— Все в порядке, Миша, — говорю я, — не извольте беспокоиться. — Никто не станет напоминать тебе об ошибках молодости, о прежнем гусарстве. Лучше уж поговорим о нынешнем, если не возражаешь. Маша, хотите я расскажу вам, как Миша с вами познакомился?
— Старина, — Миша недовольно морщится, — я тебя умоляю, будь джентльменом.
Маша одергивает его капризным мановением руки:
— Что такое, Миша! Не лишайте меня удовольствия. Мне ужасно интересно.
— Не волнуйся, — успокаиваю я Мишу, — бестактности я не допущу, ты же знаешь. Тебе же все про меня известно, хоть ты не психолог и не математик. Так вот, Маша, если вам действительно интересно. Вы шли по бульвару…
— По переулку, — уточняет Маша.
— Хорошо, по переулку. Малолюдному, тихому. И вдруг заметили, что рядом с вами в темпе вашего шага движется машина. «Жигули» экспортного исполнения, то есть «Лада».
— С фиатовскими колесами, обратите внимание.
— Совершенно справедливо. Важнейшая деталь. Вы пошли быстрее, водитель чуть прибавил газу. Это вас заинтриговало, и вы сбавили шаг, как на прогулке, машина почти поползла, а это, как вы понимаете, для фиатовских колес и неприятно, и вредно.
Маша смотрит на меня как на фокусника, каждую мою фразу сопровождая улыбкой, глаза ее при этом лучатся. А Миша курит с подчеркнутым утомленным безразличием профессионала, вынужденного внимать экзерсисам любителя, рассеянный взор его при этом бродит по книжным полкам, — так в зале ожидания на вокзале от скуки начинаешь изучать вовсе не нужное тебе расписание пригородных поездов либо плакаты по технике безопасности.
— Продолжать? — спрашиваю я, впервые за весь вечер чувствуя себя уверенно и спокойно.
— А как же, — торопит меня Маша, — непременно.
Миша вяло машет рукой:
— Валяй отыгрывайся.
— Ну что ж, вы повернули за угол, Маша, и даже не оглянулись, вы уже были уверены, что «Лада» едет следом, вас уже это забавляло, просто ни дать ни взять детектив из французской жизни. Вы нарочно пошли на красный свет, испытывая водителя, вот тут машина вновь поравнялась с вами, и мой друг — за рулем был, естественно, он — сказал вам с обидой: «Девушка, ну сколько можно ездить за вами?! Давайте быстрее знакомиться, а то я из-за вас замучил мотор и уже дважды нарушил правила движения. Проколют талон, не покатаемся».
Маша хохочет, заламывая руки и сияя счастливо глазами.
— Леша, признайтесь, вы что, в этот момент сзади сидели, почему я вас не заметила?
— Я сидел на соседней парте, Маша. С сорок седьмого года по пятьдесят седьмой. Вам трудно было меня заметить.
Она опять смеется — большое удовольствие рассмешить эту девушку, хоть и непонятно, что же ее так веселит, мой ли правдивый рассказ, или же та ковбойская непринужденность, с какою Миша добивался знакомства, пренебрегая светофором, целостью покрышек и общественным мнением.
— Надо вам заметить, что о талоне я ничего не говорил, — Миша, кажется, обижен, он встает и меняет кассету в магнитофоне, — на закон вообще никогда не жалуюсь и не ссылаюсь — низкий класс. Мог бы учесть.
Он вновь зовет Машу танцевать, теперь это блюз, откровенно чувственный, интимный, не расходующий, не разбазаривающий страсть направо и налево, не извергающий ее бесполезным фонтаном, но экономящий ее, напротив, собирающий, сосредоточивающий до состояния сгущенной неги.
Мои гости танцуют как ни в чем не бывало, и я по-прежнему слежу за ними с вынужденным удовольствием — объективность меня погубит, Мишины прямые плечи возникают передо мной, под узкой рубашкой улавливаются мышцы, сухие и упругие, как у беговой лошади. Машины руки заброшены ему на шею, узкие кисти отрешенно и нежно лежат на его спине, повинуясь окончанию музыкальной фразы, танцующие поворачиваются, и я вижу Машину спину, стройную и неправдоподобно узкую, вижу ложбинку между острых лопаток и линию бедер, закругленную с захватывающим дух совершенством. Миша и Маша настолько погружены в этот танец, что мое присутствие делается почти предосудительным, я вновь кажусь посторонним в своей собственной комнате. Но Миша вдруг останавливается, отстраняется ласково от партнерши, по лицу его заметно, что прекращать наш разговор на данном этапе он ничуть не согласен.
