиненное взрывной силой. На обочинах, не имея возможности выбиться на дорогу, адски гремели гусеничные тракторы. Они тянули тяжелые пушки.
Свежий людской поток, еще не нагревавшаяся в бою артиллерийская техника двигались на фронт, а в обратную сторону, с трудом пробивая себе дорогу, шли машины с ранеными. У тех не было ни касок, ни противогазов.
Кто мог дойти своим ходом, шли пешком. Они брели по два, по три, группами. На небритых лицах была только одна усталость. Те, что были пободрей, поддерживали других. Шли не торопясь, останавливаясь и с любопытством поглядывая на новеньких, которые спешили на их место. На бинтах алели пятна крови.
Командиров остановил раненый паренек в продранной шинели. Осторожно спросил, не найдется ли табачку. Пока он одной рукой, подняв колено, ловко сворачивал козью ножку, подошло еще несколько раненых. Им тоже хотелось курить, но просить они не решались, лишь завистливо поглядывали на счастливого обладателя щепотки табаку.
— Берите, — сказал Ребриков, протягивая кисет. Хоть Володька и не курил, но носил кисет, потому что на войне это было признаком бывалого фронтовика. — Ну, как там?
— Не ахти. Худо, — помотал головой пожилой, давно не бритый боец с правой рукой на перевязи. — Зажал нас.
Рядом стоял рослый красноармеец в добела выгоревшей гимнастерке. Голова его, как чалмой, была обмотана бинтами.
— Давно ранен? — спросил Ребриков.
— Сегодня, с утра.
— Где?
— На том берегу. Километров шесть-семь.
Командиры молча переглянулись. Фронт, выходило, был совсем рядом.
— Значит, держат еще? — продолжал Ребриков.
— Держат, да не все, — опять заговорил небритый дядька. — Тикают бесы. Наш батальон еще где держался… Ну а справа ушли. Вот он и зажал нас.
— Кабы авиации, — сказал боец с белой чалмой, — э-эх бы и дали ему… А то башку не подымешь…
— И-ех и сыпет! — словно с восторгом отметил молодой парнишка, сладко затягиваясь окурком козьей ножки.
— Да еще картечью, собака, — добавил кто-то.
— А на переправе дает жизни! — вступил в разговор высокий здоровенный детина в маскировочной куртке до пояса. — Как скопленье, так и вжаривают. Аж — в кашу…..
— А вы откуда такой? — спросил старший лейтенант, оглядывая детину. Только тут Ребриков заметил, что у того не было никаких признаков ранения.
Боец заметно смутился.
— С девяносто второй, — сказал он. — Отбился я, не знаю, где наши.
— А другие что, чужие? — подмигнул раненый парнишка.
— Куда же теперь? — спросил Ребриков.
— В город на формирование.
— Ближе частей нет? — съехидничал белоголовый.
— Там места всем хватает, — сказал дядька.
Все засмеялись.
— Мне так велели. Что я — сам? — угрюмо оправдывался парень в пятнистой куртке.
Двинулись дальше.
— Драпанул, сволочь, — сказал старший лейтенант вслед беглецу. — Врет он все. До передовой не дошел и гимнастерку, наверное, у бабы на молоко сменял. Паникер, скотина… В начале войны мы таких шлепали.
Никто ему не ответил. Каждый думал о своем.
С шоссе свернули на проселочную дорогу. Так, объясняли местные, было ближе. Путь лежал через небольшую хуторского вида деревню. Здесь, вдали от пыльной фронтовой трассы, все казалось обычным и тихим.
— Квасу или молока бы, — облизнул сухие губы кто-то из командиров. — Да и подкрепиться время. Зайдем, что ли?
Чтобы дело пошло успешней, разделились на группы. Ребриков пошел с белобрысым старшим лейтенантом. Но в первом доме, в который они заглянули, оказалось много военных. Во дворе какие-то ребята, сняв гимнастерки, варили в чугуне картошку. В другом старуха и девчонка с дочерна загорелыми ногами выносили из дома и складывали на траву нехитрый житейский скарб: старый самовар, сундучишко, ватные одеяла. За сараем желто-белый старик, опустившись в неглубокую яму, выкидывал землю.
— Барахло заховывают, чтобы не сгорело, как бой проходить будет, — пояснил старший лейтенант.
— Пойдем спросим. Может, что продадут. Видишь, у них корова, — мотнул головой Ребриков в сторону сарая.
Приблизились к яме.
— Здравствуй, дед, — сказал старший лейтенант.
— Здравствуйте, — не слишком приветливо кивнул старик, не прекращая своего занятия.
— Молока не найдется ли немного?
— У хозяйки спроси.
Подошла женщина. Поодаль, скрестив на животе руки, замерла девчонка. Повторили просьбу.
— Нету у нас молока, — сказала хозяйка. — Утрешнее раненым отдала, а днем еще не даивала.
— Нам за деньги, — сказал Ребриков.
— Куда их, деньги-то. — Хозяйка опустила на землю принесенный из дому узел. — Немец их, что ли, брать станет?
Второй раз за последние дни встречался Ребриков с открытым неверием в силы защитников.
— Пойдем, — потянул он за рукав напарника. — Нечего нам тут…
За деревней в прохладной тени старого дуба поели хлеба с салом, запили водой. Вздремнув с полчаса, двинулись дальше. И опять, разгоряченные нещадным солнцем, шагали они навстречу группам раненых и вдогонку опережающим их машинам, которые таяли в бурых облаках дорожной пыли.
Только в середине следующего дня добились распределения по частям. Предписаний пришлось ждать долго. Все в штабе дивизии куда-то бегали, кого-то искали. Штабные из отдела кадров с зелеными петлицами на гимнастерках, с форменными портупеями через плечо носились с бумагами из избы в избу. У входа в опутанный проводами оперативный отдел, в выгоревшей траве, блаженно храпя, спали связные из передовых частей. Поодаль бродили их оседланные кони.
Ребрикова это удивило. Там, где он воевал, было иначе.
Но в полку настроение его поднялось. Командиром оказался совсем еще молодой майор в новенькой, аккуратно схваченной в поясе гимнастерке. Был он небольшого роста, коренастый, весь в движении. Поминутно оттягивал гимнастерку, ловко собирая ее ровными складками на спине. Он остался доволен тем, что Ребриков уже воевал. Помолчав, сказал:
— Пойдешь, лейтенант, в первый батальон. Там у нас ротного не хватает. Выбыл. Ясно?.. Народ в роте разный. Кое-кого подтянуть требуется. Чижин — моя фамилия, — сказал майор, прощаясь с Ребриковым. — В случае чего, прямо говори: «Чижин приказал», — и все…
Чижин понравился Ребрикову. Ничем он не был похож на его прежнего командира полка, строгого и внешне даже суховатого, но было видно — с таким воевать можно.
