— Нездоровится, что ли, Павел Назарович?
Он будто ждал моего вопроса, отложил в сторону ичиг с дратвой, шилом и стал, не торопясь, набивать трубку табаком.
— Не спится вот. Все о Цеппелине думаю.
— О каком Цеппелине?
— Да о жеребце. Заездят его, eй-богу, заездят! И скажи пожалуйста, что это за дети нынче? Ведь и мы маленькие были, не без шалостей росли, а теперь, истинно, сорванцы пошли, всюду нос свой суют…
Старик положил уголек на табак и начал раздувать его.
— Вырастил я в колхозе жеребца — картинку, — продолжал он, раскуривая трубку. — Все в нем в меру: ноги, уши, грива, а глаза — огонь. На Всесоюзную выставку мы его готовили. Вот и боюсь, не наказал как следует деду Степану, чтобы следил за ним, не допускал сорванцов. Жеребец покладистый — могут испортить.
— Стоит ли, Павел Назарович, думать об этом? Ведь жеребец на глазах у всех — не допустят, — успокаивал я его.
— Да ведь они в душу влезут, пострелы, — не отобьешься. Уговорят, упросят. Меня и то ввели в грех. Жеребец молодой, третья весна, всегда сытый, каждый день нужно проминать, а они подзуживают: «Дедушка Павел, Цеппелин-то у тебя бегать не умеет, ноги слабые и задыхается, оскандалишься на выставке…» Не выдержал я: эх, думаю, пискарня пузатая… Взял да и пустил жеребца. Ну и пошел же он и пошел — только избы мелькали; быстрее птицы летел, — и Павел Назарович вдруг преобразился. Как у юноши загорелись глаза, вырвал трубку изо рта и, словно держа повод, вытянул вперед зажатые кулаки. — Поводом малость пошевелил — лечу, земли не вижу, и не помню, как на краю деревни оказался. Выскочил в поле, через поскотину перемахнул и тут маленько оплошал: сбросил меня Цеппелин. Тогда только и опомнился… Ведь вот вынудили же меня, старика бесенята! С тех пор и начали приставать: «Дай да дай Цеппелина промять»… Боюсь, доберутся до него, могут испортить, а жеребец, что говорить, гордость колхоза…
Я налил кружку чаю.
— Ничего, Павел Назарович, не беспокойся, доследят…
— Так-то так, да больно уж ребятишки у нас отчаянные. Куда нам, старикам! — Он отпил из кружки и продолжал: — Прошлую осень в «день урожая» скачки у нас были в Можарке. Соседние колхозы съехались, лошадями хвалятся. Да и было чем: одна другой лучше. Рядом в колхозе жеребец Черныш — собой не особенно статный, но на бег резвый; во всей округе против него не было коня. Что ни скачки, что ни бег — все их призы. Так и в тот раз. Как увидели мы Черныша, ну, думаем, он возьмет. А Цеппелина тогда еще не пускали, ему и двух лет не было. А что же детвора устроила!.. На хозяйстве у нас в деревне работал конь Пегашка, воду возил, зерно со склада на конный двор подбрасывал — словом, по домашнему. А сколько лет ему было, только старики и помнили. Он в последний год даже линять перестал. И вот перед праздником я заметил, уж больно часто ребята на водопой Пегашку водят, — оказалось, они готовили его к скачкам. Нужно же такое придумать! — И Павел Назарович рассмеялся тихим беззвучным смехом. — Лошадей запускали версты за три по тракту, а у края деревни, где кончался тракт, натянули ленту. Народу с четырех колхозов съехалось дивно. Шумят, спорят, чья лошадь первое место займет. Вот подняли флаг, и по тракту взвихрилась пыль. Все ближе, ближе, и, наконец, показались лошади. Далеко впереди летел Черныш, за ним наш Кудряш, а дальше все смешалось. Вот уж осталось с полверсты до деревни, а в это время из-за хлебных скирд, что стояли у самой дороги, метров на сто выскочил впереди Черныша верховой, выравнялся по тракту и давай подгонять лошаденку. Вдруг кто-то крикнул: «Да ведь это Пегашка!» Все так и ахнули. Да только узнать его было нельзя: голову вытянул, уши прижал, из кожи лезет, а бежит — того гляди, упадет — и дух вон! Откуда прыть взялась? А Черныш уже близко. Народ всполошился. Крик, шум: «Давай, давай, Пегашка, нажми еще!..» Детвора следом бежит. «Не выдай, родной!» — кричат. И вижу я, мой внучок на нем сидит, руками и ножонками машет, тужится, вроде помогает ему, а Пегашка вот-вот рассыплется. Остается три-четыре прыжка Чернышу до ленты, да не поспел, Пегашка на голову раньше пришел. Поднялся спор, большинство за Пегашку: «Ему приз отдать!.. Пегашка взял!..» А колхозники, чей был Черныш, разобиделись, вроде за насмешку приняли. И вот, пока спорили да рядили, видим — по улице детвора ведет коня, через спину перекинута попона с надписью: «Чемпион Пегашка, победитель Черныша». Так Пегашку и провели через все собрание. Даже председатель того колхоза, откуда Черныш, после весь день смеялся… А вы говорите, чего я беспокоюсь. Это ж сорванцы! — закончил рассказ Павел Назарович.
Я от души смеялся над проделкой ребят. Однако за этим рассказом я увидел постоянство характера Павла Назаровича, его заботу и привязанность к любимому делу. Это была цельная натура — чистая, правдивая, искренняя…
Я проснулся до рассвета и торопился попасть к порогу. На заре таймени неразборчивы в пище, кормятся жадно, а это очень кстати спиннингисту.
