Видимо, некий потаенный идеализм натуры Афанасия Максимовича располагал к безоглядной вере, к восторженному служению не за страх, а за совесть; руководитель же, который подобных чувств не вызывал да еще первым поставил их под сомнение, нанес ему тем самым нечто вроде личной обиды.
Вот почему байки из быта хрущевского окружения Афанасий Максимович рассказывал обстоятельно, с особыми саркастическими подробностями. Любопытно, что истории о сталинском самодурстве не только что ни оттенка осуждения не содержали в себе, но почти с восторгом излагались, хотя речь шла часто о полетевших головах, о сломанных жизнях, о перечеркнутых судьбах. Кстати сказать, Афанасий Максимович был вполне осведомлен о всех этих бесчисленных трагедиях и в качестве особого доверия, как бы между прочим, мог поведать такой факт из истории ленинградского дела, что последние мои волосы на голове становились дыбом, однако даже трезвое и суровое знание таких вот вещей не отвращало заместителя директора от кумира.
Он только седеющие свои аккуратные усы слегка подымал в улыбке после очередной, леденящей душу истории, так что трудно было понять, чему он усмехается: блаженной ли безопасности стоящих на дворе времен или же плюющей на все человеческие права и заветы жестокости минувших лет. А может быть, и тому и другому одновременно.
Я никогда не пытался оспорить сталинской убежденности нашего замдира, во-первых, потому, что сознавал бесполезность таких попыток, а во-вторых, по той простой причине, что миновал уже пору завидной юношеской нетерпимости, когда сцепиться с консерватором, ретроградом, шовинистом было для меня самым милым делом, стоило, бывало, лишь реплику заслышать в чужом разговоре вовсе незнакомых людей… Со временем я сделался спокойнее и мудрее, понял, что всех людей не переубедишь, не исправишь, не наставишь на истинный путь, а главное, в этом нет и нужды, мир, пожалуй, потускнел бы, состои он исключительно из людей разумных, пренебрегающих предрассудками.
Хорошо, конечно, что сталинские предрассудки милейшего нашего Афанасия Максимовича имели в конце семидесятых действенность чисто ностальгического свойства. Реально же действенны сделались несколько иные жизненные правила, которых он, хотя и не чурался, но по-настоящему не освоил. Думаю, что именно тут крылась причина неприязни Максимыча к другому заместителю нашего директора — к Сергею Викторовичу. Вот уж кто мог считаться истинным идейным приверженцем именно действующих в обществе официально провозглашенных принципов и негласно принятых правил.
Сергей Викторович был всего лишь двумя-тремя годами моложе Афанасия Максимовича, но выглядел человеком совсем иного поколения, пощаженного войной, заветами беспощадного времени не слишком дорожащего, поднявшегося совсем на других дрожжах. Контакты, контракты, международное сотрудничество — вот что это были за дрожжи. Сергея Викторовича перевели к нам из внешнеторгового ведомства, где он без отрыва от своей представительской деятельности сумел защитить кандидатскую диссертацию, последние пятнадцать лет он с небольшими перерывами прожил в Латинской Америке, о чем любил вспоминать по поводу и без повода, иногда не вполне идейно уедая нашу родимую действительность за отсутствие сервиса и комфорта. Странное дело, я и сам, подобно многим своим соотечественникам, в разговорах привык не давать спуску ненавязчивому нашему сервису да и всему нескладному, мучительному российскому быту, однако, выслушивая справедливые шпильки Сергея Викторовича, всякий раз ощущал себя вроде бы уязвленным в своем необидчивом патриотическом чувстве. Потому что не досада замотанного нехваткой и очередями работяги сквозила в этих мимолетных подначках, а привередливость самоуверенного барина, избалованного достатком, услужением, изобилием домашней электроники и растерявшегося с непривычки посреди мира, где услужающий давно стал господином. Справедливости ради надо признать, что в родном мире Сергей Викторович очень скоро сориентировался, заведя с новыми господами сердечную дружбу, заставлявшую их время от времени вспоминать свои обязанности услужающих; что же касается бесконтрольных шпилек, в которых он не мог себе отказать, то их заместитель директора компенсировал такой непримиримой идеологической чистотой, от которой оторопь брала даже бывалого Афанасия Максимовича.
Вступив на должность, он придирчиво пересмотрел планы научных работ, зарубил как несвоевременные несколько подготовленных к защите диссертаций, намекая при этом, что лично отдает им должное, но по абсолютно достоверным сведениям о т т у д а — взгляд зама лишь на секунду, на долю секунды, ничуть не боязливо, но многозначительно устремлялся в потолок, — так вот по данным, не вызывающим сомнений, не об этом надо теперь думать и заботиться. О чем заботиться надо, сотрудники узнавали из ежемесячных собраний, именуемых конференциями, на которых Сергей Викторович, безоговорочно оттеснив на задний план всех других руководителей, доводил до сведения сотрудников новейшие веяния и тенденции, не говоря уже о конкретных замечаниях и указаниях.