У комбата он узнал обстановку. Она не внушала больших надежд. Полк развернулся по фронту за непосредственно сражавшимися впереди частями. Задача была сдержать врага, если он прорвет оборону. Показав исчерченную цветными стрелками и ежиками помятую карту, комбат сказал:
— Примете роту, учтите — левее немцы будто уже на этой стороне. Правда, говорят, сегодня их потеснили. Но черт его знает! — он широко развел руками. — Не точно это.
Роту свою Ребриков застал за политзанятиями.
Сидя на свежеотрытых брустверах, свесив ноги в ход сообщения, бойцы слушали политрука. Сопровождавший Ребрикова батальонный адъютант сообщил на ухо политруку о прибытии нового командира. Политрук сразу поднял роту и доложил лейтенанту о том, что проводит политинформацию.
— Продолжайте, продолжайте, — сказал Ребриков и, поздоровавшись с бойцами, уселся рядом с ними.
Разглядывая людей, Ребриков не без удовольствия отметил про себя, что большинство выглядело не старше тридцати лет.
Политрук носил на петлицах на кубик больше, чем его новый командир. Был он уже немолод, по виду не из кадровых. Говорил неторопливо, обдумывая каждую фразу и не сразу подбирая нужные слова. В речи его давал себя знать мягкий южный акцент. Когда надо было сослаться на авторитет печати, политрук надевал очки и читал выдержки из газеты.
Сперва Ребриков, занятый своими мыслями, плохо слушал беседу. Но когда она закончилась и к политруку стали обращаться с вопросами, он невольно прислушался.
Бойцы спрашивали, что будет с фронтом, если немцы дойдут до Волги, и как будет с нефтью, если хоть временно окажется занятым Баку.
Политрук неторопливо и обстоятельно объяснил, что резервы страны неистощимы, что война будет продолжаться и за Волгой, пока мы не измотаем противника и не перейдем в большое наступление. Объяснял, что промышленность перебазировалась на Урал и дальше, и там ее хватает, так же, как и хлеба в Сибири и других местах, а нефти имеются новые месторождения, и не меньше, чем в Баку.
Внимательно вглядывался Ребриков в лица притихших солдат. Он вспомнил бескрайние голые степи за Волгой, что виднелись с высокого берега Дубовки. Отчетливо встала карта на стене в училищной библиотеке. Карта, на огромном пространстве которой не значилось ни городов, ни железных дорог. Ему вдруг ясно припомнились слова рабочего из маленького домика: «Если прорвется — ему все останется…» И Ребриков подумал о том, что нельзя внушать этим готовым ко всему ребятам, что есть еще куда отступать. Ведь и так здесь, на южном крае линии фронта, они уже восточней Москвы.
Вечером, когда ближе познакомились с политруком и вместе пили чай, Ребриков узнал, что тот из бывших работников райисполкома. Он поделился с политруком своими дневными сомнениями, а тот, кажется, обиделся и поглядел на лейтенанта так, будто хотел сказать: «Молод учить меня».
В эту ночь Ребрикову не спалось. Повертевшись на топчане, он оделся и вышел из землянки. Ночь была удивительно тихая и теплая. Ребриков уселся на холмик, поросший травой, и взглянул на небо. Глубокое, сине-черное, оно было усыпано тысячами звезд. Приглядевшись, едва можно было различить фигуры часовых, медленно шагавших вдоль бруствера. Ночь располагала к раздумьям. События последних месяцев проходили перед Ребриковым. Вот он и опять на фронте… А из Ленинграда так ничего и нет. Да и сам он давно перестал писать туда. Все равно ответа не получал. Что дома — неизвестно, и товарищей поразбросало невесть куда. Разве о них узнаешь… Вот можно было договориться с Ниной, писать бы теперь друг другу. Но с ней все так, в общем, глупо получилось. И вот ведь главное: он никак не мог забыть досадного случая, когда так и не повстречался с ней в госпитале.
Над горизонтом зажигались и таяли немецкие воздушные «люстры». Где-то вдалеке вспыхивали зарницы, а позже до позиции доносились звуки взрывов. Это немцы били по переправам, стремясь отрезать отход попавших в клещи частей.
4
С раннего утра Ребриков взялся за проверку системы обороны. Он залезал в каждый дзот, проверял сектор обстрела из каждой ячейки. Он был дотошен и придирчив, как старый фортификатор.
Дзоты оказались подходящими. Из них открывался широкий обстрел, но наблюдательные пункты ему не нравились. Из них ничего не было видно дальше сотни шагов.
— Здесь только от осколков спасаться, — сказал Ребриков своему ротному заместителю — младшему лейтенанту.
Тот неожиданно энергично закивал головой:
— Точно. Какие же это НП!..
— А что же раньше думали? — удивился Ребриков.
Младший лейтенант промолчал.
— Надо вырыть новые.
— Есть вырыть новые! — отрапортовал младший лейтенант.
Рота Ребрикова была самой правой в районе полковой обороны и смыкалась с другим полком. Оказалось, взаимосвязи с соседями не было. Ребриков сходил к ним, отыскал нужных командиров и договорился о кинжальности огневого обстрела. Когда вернулся, наблюдал, как бойцы учились кидать противотанковые гранаты. Бросали, в общем, неплохо, и он похвалил ребят. Позже проверял наличность боеприпасов. Их, кажется, хватало. Потом добрался до расчета противотанковых ружей, сам с любопытством приглядывался к этому еще плохо знакомому ему оружию. Петеэровцы были неплохие ребята. С ними у командира завязалась беседа.
— А как, товарищ лейтенант, мечтаете, — спрашивал один из них, высокий длинношеий парень по фамилии Гладких, — дадут ему здесь прикурить?
— На кого же надеешься, кто же давать будет?
Парень был явно сбит с толку:
— Как же кто? Наши, войска, значит…
— Так, а мы чье же войско? — улыбнулся Ребриков и продолжал: — От тебя, от нас все и зависит. Будем драться, как сибиряки под Москвой, — узнают они, чего им новый блиц будет стоить, а не будем… — Он немного помолчал и продолжал вопросом: — Как думаете, сколько еще отходить можно?
— Хватит, подрапали. Вон куда занесло, — мрачно сказал боец в застиранной добела гимнастерке, которая к тому же, видно, изрядно села и выше запястья обнажала его большие коричневые руки.
— Я лично с самой границы подрапал, — беспечно расхохотался длинный парень.