Не успел я еще наладить спиннинг, когда на стрежне слева плеснула крупная рыба. Минута — и приятный звук катушки прорезал тишину. Первый бросок был неудачен, леска захлестнулась, и блесна, описав в воздухе круг, упала близко от скалы. А в это время там, куда я намеревался бросить, снова всплеск, второй, и таймень, видимо, поймав добычу, завозился, колыхая плавниками воду.
«Какая досада!» — подумал я, перебегая с края водоема и забрасывая блесну далеко ниже слива. Шнур, наматываясь на катушку, плавно потянул «байкал». Вдруг рывок! Я мгновенно дал тормоз и подсек, но катушка, не повинуясь мне, стала медленно разматываться, а шнур под напором какой-то тяжести потянулся влево к стрежню. Снова рывок, уже более решительный, и я увидел, как большая рыба наполовину выбросилась из воды, мотнула головой и пошла ко дну. Это было самое страшное. Дно водоема загромождено крупными обломками пород и опасно для лески. Даю полный тормоз, но — увы! — рыба проявляет страшное упорство. У меня не хватало сил сдерживать нависшую на блесну тяжесть. Рывки усиливались, и, наконец, словно взнузданный конь, рыба метнулась в глубину. От максимальной нагрузки шнур запел струною. Казалось, вот-вот лопнет дугою согнутое удилище. Напрасны были мои усилия не допустить тайменя до подводных камней. Еще несколько секунд — и шнур тупо скользнул по грани чего-то твердого. Последний сильный рывок — леска освободилась.
А в это время близко от меня выскочил свечой все тот же таймень. Он перевернулся в воздухе и громко шлепнулся спиной в воду.
Я стоял, словно окаченный холодной струей, не в состоянии разобраться в случившемся. Ведь буквально в две минуты таймень расправился с моей снастью. Как оказалось, рыба ушла с оборванной блесной.
Куда только я не забрасывал вторую металлическую приманку, вооруженную острыми крючками! Она бессчетное количество раз пересекала водоемы, бороздила сливы, словно волчок, вертелась по стрежне. Сквозь мутноватую воду я видел, как играла она, колыхаясь в водоеме Но все безрезультатно. Казалось, таймени и ленки покинули водоем или объявили голодовку. А в душе все больше росла досада и на себя, и на сорвавшегося тайменя, и на солнце, что так быстро поднималось в небо.
Я сменил «байкал» на. «ложку» с красным бочком, побросал ее немножко и, уже без надежды на успех, поднялся к воротам порога.
С вершины правобережной скалы, куда я зашел, был хорошо виден весь порог. От шума, что непрерывной волной вырывается снизу, ничего не слышно. Меня обдает холодной сыростью и брызгами рассвирепевших волн. У входа поток силится раздвинуть нависшие плечи скал. Кренится влево и, захлебнувшись собственной волною, устремляется вниз в горло узких ворот. Там в водовороте ничего не видно. Словно в котле все пенится, кипит. Но ниже, где скалы разошлись, уставшая река как будто присмирела.
Возвращаться с пустыми руками не хотелось, но и поймать тайменя в это время дня довольно трудно: рыба после утренней кормежки отдыхает в глубине водоема. Разве только какой-нибудь шальной попадется или тот, которому на утренней охоте не повезло. «Хотя бы пару ленков принести к завтраку!» — думал я, спускаясь к омуту.
Снова зашумела катушка, и блесна, описывая полудугу, падала то далеко внизу, то у противоположной скалы. Вдруг знакомый рывок. Я подсек раз, второй и увидел, как у края омута, взбивая пену, вывернулась крупная рыба. Она еще раза два появилась на поверхности, затем рванулась вперед, к нижнему водоему. Удилище с трудом сдерживало натяжение и могло вот-вот треснуть или разлететься на составные части. Мощными ударами хвоста рыба разбивала воду в брызги. При попытках тайменя уйти в глубину я, рискуя оборвать шнур, выводил рыбу на поверхность. Тогда она бросилась вниз по сливу. Я ослабил тормоз. Рыба забилась еще сильнее. Через каждые пять метров она выскакивала из воды, в бешенстве мотала головой и, прыжками, уходила ниже и ниже. Более ста пятидесяти метров шнура отдала катушка, и я с тревогой посматривал на островок. Вдруг леска ослабела. Я мгновенно крутнул катушку, и тяжесть, повисшая на блесне, к моему удивлению, стала подаваться за шнуром. Таймень растопырил плавники и, бороздя ими воду, неохотно тащился вверх по сливу. Еще минута страшного напряжения — и он оказался выше слива. Снова всколыхнулась вода. Рыба металась то в одну, то в другую сторону, выскакивала на поверхность, била хвостом.
— Тащите, что вы делаете, уйдет!.. — вдруг послышался голос Алексея. Он побежал к краю скалы и, выпучив глаза, махал руками, подпрыгивал и кричал: — Уйдет, ей-богу, уйдет!..
Более пятнадцати минут продолжалась борьба; наконец рыба выбилась из сил. Она поворачивалась кверху брюхом, всплывала на поверхность, вяло работала плавниками, а через несколько минут я без усилий подвел ее к берегу.
— Ну и ротище! — кричал Алексей, заглядывая под скалу. — Да ведь она икряная!..
В этот момент рыба вывернулась и метнулась в глубину водоема. Алексей машинально схватил руками шнур, и от глухого торможения он лопнул. Таймень всплыл на поверхность и, еще не веря, что свободен, покачался на волне. Потом повернулся на спину и, словно очнувшись, бросился вниз. Алексей уже бежал следом по берегу, охал, кричал, ругался…