— Я ведь знаю, чего ты злишься. Глупо, старик. — В Мишином голосе звучит неподдельное сожаление, почти соболезнование. — Представьте, Маша, сколько лет гложет человека червь самолюбия, если вовремя его не вытравить. Нашему хозяину нравилась одна милая девушка…
Я смотрю Мише прямо в глаза спокойно и непрерывно, он теряется, и в голосе его проскальзывает внезапно неуверенность и уступка:
— Он ей тоже нравился, надо признать, — истина прежде всего…
— Так все-таки нравился, — торжествующе уточняет Маша.
— Нравился, сомнений нет. Но, — Миша вновь обрел уверенность, он уже гордится широтою своих взглядом, своею объективностью и пониманием человеческих отношений, — наш друг растерялся. Погряз в самокопании. Выяснял в дискуссии с самим собою, достоин ли он такой девушки. Не ошибка ли это судьбы? Не есть ли нарушение какой-либо высшей гармонии? Драма еще не началась, а он уже заранее проиграл весь сюжет, прикинул все возможные развязки. А когда наконец решился ими пренебречь, собрал волю в комок, оказалось, что уже поздно. Девушка не дождалась этого рокового момента. Ей открылись новые лирические перспективы.
— Вы хотите сказать, что она вышла замуж за вас? — уточняет Маша.
— Да, именно это я хочу сказать. У вас, Маша, безупречное чувство логики.
— И у тебя тоже, — смиренно признаю я. — Ты все правильно понял. Будем считать, что я действительно ничего не забыл. Прости, пожалуйста.
Миша морщится, подымает вверх широко раскрытые ладони в броском веселом жесте, означающем то ли шутливую сдачу, то ли джентльменски-спортивное прекращение состязаний.
— Перестань, что за разговор! Что за счеты между старыми друзьями! Стыдно слушать. Ты же знаешь, что Наталья к тебе прекрасно относится. Она, по-моему, до сих пор жалеет, что не вышла за тебя замуж. Честное слово.
Миша смеется. Я понимаю, на кого рассчитано это великодушие, эта невозмутимая сердечность, — на Машу, разумеется; странно — при мужественной красоте, при обаятельном оскале смех у Миши школьнический, хихикающий и высоковатый. А может быть, это только кажется мне, может быть, во мне говорит обида, или ревность, или еще какое-нибудь чувство, более позорное и утонченное, нежели зависть, хотя на нее и похожее, признаться в нем — все равно что расписаться в собственной ущербности, в неполноценности, второсортности, а для этого нет никаких основательных резонов.
Скорее наоборот, жизнь не обделила меня поводами для гордости и честолюбия, только я никогда не успевал ими воспользоваться. Я слишком поздно их замечал — случай с Наташей Рязанцевой в этом смысле классический.
Миша опять танцует какое-то пряное, знойное танго, вернувшееся в нынешний быт вместе с модой на довоенные широкие брюки, с Наташей на моих глазах он никогда так не танцевал. С Наташей он танцевал как на балу — целомудренно и возвышенно. Это было на школьных вечерах встреч, куда мы в первые институтские годы регулярно приходили. Наташа была младше нас на два года, я помню ее еще с восьмого класса, более красивой девочки я не видел никогда в жизни. Именно красивой, а не просто хорошенькой, или прелестной, или милой, — тут был иной счет, сообразный не с мимолетными стилями жизни, не со вкусами эстрады или кино, но со всею традицией российской духовности, с Пушкиным, с Блоком, с бегом тройки, с трехдольным каким-нибудь вальсом, раздувающим занавески. Я и воспринимал-то ее красоту отвлеченно, будто некую цитату из русской литературы, не связывая ее никоим образом с личными своими планами и надеждами. Я даже знаком с ней не был — ни в школьные годы, ни после, хотя встречал ее часто неподалеку от своего дома, тоненькую, замерзшую, с огромными глазами, в которых застыло отчаяние, заставляющее думать о гимназистках-народоволках, о роковом платке в муфте, о трагическом мартовском снеге и бог еще знает о чем. Впрочем, мне не до того было тогда. Я плохо жил в те годы, на рассвете, до начала лекций, разгружал на вокзалах почтовые вагоны, надрывался, мерз и мок, выбивался из сил, чуть не плакал от бессилия, пил на морозе с грузчиками обжигающую водку — сначала давился, а потом ничего, — а во время лекций, разморенный теплом и модуляциями профессорского голоса, блаженно клевал носом.