— Э-э, нашел чем хвалиться, дура, — покачал головой и слегка сплюнул в сторону большерукий.
— Так я ведь не сам, — обиделся тот. — Я по приказу…
— Все мы по приказу, — вмешался в разговор приземистый боец с выгоревшими густыми бровями, которые придавали несвойственную суровость его округлому лицу. — А отседа куда по приказу? Али в Волгу нырять? Дале одна степь безлюдная.
— Ну, так уж и безлюдная, — передразнил его, в свою очередь, длинный. — А Урал, а Сибирь тебе что?
— Дык если до Сибири-матушки отходить, — опять заговорил тот, что укорял длинного, — назад-то сколько шагать надо. Об этом ты думал, паря? Дальше отходить нам последнее дело…
Прошло еще два дня. Рота глубже зарывалась в землю, бойцы улучшали секторы обстрела и покрепче ладили амбразуры для пулеметов. И каждый вечер на горизонте опять горели переправы, слышались глухие взрывы и отвратительным мертвящим светом светились в небе немецкие «люстры». Ждали часа схватки с врагом. Никто не сомневался, что она близка.
С утра через позиции на восток стали проходить группами бойцы разбитых частей. Иные шли полуодетые. Кое у кого не было и оружия. Не оглядываясь, словно боясь, что их могут задержать, они спешили пройти ротную глубину обороны.
— Эй, куда драпаете, вояки? — издевательски кричали им со всех сторон бойцы.
— Винтовку что́, фрицу подарил?..
— Не в Саратовскую, к бабе подался? Поклон моей передавай.
Отступающие хмурились, не отвечали. Лишь на ходу огрызался иногда кто-нибудь:
— Тебя бы туда, герой…
Совсем еще молодой парнишка, голый по пояс, но в старенькой пилотке со звездой и с автоматом на лоснящемся от загара теле, прыгнул в ход сообщения и спросил, где командир роты. А когда ему показали, куда идти, отправился, не обращая внимания на нелестные оклики в свой адрес.
Перед Ребриковым он, несмотря на свой вид, вытянулся по всем уставным правилам и гаркнул:
— Товарищ командир роты, ефрейтор Клепалкин прибыл в вашу часть. Разрешите остаться и сражаться за Родину. Документы в порядке. Оружие сохранил!
Он козырнул, поднеся руку к своей побелевшей пилотке, и, слазив в карман, положил перед Ребриковым помятые комсомольский билет и красноармейскую книжку. Чернила на них безобразно расплылись, печатей почти нельзя было разглядеть.
— Нырял я, ну а они в кармане… — смущенно объяснил паренек.
— Откуда же ты?
— С разведбата, товарищ командир роты. Последние мы были… Не знаю теперь, где — кто. Все машины там остались. Сыпал он по нам… Еле выплыл.
— Значит, покупались? — сказал Ребриков, с трудом разделяя слипнувшиеся листки книжки.
— Покупались, — всерьез согласился ефрейтор.
— Какого года рожденья?
— Двадцать второго, товарищ командир роты.
Он все так же стоял по стойке «смирно» и, не мигая, смотрел на Ребрикова, — маленький, курносый, с почти такими же белыми, выцветшими волосами, как его пилотка. «Хитрый, — подумал Ребриков, — нарочно называет меня не лейтенантом, а командиром роты, чтобы сделать приятное».
— Фамилия как?
— Клепалкин, Иван Степанов, из деревни Сизово Кульмицкого района Вологодской области. На действительной с сорокового, ефрейтор, автоматчик, — торопясь и потея от напряжения, выложил парнишка и почти слезно добавил: — Примите, товарищ командир роты, не подведу!
— Не подведешь?
— Не подведу! — Всем своим видом парнишка старался подтвердить, что не подведет, и даже стукнул себя кулаком в голую грудь.
Ребриков хотел было посоветоваться с комбатом, спросить у того согласия, но раздумал. Решил — чего доброго, может не позволить, а ефрейтор Клепалкин так понравился ему. Такого и в связные можно взять. Парень боевой… И Володька отважился нарушить формальные строгости. Все-таки передовая, да и лишний автомат.
— Ладно, — сказал он. — Поглядим, какой ты есть. Иди к старшине. Пусть как-нибудь приоденет.
— Есть, товарищ командир роты! — Клепалкин сделал полный оборот и выскочил из блиндажа.
Именно в эту минуту сверху спускался политрук, с которым чуть не столкнулся ефрейтор.
— Кто это такой? — удивился тот.
— Пополнение, — засмеялся Ребриков. — С нами воевать хочет.
— Там отвоевал, значит, — осуждающе кивнул политрук в сторону Дона.
— Отвоевал, а все же автомат сохранил, не как другие. Парень хороший.
— Может, и хороший, — продолжал политрук, снимая через голову набитую сверх меры полевую сумку. — Приняли — ваше дело.
Однако было видно, что он не очень-то одобрял вольности молодого командира.
Вскоре после обеда их обоих вызвали наверх.
Поднявшись, Ребриков узнал в слезающем с коня полкового комиссара, которого видел только в первый день прибытия.
— Здравствуйте, товарищ Ребриков, — сказал он. — Постройте подразделение. Я буду говорить с людьми.
Спешившись, комиссар присел на траву. Видно было, он изрядно устал.
Когда роту построили, комиссар поднялся и, подтянувшись, поздоровался с бойцами.
— Товарищи, — негромко, но так, чтобы слышали все, начал комиссар. — К нам, к каждому бойцу и командиру, обратилось командование. — Он откашлялся и вынул из сумки небольшой лист бумаги. — Слушайте, я прочту…
Заходящее солнце освещало строй. Резкая недвижимая тень от стены выстроившихся бойцов падала на траву.
— «…Нам некуда больше отступать». — Комиссар глотнул воздуху. Видно, не очень-то легко ему давались эти горькие слова. Все наболевшее, все, что так мучило, не давало покоя, о чем открыто и вполголоса говорилось в окопах, было высказано в этих скупых, бьющих в самое сердце словах, которые произносил комиссар.
Ребриков стоял против строя. Он отчетливо видел, как, вслушиваясь, замер большерукий боец, как, не мигая, глядел на комиссара незадачливый парень, тот самый, что собирался воевать в Сибири, как, надежно удерживая автомат, окаменел утренний беглец с Дона, уже успевший кое-как приодеться.
— Ни шагу назад! — твердо произнес комиссар. Это был приказ, которого нельзя, невозможно, немыслимо ослушаться.
Ни шагу назад! Назад больше идти некуда. Отступать дальше — это значит предать тех, кто там, в тылу, еще надеется на их стойкость.