Такая идейная активность объяснялась еще и тем, что непосредственной работе на благо науки и нашего научного учреждения Сергей Викторович отдавал не так уж много сил; силы его поглощала иная деятельность — лекторская, та, которую с известными оговорками можно назвать литературной, и такая, о характере которой можно было лишь смутно догадываться. Во всяком случае, пробыв на рабочем месте в золотое утреннее время не более часа, замдиректора вызывал машину и, подхватив под мышку папку из великолепной экзотической кожи, твердым уверенным шагом человека, отбывающего на исполнение ответственной миссии, покидал институтское здание. Возвращался уже под вечер, походкой по-прежнему деловой, но уже отчасти расслабленной, а по особому благодушию и некоторой маслянистой игривости во взоре можно было предположить, что обедал он отнюдь не в учрежденческом буфете.
В те дни, когда Сергей Викторович со службы не отлучался, в кабинете его постоянно находились какие-то вовсе посторонние для нашей конторы вальяжные люди в коже, в блейзерах с золотыми пуговицами, в темно-серых дорогих костюмах в еле заметную полоску, в каких вполне можно подписывать миллионные международные контракты типа «газ — трубы». Кто они были? Бог их знает. Можно, конечно, предположить, что имели они отношение к телевидению или к документальному кино, к прочей якобы творческой деятельности, сильно отдающей бизнесом, торговлей, организацией подпольных цехов; подозреваю, что настоящих бизнесменов, пренебрегающих постыдной эстрадно-кинематографической маскировкой, там тоже попадалось немало. Они запросто располагались в самолетных крутящихся креслах с подголовниками, какими обставил свой кабинет Сергей Викторович, щурились на иностранных красоток, украшавших фирменные календари, сугубо деловые, однако с чуть заметным уклоном в порнографию, курили душистые сигареты из выложенных на полированную поверхность журнального стола длинных золоченых пачек. Наш замдиректора предавался в это время бурной административной деятельности, разговаривал едва ли не по всем трем телефонам сразу, по городскому, по внутреннему и еще по особому, снабженному рояльной клавиатурой, — кого-то распекал, перед кем-то обаятельно, с богатыми обертонами в голосе заискивал, от кого-то требовал конкретного и обстоятельного отчета — и при всем при этом успевал подмигнуть с лукавством сообщника гостям своего кабинета. Иной раз для пущего их развлечения Сергей Викторович вызывал «на ковер» какого-нибудь сотрудника, не столько для разноса или демонстрации власти, сколько затем, чтобы друзья сами смогли оценить уровень его компетентности и умение с ходу вгрызаться в самую сердцевину любого специфического вопроса.
Однако чаще всего в моменты таких неформальных дружеских совещаний в кабинет допускались лишь двое из всего нашего немалого штатного расписания, люди, не заметным постом известные в нашем коллективе и не служебными успехами, но особым доверием, которым их дарил Сергей Викторович. Пойди пойми человеческую душу, отчего наш сведущий в международных делах зам — то ли дипломат, то ли еще более важный специалист, полтора десятка лет оттрубивший в романтичнейших странах Латинской Америки, по какой такой причине выделил и отметил покровительством самых примитивных, анекдотически тупых сотрудников института? Да нет, конечно, никакой загадки в этом начальственном выборе не содержалось. Сергей Викторович нуждался в нерассуждающей преданности, в крепостной готовности на все услуги, поскольку ценил эти свойства превыше всех иных качеств, какими отличались прыткие и непочтительные младшие научные сотрудники и каковых даже лысые, в мятых дешевых костюмах старшие научные сотрудники порой ухитрились не растерять. Все-таки смешно и странно было смотреть, с каким особым правом переступали порог заветного кабинета его доверенные лица. Один из них был Гарри Рейнблюм, заведующий фотолабораторией, видный, модно и добротно одетый мужчина с младенчески розовым лицом, характерным, почти полным отсутствием лба, который не могла возместить даже давняя аккуратная лысина. Помимо добродушного своего нрава и дорогих замшевых курток, Гарри славился в институте необычайными успехами по любовной линии, о которых он рассказывал ежедневно без унижающей слушателей особой похвальбы, а просто удивляясь превратностям судьбы и причудам женского нрава. Среди постоянных, временных и случайных подруг Рейнблюма чаще всего встречались продавщицы престижных магазинов — валютных, фирменных, мебельных, комиссионных, диетических, — поскольку чисто практическую сторону ощутимой связи Гарри не упускал из виду, стюардессы внутренних линий, эстрадные танцовщицы, секретарши начальников средней руки, провинциалки, прибывшие на завоевание столицы, и даже ищущие понимания на родной земле жены загранработников. В сущности, всегда и всюду, куда бы ни направлялся, какую бы работу ни выполнял, где бы ни был, какие бы шальные деньги ни планировал заработать, Гарри был плотно занят одним и тем же единственным делом своей жизни — искал баб. Или их кадрил. Или добивался. Это было главным его предназначением на свете, о котором в институте ходили легенды. Одна из них воспевала рекорд, поставленный Гарри Рейнблюмом в шашлычной, некогда расположенной у Никитских ворот, в здании кинотеатра «Повторный». От знакомства за столиком до близости в туалете прошло ровно сорок шесть минут — неполный обеденный перерыв. Самым трудным в этом скоротечном романе оказалась заключительная стадия — как вывести потерявшую голову, однако уже пришедшую в себя даму из туалета, у дверей которого толклись страждущие? Но Гарри и тут проявил дьявольскую находчивость: приобнял пережившую блаженство подругу за талию и, напустив на себя обеспокоенно-ответственный вид, распахнул дверь: «Граждане, расступитесь! С женщиной плохо!»