Потом уже, когда жизнь моя переменилась, в начале четвертого курса, сентябрьским чудесным вечером я шел однажды по Арбату, тогда еще единственному и неповторимому, отмеченному особым духом столичности и праздничной суеты, и на углу Староконюшенного переулка встретил бывшую одноклассницу, которая училась теперь в театральной студии. Туда она и торопилась, на вечер с непременным «капустником» и танцами, с разговорами о начавшемся сезоне, — я пошел вместе с нею.
В те дни я впервые в жизни воротился из Крыма, где два с лишним месяца проработал матросом на спасательной станции, загорел, продубился до рыбацкой несмываемой смуглости, на мне был черный свитер, которого, по тогдашним моим понятиям, вполне хватало для ощущения совершенной собственной элегантности. Тем не менее в фойе студии я несколько растерялся от обилия красивых девушек и ребят, говорящих хорошо поставленными голосами, с преувеличенными интонациями удивления и радости, чрезмерно общительных, отмеченных лучами еще не видимой, еще не взошедшей славы. Я поднялся в зрительный зал, свободных мест уже не оказалось, но мне сразу приглянулось обширное пространство между последним рядом кресел и стеною, так сказать, демократический амфитеатр, предназначенный специально для стояния, мое присутствие на «капустнике» приобретало, таким образом, необязательный характер: не понравится — в любую минуту можно незаметно исчезнуть. Сначала я стоял один, опершись на спинки кресел, потом справа и слева у меня появились соседи, кто-то уже дышал мне в затылок, сделалось так тесно, как в нашем дворовом агитпункте, где во время предвыборных концертов я впервые в жизни увидел настоящих артистов. Это воспоминание растрогало меня, и «капустник» стал казаться мне необычайно смешным. И вдруг посреди благодушия и веселья я ощутил непонятную тревогу. У меня появилось ощущение, что на меня смотрят, будто бы вместе с артистами я оказался на сцене. Я принялся озираться направо и налево, — господи, разумеется, никому не было до меня никакого дела, и все-таки кожей я ощущал чей-то пристальный взгляд, у меня даже вспыхнули щеки. Я рыскал глазами по залу, забыв о том, что происходит на сцене, стараясь обнаружить причину своего странного стеснения. И вдруг у самой рампы я буквально наткнулся на взгляд Наташи Рязанцевой, ощутив это столкновение почти физически. Я ее сразу же узнал, даже в стенах студии, где красота служила как бы профессиональным рабочим качеством, она выделялась какою-то совершенно невиданной ныне трепетной обморочностью. Я подумал, что вне зависимости от прочих данных один этот облик сам по себе достоин стать предметом искусства, и при этом довольно хладнокровно рассудил, что Наташин взгляд устремлен, вероятно, на кого-нибудь из стоящих сзади меня, — мы ведь с Наташей словом в жизни не перемолвились. Я предпринял отчаянную попытку подвинуться хоть немного в сторону: ловить не тебе предназначенный взгляд не так уж почетно — действует на самолюбие. Тем временем, пока я суетливо боролся с соседями за более укромное место, представление кончилось. Толпа вынесла меня в фойе. Я дождался приятельницу, чтобы поблагодарить ее за «капустник» и поздравить с успехом, и мы вместе пошли вниз. На площадке второго этажа, спускаясь по лестнице, я вновь заметил Наташу: она стояла в центре типичной для здешних мест компании, в которой преобладали молодые люди, взапуски состязавшиеся в светскости и острословии. Наташа улыбалась им нежной и деликатной улыбкой, в которой опять-таки чудилось воспитание, соотносимое не с микрорайонами, а с особняками, созвучное не джазу, а вальсу «На сопках Маньчжурии». Вдруг губы ее застыли, как