— За Волгой для нас земли нет! — сказал комиссар. — Мы должны победить!
Комиссар окончил, вздохнул и, сняв фуражку, вытер со лба пот. Он был бледен.
— Можно развести людей по местам, — скомандовал он, а затем повернулся и неторопливо направился к своему коню..
Медленно, молча расходились по своим местам бойцы.
5
До чего же не повезло театру!
Только было все пошло так удачно. Играли каждый день. Почти всякий вечер после спектакля за кулисы приходили военные, благодарили, произносили добрые слова.
Стояло жаркое лето, город утопал в зелени акаций. Чудесный их аромат по ночам заполнял тихие улицы с домиками, прячущимися в садах.
Долинин и Нелли Ивановна жили в большом доме невдалеке от театра. Настроение было приподнятое. С нетерпением ждали решительного летнего наступления.
И вдруг все переменилось.
Сперва докатились смутные слухи о прорыве на юге. Потом опять замелькали тревожные заголовки в газетах. Горск заполнился частями фронтового тыла. Вскоре началась эвакуация. Увозили госпитали и детские дома. По пыльным улицам в восточном направлении тяжело груженные машины везли ящики с документами, кровати, больничное оборудование.
Театр продолжал давать спектакли, однако актеры нервничали, забывали роли. Недавний подъем сменился тревожным ожиданием.
Долинин запросил Куйбышев. Телеграфом ему ответили, чтобы поступал согласно обстановке. В случае необходимости чтоб эвакуировал театр. Место эвакуации обещали уточнить позже.
Борис Сергеевич злился, рассылал телеграммы, но для эвакуации театра ничего не предпринимал.
— Мне должны дать эшелон или, по крайней мере, десятка два грузовиков, — говорил он. — Не могу же я бросить все имущество. Что мы станем делать без декораций?
— Но ведь может случиться, что придется бежать вообще без всего, — осторожно заметила ему Нелли Ивановна.
Долинин возразил:
— Если нас ценят — нас должны вывезти. Я уверен — в ближайшие дни все разрешится.
Но дни шли, а в театре было по-прежнему. Долинин умолк и замкнулся. Он все еще чего-то ждал.
Вечером после спектакля, переодеваясь в своей актерской уборной, Нелли Ивановна пожаловалась костюмерше Агнии Евгеньевне:
— У Бориса Сергеевича удивительные нервы. Он, вероятно, додержит нас здесь до самых последних дней.
Костюмерша, не по годам молодящаяся полная женщина, в прошлом опереточная хористка, как-то странно взглянула на Нелли Ивановну и негромко сказала:
— Ему видней, Нелли Ивановна. Может быть, бежать-то еще и хуже. Что нас ждет там, в этой темной Азии?
Нелли Ивановна не сразу поняла.
— Что вы говорите, Агния Евгеньевна?! Как вы можете так думать?!
Костюмерша сразу засуетилась, принялась торопливо собирать снятые платья, мелко защебетала:
— Да я ведь так… Люди говорят, люди думают…
И сразу исчезла. Нелли Ивановна осталась одна. Она взглянула в зеркало, увидела свое лицо с усталыми глазами, взялась руками за щеки и вдруг почувствовала себя такой ничтожной и маленькой, что невольно тихо заплакала.
Пал Ростов.
Через город сплошным потоком потянулись беженцы. Свой нехитрый скарб они везли на лошадях, волах и даже на коровах, впряженных в легкие самодельные тележки. Над тележками были кое-как устроены шатры, укрывающие от солнца и непогоды. В шатрах ехали сонные дети, темнолицые старухи. Сзади к телегам были привязаны козы, едва ли способные пройти большой путь. Блеяли, стараясь высвободить рога из веревки, обалделые бараны, которых тоже куда-то тащили за собою. Многие беженцы шли пешком, изнемогая несли на себе огромные тяжелые узлы. Маленькие босые дети шагали рядом, держась за юбки матерей.
День и ночь через город гнали скот. Печально мычали коровы. Казалось, страшному бедствию не будет конца.
В эти дни к Долинину явилась группа актеров. Они требовали немедленного отъезда. Борис Сергеевич, не глядя на них, забарабанил пальцами по столу:
— Мне обещали машины, но дают очень мало, я добиваюсь хоть минимально необходимого количества.
— Но, Борис Сергеевич, ведь так мы можем остаться у немцев.
— Не следует поддаваться панике — время еще есть.
Но актеры не были согласны с Долининым, они заявили, что ждать, пока в город ворвутся враги, не намерены и просят не судить их, если они станут действовать сами.
Долинин пожал плечами, сказал:
— Я несу ответственность за имущество.
К вечеру выяснилось, что город покинула большая часть труппы. Кое-кто из актеров уехал еще раньше. Заменить было некем. Назначенный спектакль не состоялся. У дверей театра вывесили никого не удививший аншлаг: «Спектакль отменяется ввиду болезни исполнителей».
С женой Долинин почти не разговаривал. Он все время о чем-то напряженно думал. Вставал в шесть утра, чтобы первым услышать сводку, затем возвращался, закуривал и говорил так, будто речь шла о чем-то не очень его касающемся.
— Смотри-ка, немцы идут и идут.
А под окнами днем и ночью шли войска. Гремела конная артиллерия. Куда-то ехали казаки в запыленных шароварах с красными лампасами.
Нелли Ивановне посчастливилось: на улице она встретила знакомого подполковника — завсегдатая театра. Он служил в училище, расположенном в городке. Нелли Ивановна обрадовалась, решила — раз училище здесь, беспокойство преждевременно. Однако подполковник был крайне удивлен, увидев ее.
— Как, вы еще тут? — спросил он.
— Половина труппы уже уехала. Муж ждет машин. Ему обещали.
— Машины вряд ли будут, — покачал головой военный.
— Но ведь у нас декорации, костюмы, ценности на сотни тысяч.
Подполковник печально улыбнулся:
— Декорации! Мы вынуждены оставлять нечто подороже.
— Но, вы думаете…
— Завтра может быть уже поздно. Знайте, я далек от паники, но положение более чем серьезно.
— Скажите, немцы близко?
— Ближе, чем вы можете предполагать.
Вероятно, у нее был совсем беспомощный вид, потому что подполковник посмотрел на часы и вдруг сказал:
— Ну, вот что, сейчас без десяти четыре. В семнадцать, или, говоря по-штатски, в пять, мы покидаем город. Если вещей будет немного, можем взять вас с собой.
Они условились о месте, где будет ждать машина.
Нелли Ивановна бросилась домой. Она почти бежала по улице, но на нее, кажется, никто не обращал внимания.
К счастью, Долинин был дома. Он сидел в старой качалке и курил, откинувшись на спинку.
— Знаешь, — торопливо и волнуясь начала Нелли Ивановна, — немцы совсем близко. Это говорю не я, это сказал Виктор Петрович — подполковник…
Долинин поднялся, положил папиросу:
— Успокойся. Пожалуйста, без паники.
— Я не паникую, но если военные…
— Мы с тобой штатские, Нелли.
— Он сказал, что завтра будет уже поздно. Нам дадут место в машине. Надо собраться немедленно… Только самое нужное.
— Ты шутишь. Бросить все вот так, на произвол…
— Бог мой, о чем ты говоришь… Может случиться — мы пойдем пешком.
Долинин сделал протестующий жест рукой:
— Превратиться в беженца? Никогда!
— Да пойми же, каждый час они могут оказаться здесь. Что же тогда? Ведь уехало уже столько наших. Ты должен немедленно распорядиться, чтобы все эвакуировались.
— Нелли, у страха глаза велики. Уехали те, кому наиболее необходимо. Ну, те, кому больше всех угрожает…
— Как это? Кому? Я не понимаю тебя.
— Не будь ребенком. Членам партии и евреям.
— А тебе, а нам?! Разве есть какая-нибудь разница?
Нелли Ивановна была поражена.
Долинин начал раздражаться:
— Ну ясно же есть разница, и даже очень большая, разумеется, с точки зрения их убеждений. Поэтому я понимаю тех, кто не ждет. Но, думаю, что все не так страшно, как рисует твой Виктор Петрович, хотя он и военный человек. Ведь не слышно даже стрельбы пушек. Не впустят же их в город просто так, без сопротивления. Взгляни, в домах полно народу. Ну а бежать голыми… Что мы будем делать там без монтировки, без костюмов… Кому мы нужны в таком состоянии? Концертный ансамбль! Бродячая труппа по аулам…
Нелли Ивановна все еще не верила, что это происходит наяву, что она в самом деле слышит эти спокойные, циничные рассуждения. И вдруг она словно впервые увидела перед собой настоящего Долинина.
— Ты… Ты в самом деле? — Она не находила слов.
— Но пойми, — продолжал он. — Я не имею права рисковать судьбой людей… Да и в конце концов мы же всего-навсего актеры, — комедианты, как говорили некогда. Мы умеем только развлекать… Ну, будь же умницей. — Он взял ее руку и заговорил тихо и вкрадчиво: — Нельзя же слепо верить всему, что пишут в газетах. Может быть, можно переждать…
— Переждать?! — Нелли Ивановна резко вырвала руку. — Подлец! Негодяй!.. — Она сказала это очень спокойно и ясно. — Ах, какой же ты негодяй!
Долинин только театрально пожал плечами.
Нелли Ивановна повернулась и бросилась к чемодану, который стоял тут же, в углу. Она раскрыла его. Потом распахнула шифоньер и принялась в невероятной спешке набивать чемодан платьями, бельем, туфлями. Затем так же торопливо положила в сумочку коробочку с драгоценностями, деньги, полученные за недавний концерт, паспорт, какие-то, вероятно уже ненужные, квитанции.
Надо было закрыть чемодан, но, набитый сверх меры, он не закрывался. Нелли Ивановна нажала на него коленом. Долинин механически наклонился, чтобы помочь ей, но она отстранила его, нажала изо всех сил на чемодан, и замок защелкнулся.
Долинин стоял сзади. Он, кажется, еще не верил в то, что она уедет одна, бросит его.
— Ну, успокойся, Нелли, — бормотал он. — Я несколько преувеличил… Мы обязательно уедем. Зачем же излишняя спешка?
Но она уже не слышала его. Она надела летнее пальто, взяла на руку меховую шубку и, не глядя на Долинина, стала тащить чемодан к выходу.
Растерянный, он пошел следом за ней.
— Нелли, — бормотал Долинин, — Нелли, ну перестань. Вернись…
Уже с площадки лестницы она взглянула на него, и ей показалось, что за все шестнадцать прожитых совместно лет она впервые увидела этого человека. И мгновенно поняла: что бы ни случилось — она уже никогда больше, ни при каких обстоятельствах не вернется к нему.
Мальчишки со двора, счастливые любому случаю участвовать в чем-то необычном, бегом потащили ее чемодан на палке по пыльной улице.
Долинин выскочил на балкон. Он все еще на что-то надеялся.
— Нелли, Нелли, куда же ты? Вернись! — кричал он.
Потом он заметил, что на него смотрят, и вошел в комнату.
— Вернется, — сказал он сам себе. — Вернется. Куда же она денется, в самом деле!
Но Нелли Ивановна не вернулась.
Через час Горск уже оставался далеко на западе. Они ехали быстро, насколько позволяла забитая беженцами дорога. Шофер почти не отрывал руки от кнопки сигнала.
Нелли Ивановна молчала, лишь про Долинина сказала, что он поедет с грузовиком. Больше ее ни о чем не расспрашивали. Она закрыла косынкой лицо от пыли и старалась не думать ни о чем.
— Смотрите, бомбили, — сказали рядом.
Нелли Ивановна подняла голову и впервые увидела войну такой, как она есть, — черные воронки в растерзанной земле, разлетевшиеся в стороны колеса повозок, раздутые трупы лошадей и нестройный ряд холмиков свежих могил с наскоро, кое-как сколоченными пирамидками и крестами. И вдруг ее личное несчастье показалось ей в этот момент маленьким и попросту смешным.
6
Корпусу, в который прибыл Латуниц, ставилась задача: пропустить отступающие разбитые группы, столкнуться с противником и остановить его.
Дивизия, куда он направлялся, была изрядно потрепанной.
— Вам придется поработать, — сказал командир корпуса. — Прежний комдив готов был, кажется, отходить до Урала. Нелегкая вас ждет жизнь. Люди прибывают и, вероятно, будут прибывать еще. Но кто знает, когда явятся немцы. Вряд ли они станут ожидать, пока мы укрепимся.
Генерал умолк. Он вынул платок, вытер вспотевший, бронзовый от загара лоб и выжидательно взглянул на высящегося перед ним полковника. Сидя за столом, он как бы прикидывал: «Справится ли?»
Латуниц молчал. Ни к чему были лишние слова.
И тогда комкор поднялся и проводил его до дверей. Он пожал полковнику руку и сказал на прощание:
— Да, учтите, у нас всё еще боятся танков. С этим пора кончать.
Вертлявый «виллис», ныряя на ухабах, вез Латуница в дивизию. Дороги были забиты. Груженные снарядами машины шли к передовой. Беспорядочный встречный поток отходящих частей преграждал им путь. Не раз полковнику приходилось вмешиваться в дорожные дела, энергично расчищать путь тем, кто двигался на запад.
Молодой, но бывалый вояка сержант-шофер с хитрым любопытством косился в сторону молчаливого полковника.
— В штаб! — коротко бросил тот, когда машина въехала в село, где располагалось командование дивизии.
— Есть в штаб! — бодро отозвался сержант. Он был рад тому, что наконец услышал голос комдива. «Виллис» не без лихости развернулся и резко остановился возле одноэтажного школьного строения, как клубок, опутанного телефонными проводами.
Латуниц вышел из машины. Затем скинул побелевший от пыли плащ и бросил его на сиденье.
Некоторые из связных, заметив прибывшего полковника, неторопливо поднялись с земли, принялись одергивать застиранные, изрядно севшие гимнастерки. Другие продолжали спать, положив голову на седло или уткнувшись лицом в согнутую в локте руку.
На короткий миг полковник остановился, оглядел всю эту весьма не боевую картину и без улыбки спросил встретившего его майора:
— А это что за банда?
Майор покраснел и пожал плечами:
— Связные из частей, товарищ полковник.
Вихрастый младший сержант пнул спящего соседа. Тот торопливо вскочил на ноги и, часто мигая, принялся застегивать ворот гимнастерки.
Латуниц подозвал рукой бойцов. Связные подбежали к нему, вытянулись как умели.
— Откуда? — спросил полковник.
— Сто пятый полк.
— Минометная рота.
— А-а, а я думал, от Махно. — Черные глаза комдива сверлили несчастных. — А еще конники… — И он сделал нетерпеливый резкий жест, словно хотел смести всех, кто был перед штабом.
— Видали, — подмигнул обалделым связным шофер, когда спина полковника скрылась в дверях школы. — Даст вам жизни «маленький» дядька. — И он весело расхохотался.
Латуниц, наклонив в дверях голову, вошел в штаб.
— Смирно! Товарищ полковник…
Но комдив, не дослушав начальника отдела, прервал рапорт. Он кивнул штабным и подошел к карте:
— Покажите расположение.
Майор вооружился карандашом. Тупым концом его повел по красной змейке на карте. Широко расставив ноги и нагнув голову, Латуниц начал разглядывать боевой порядок частей дивизии.
— Начальник штаба где?
— Здесь. — Возле комдива очутился грузный немолодой командир с короткими, по-кавалерийски кривоватыми ногами. — Начальник штаба подполковник Петровский.
Латуниц привычно козырнул и коротко пожал руку подполковнику:
— Почему штаб так далеко от частей?
— Решенье бывшего комдива, — пояснил начальник.
— Когда он покинул дивизию?
— Нет еще двух суток.
— Что же вы делали до сих пор?
Он молча смотрел в лица штабных и их начальника. Командиры молчали.
— Так вот, — сказал полковник и, взяв со стола красный карандаш, отметил на карте населенный пункт. — Завтра к утру всем быть здесь. Понятно?
— Есть. Быть утром здесь. — Начальник штаба склонился над картой. — Со вторым эшелоном как поступать?
— А где они?
— Вот тут. По дороге километров двадцать.
— Ишь, — неожиданно улыбнулся комдив, — куда забрались! Ловкие ребята! А впрочем, — Латуниц махнул рукой, — у них там склады, пускай сидят. А чтобы начальство не к складам, а к частям ближе. Скажите завтра, чтобы был полный доклад.
Потом он встретился с комиссаром. Тот только что вернулся из полка, в который прибыло новое пополнение.
Комиссару уже перевалило за пятьдесят. Он успел послужить в царской армии, прошел всю гражданскую войну, последние годы был директором школы в Казани. Очень стройный, подчеркивающий свою выправку, он был удивительно неусидчив и беспокоен.
— Вот что, — сказал Латуниц, расхаживая по комнате перед внимательно следящим за ним комиссаром, — чтобы у нас политотдельцы никто по хатам не киснул. Чтобы люди видели их. И в боевом виде…
Комиссар сорвался с места. Он тоже заходил по комнате, забавно, как в походе, размахивая руками. Нашивки ранений при этом задвигались над карманом его гимнастерки.
— Я им, будьте покойны, не дам отсиживаться, — засмеялся он всеми своими морщинами, показывая при этом ряд желтых, но очень крепких зубов.
Хлопотливый день комдива был окончен. Затемно, оторвавшись от карт, он вышел во двор.
Тихая южная ночь окутала маленькое село. Вдали, над Доном, вспыхивали и, медленно затухая, спускались за горизонт немецкие «люстры». Для Латуница это было еще не очень привычно. Долгое время он стоял и, думая о своем, наблюдал эту иллюминацию. Позади полковника застыл с автоматом в руках часовой. Латуниц, заложив руки за спину, несколько раз прошелся взад и вперед. Каждый раз, когда он приближался к автоматчику, тот вытягивался и брал под козырек, и каждый раз полковник механически прикладывал руку к фуражке. Но вот он вдруг повернулся к часовому и, совсем неожиданно для того, мягко сказал:
— Хватит тебе, парень. Я уже понял, что ты молодец.
Затем он вернулся в дом, где окна были старательно завешены плащ-палатками, и долго еще слышал часовой гулкие шаги комдива.
А в оперативном отделе, в комендантской, в расположении разведчиков и связных весь вечер шел оживленный обмен мнениями о комдиве. Гадали и думали, как будет дальше — туго ли, легко ли придется с новым командиром. Однако было ясно всем: с прежней разболтанностью в дивизии покончено. И сказал кто-то из бойцов не то с опаской, не то с восторгом:
— Да, этот папаша будь здоров…
И не думали тогда, что слово это, такое простое и теплое, случайно кинутое бойцом, навсегда привьется в дивизии и со временем потеряет свой иронический смысл.
Утром Латуниц осматривал огневую систему и укрепления передовых рот.
Полковник широкими шагами отмеривал ходы сообщений, заглядывал в амбразуры, проверял сектор обстрела. Следом за ним поспешал едва доходящий Латуницу до плеча Чижин. Дальше двигался комиссар бригады, штабные, комбаты. Огневые точки не нравились комдиву. Он заметил мертвые пространства, увидел, что не был обеспечен полный обстрел. Из некоторых НП недостаточно просматривалась местность. Неполадки бесили полковника.
— Вы — или бездельник, или подлец! — зло бросил он вытянувшемуся бледному майору инженерных войск. — Вас зачем тут держат? Что это за оборона? Мартышкин труд! С такими инженерами мы и в самом деле скоро будем рыть окопы за Волгой.
Молча слушали разнос командира. Всем было известно, что майор здесь ни при чем. Оборону строили другие части, но в том, что не сделаны поправки, виноваты были все, кто собрался в это утро на позициях.
— Кто командир батальона? — спросил комдив.
Сутуловатый капитан приблизился к полковнику.
— Командир роты?
— Лейтенант Ребриков, товарищ полковник.
Володька выступил вперед. Сердце его замерло, словно перестало биться. Еще никогда ему не приходилось представать перед столь суровым начальником. Молча комдив оглядел с головы до ног молодого лейтенанта. Ребриков молчал.
Полковник, видимо, отметил в командире роты все, что ему следовало отметить, а затем махнул рукой, чем хотел показать, что все могут идти по своим делам, и двинулся дальше. Чижин сделал Ребрикову знак, чтобы тот не отставал, и последовал за комдивом.
По-прежнему не сгибаясь, от ячейки к ячейке, заглядывая повсюду, шагал Латуниц. Возле отделения бронебойщиков он замедлил шаг. По пояс раздетые ребята заканчивали новый окоп.
— Это что еще за фортификация? — спросил комдив, колюче глядя на Ребрикова.
— Запасной, — объяснил тот. — Для переноса огня в случае неожиданности.
Когда поднялись наверх и полковник снова оказался в окружении штабных, он козырнул Ребрикову и как-то примирительно сказал:
— Ладно, идите.
Так началось знакомство лейтенанта Ребрикова с полковником Латуницем, знакомство, которому вскоре суждено было получить совершенно неожиданное направление.
7
С раннего утра в чистом, едва тронутом облачками небе шли воздушные бои.
А на передовой стояло подозрительное затишье. Немцы не двигались на позиции дивизии, хотя уже было известно, что кое-где они форсировали Дон и укрепились на его левом берегу. Вероятно, противник накапливал силы для нового удара.
Иногда низко над окопом стайкой пролетали быстроходные «илы» и где-то совсем невдалеке сбрасывали бомбы на немецкие части. Возвращались они с бешеной скоростью, едва не задевая брюхом деревья. Летели по двое и поодиночке, порой с изрешеченным в клочья, трепыхающимся фюзеляжем, а то и дымясь на лету, и неизвестно было, дотянут ли до своего аэродрома.
Пока в небе было спокойно, пехотинцы совершенствовали свое жилье. Сняв гимнастерки, загорелые, почти черные, они копались в земле все свободное время. Ребриков поставил себе целью сделать ротную оборону неуязвимой.
За эти дни он ближе узнал людей. Хорошие были ребята, бесхитростные, простые. Особенно нравился Ребрикову маленький юркий Клепалкин, которого с первого дня в роте прозвали Трепалкиным, да так это за ним и закрепилось. Был он весел, хитер, горазд на всякие выдумки. Вот и сейчас, когда Ребриков подошел к нему, он рассказывал бойцам какую-то забавную историю. Взрывы хохота взлетали над окопами. Ребята так увлеклись, что и не заметили подошедшего лейтенанта.
— Ну, а потом что же, все так там и сидела змея? — спросил кто-то Клепалкина.
— А хрен ее ведает. Может, и сейчас сидит, — отвечал тот, и снова слова его сопровождались дружным смехом.
Завидев командира, одни поднялись с земли, другие подтянулись, стали поправлять пилотки.
— Что нового, Клепалкин? — весело спросил Ребриков.
— Полный порядок, товарищ лейтенант. Обеспечиваем здоровый красноармейский досуг.
— Он тут боевым опытом делится. Заливает, как с одной фельдшерицей Дон форсировал! — крикнул кто-то.
— Ну и травит… — добродушно засмеялся другой.
— Да вот, ей-ей, правда! — уверял Клепалкин.
— А что за история?
Клепалкин немного смутился и сдвинул пилотку на брови:
— Да так, был тут один смех.
— Давай-давай, расскажи командиру… Складно треплется, товарищ лейтенант! — закричали кругом бойцы, видимо готовые выслушать историю еще раз.
— Ну так что же, давай, не стесняйся.
— Да был такой театр, товарищ командир роты, когда через Дон отступали, — начал Клепалкин. — Сестричка одна рядом со мной оказалась. Бежим вместе, а он, гад, сыплет и сыплет. Ну, тут Дон, а она бегает по-над берегом. Я кричу — плыть надо! А она в ответ, что в одежде никак не доплывет. Пропадет, вижу, ни за что дивчина. Я как гаркну: «Раздевайся, такую твою! Все бросай! Добегаешься — конец тебе!» Ну, она бух на траву и давай с себя одежду срывать, да с перепугу и все, что было, сбросила. В полном естественном виде. Ну я — в воду, она за мной. Ничего, доплыли. А там — как сыпанем на третьей скорости до леска — километра полтора. Только мины — шмяк, шмяк! — нас сопровождают. Добегаем до кустов: я в одних штанах, с автоматом. Сами видели, а она и вовсе… Она в орешник, я за ней. Отдышаться ж надо. А она тут вдруг в крик: «Ой, уйди, вопит, отсюда!» Видно, только в себя и пришла. Я ей: «Что ты, говорю, чокнутая? Мы ж от смерти, можно сказать, ушли. Нужна ты мне!..»
— А не прибавляешь? — спросил Ребриков.
— Что вы, товарищ командир роты. Честное красноармейское, — важно сказал Клепалкин.
— Ну, ладно, сказитель, а как твой окоп?
— Высший класс, товарищ командир роты. Полная инженерия. Просим побачить.
Клепалкин показал свое, как он говорил, рабочее место.
Огневая точка была действительно сделана на славу. Обстрел расчищен. Внизу, у самого дна, вырыто отверстие для укрытия от бомбежки. Повыше — аккуратная ниша. В ней рядком гранаты и бутылки с жидкостью.
— Как в винной лавочке, — сказал Клепалкин.
Ребриков спустился по склону в степь, чтобы посмотреть на оборону с запада. Здесь ему пришлось перелезать неглубокий овражек, поросший полынью и полевыми цветами. Овражек змейкой тянулся в степь и по всей длине имел возвышение на своем западном склоне. И вдруг к Ребрикову пришла догадка. Ведь это же было не что иное как старый заросший окоп, некогда, видно, имевший такой же глубокий ход сообщения, какие нарыли они сейчас. Откуда он здесь, кто и когда его вырыл? Может быть, в дни маневров армии в степи? А может быть… Скорее всего, это старый окоп знаменитой Царицынской обороны. Конечно же она проходила в этих местах. Вот тут, в этой земле, насмерть стояли голодные и босые красные полки, отражая натиск белогвардейцев… Они защищали Царицын и Волгу — последний путь из Москвы на юг.
Ребриков присел на край окопа, вслушиваясь в удивительную тишину предвечерней степи, и вдруг ему почудился медный клич боевой трубы, топот сотен быстроногих коней, свист ветра. Он увидел пригнувшихся к седлам всадников, красное простреленное знамя, лихих командиров в бурках, блеск сабель на солнце…
Возникшее видение так же быстро исчезло, как и появилось, а Ребриков глядел на заросший окоп и думал о том, как странно повторяется история. Вот он, которому нет еще и двадцати, со своими ребятами будет на том же месте защищать город, за который стояли их тогдашние сверстники два с лишним десятка лет назад. И так же, наверное, со временем зарастут и их так старательно отрытые огневые точки. И может быть, через двадцать лет тот, кто придет сюда, удивится заросшим бурьяном ямам, не сразу поняв, что тут, может быть, умирали люди.
Это началось на другой день после обеда.
Запищало в телефонной трубке. Ребриков кинулся к аппарату.
— Боевая тревога, — сказал в трубку комбат. — На фланге полка танки. В случае чего держитесь. И без паники…
Ребриков выскочил из блиндажа. Навстречу ему бежал бледный, растерявшийся боец в расстегнутой на три верхних пуговицы гимнастерке:
— Танки! Танки! Товарищ лейтенант!
— Застегните пуговицы, — сквозь зубы произнес Ребриков. Сейчас ему хотелось походить на комдива. Боец оторопел, стал неловко застегивать ворот гимнастерки. Пальцы не слушались его. — И на место!
— Внимание, все по местам! — срывающимся голосом закричал Ребриков.
Согнувшись, он побежал по ходу сообщения. Люди замерли в ячейках. Через короткий миг командир роты был уже возле бронебойщиков. Молча прижались они к противотанковым ружьям.
— Спокойно, без паники… — и Ребриков прильнул к амбразуре.
Прямо перед собой, примерно километрах в полутора в степи он увидел движущиеся точки. Их было две, на некотором расстоянии друг от друга. Точки приближались, и уже можно было понять, что это идут танки. Издали они казались игрушечными. Танки вели беспорядочный огонь. Над темными точками вспыхивали синие огоньки выстрелов. Затем слышался свист снарядов и глухой удар. Небольшие фонтанчики земли взметались в степи и на склоне переднего края.
— Без пехоты разведочка, — сказал Ребриков, стараясь казаться как можно спокойней. Однако он чувствовал, как дрожали его руки. Чтобы как-то занять хоть одну из них, он вынул свой «ТТ».
Танки приближались. Вот уже резко обозначились их освещенные на солнце грани.
— Пора, товарищ лейтенант!
— Огонь!
И сейчас же начали стрелять бронебойщики. Сухие выстрелы противотанковых ружей рвали воздух. На миг танки скрылись за небольшим холмом и вновь, юля, один за другим вынырнули уже совсем недалеко. Это были средние танки. Ребриков сумел определить.
Бронебойщики мазали. Или пули не пробивали броню? «Сейчас они будут здесь, — думал Ребриков. — А тогда что?! Гранаты, горючая смесь… Люди затихли в окопах. Гранаты, кажется, кидать научились. Только бы не сдрейфили…»
«Точнее, точнее, черти проклятые!..» — с трудом сдерживаясь, про себя ругал лейтенант бронебойщиков. Он знал — сейчас людей нельзя дергать.
А отвратительные пятнистые чудовища ползли все ближе и ближе. Вот уже стал слышен лязг гусениц. Ребриков увидел на башнях черные раздвоенные кресты. Ближе стали разрываться снаряды, и земля взметалась все ближе и ближе.
Словно остановилось сердце у Ребрикова.
«Что же это, неужели не подобьем?! Неужели допустим?»
Отчаянный крик отвлек его от танков. Ребриков обернулся и увидел, как из окопа выскочил парень без оружия и, обезумев, крича и размахивая руками, пополз на коленях в сторону.
— Назад! — не своим голосом закричал Ребриков. — Назад, сволочь! — Он два раза выстрелил вверх. Словно мешок, красноармеец плюхнулся на землю, но, поняв, что остался цел, пополз в окоп.
Танки были теперь уже совсем близко. Один подходил к подножию горы, другой, словно пьяный, переваливался в высоком ковыле. И тут Ребриков увидел, как первый из них дернулся раз-два, отчаянно стал бить из пулеметов, поворачивая их во все стороны, и вдруг, неожиданно, умолк. На башне танка и чуть ниже Ребриков заметил две рваные раны. Значит, это петеэровцы!.. Еще по нему! Ну, еще!..
Но второй танк, идя на помощь застрявшему, уже переваливал через старый окоп.
— Приготовить гранаты! — передал Ребриков по цепи. Теперь грохот движущегося танка, стрельба из пулеметов, пронзающий воздух треск противотанковых ружей и взрывы гранат слились в ужасающую канонаду. Но по-прежнему лез вверх пятнистый танк с крестом. Он был уже не дальше ста метров от Ребрикова, когда тот увидел, как из окопчика перед самым танком высунулся с непокрытой головой Клепалкин и, так отчаянно зажмурившись, что было видно отсюда, со всей силой кинул в танк связку гранат. Пролетев лишнее, они взметнули огонь и землю позади танка. Клепалкин тут же метнул вторую связку, и сразу вспыхнула и стала гореть громадина, и радостные крики послышались в окопах. А горящий танк налетел на окопчик Клепалкина и, завертевшись на месте на одной оставшейся целой гусенице, стал утюжить землю и вскоре затих.
— Всё, всё! Конец парню! Ах, бедолага Клепалкин! — Ребриков на миг закрыл лицо руками.
Между тем первый танк снова ожил и, повернувшись, стал удирать в степь. Но путь его был недолог. Подбитый издали артиллерийским снарядом соседей, он беспомощно дымился на холме. Выскочивший экипаж был срезан пулеметным огнем из окопов.
Короткий бой кончился. Неуклюже покосившийся набок, по-прежнему горел танк. Никто даже не показался оттуда. Экипаж гитлеровцев и машина были расплатой за погибшего Клепалкина.
Ребриков снял фуражку и вытер рукавом пот. Руки больше не дрожали. И тут случилось необыкновенное. Из хода сообщения вблизи горящего танка вылез весь в земле, посеревший, но живой Клепалкин. Как-то растерянно, словно виновато, щурясь, он сел на бруствер и принялся перематывать распустившуюся обмотку.