— Кто позволил вам позорить революцию? Советская власть — не беззаконие! Вы, как грабители, вломились в частный дом! Мальчишки самонадеянные! Стыдно, Павел! Отнесите скатерть да извинитесь.
Павел, видно, и сам чувствовал: перехлестнули! Покраснев до ушей, он насупленно оправдывался:
— Маленько нехорошо… Пойми, Нифонтов, знамя… Ребятам из депо отдал. Скости вину… А больше — вот руку секи! Слово пролетария!
Председатель ревкома перебил его:
— Сходи, Павел, сам к Прохорову. Попроси прощенья.
— Объяснюсь, — угрюмо буркнул Бочаров.
— А знамя… делайте, — добавил Нифонтов.
Павел расцвел и уже с задором выпалил:
— Объяснюсь.
Какая встреча у них вышла, мы так и не узнали. Но бывший жандарм, завидя издали кого-либо из наших комсомольцев, раскланивался.
Токарь Костя Ковалев красиво написал на красном плюше: «Железнодорожная ячейка РКСМ». А на оборотной стороне: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Со знаменем пошли мы от депо к своему клубу через пути.
Павел поднял над головой наше знамя. Тяжелая алая материя развернулась на свежем ветре. Мы невольно подобрали ногу. В груди у меня стало тесно и тепло от какого-то нового волнующего чувства. Мы — организация. Мы — бойцы Революции!
Наша квартира была над клубом, я принес из дому большой пузатый самовар. Вечерами мы «жарили» воду и пили чай. Граммофон наяривал романсы…
Летним поздним вечером нас собрали срочно в клуб. Там были Нифонтов и учитель железнодорожной школы, старый большевик с черной бородкой. Первым заговорил Денис Петрович.
— Враг поднял голову, товарищи. В Рыбинске и Ярославле идут бои с эсерами. Банды генералов Мамонтова и Шкуро продвигаются к границам нашей губернии. Революция в опасности!
— Считать себя мобилизованными! — отрубил Пашка.
Нифонтов остановил его мягко:
— Не торопитесь. С врагами не в игру играть. И убить могут и поранить. Подумайте, товарищи!
Расходились по домам молча. А назавтра не пришел получать винтовку сын начальника участка пути. Пашка отплевывался и ругался. Нифонтов успокоил его:
— Не жалей! Голубая кровь…
— Что за кровь такая, Денис Петрович? — спросил я.
— Не рабочая то есть, буржуйская.
Вооруженная комсомольская ячейка проходила строевую подготовку в Козьем саду. Стрелять учил нас Нифонтов. Комсомольские наряды ЧОНа — частей особого назначения — охраняли помещение партийной ячейки большевиков, денежные кассы станции, патрулировали пути и грузовые площадки. Случались перестрелки: враги нападали на караульных. К счастью, наши комсомольцы возвращались с дежурства невредимыми.
Подошла и моя очередь дежурить у денежной кассы. Я заперся и заложил окна изнутри ставнями. Обошел комнаты, с силой потянул запоры: все надежно! С легкой усмешкой вспомнил, как моя мать не отпускала на дежурство.
— Если уж так надо, иди с отцом! — говорила она сердито.
— Да он, мать, взрослый, — шестнадцать полных!
— Доведете меня до могилы, окаянные!
Мама не умела жить для себя. Только с годами начинаешь понимать мамин подвиг и материнские жертвы. Бесконечные переезды вслед за отцом, с детьми, со скарбом, вечные заботы о куске хлеба… Много волнений приносили и мы, дети — юность ведь эгоистична и самоуверенна…
На дежурстве сначала все было спокойно. Меня обуяла гордость: доверена охрана! И чего боялась мама?.. Винтовка со штыком, в магазинной коробке пять боевых патронов. И дверь на крепком замке. И ставни заболчены изнутри…
К полуночи я почему-то все чаще поглядывал на дверь и прислушивался. Голова клонилась к столу, и веки слипались. Ночные шелесты и шорохи сливались в однотонный шепоток…
Руки разжались, и винтовка с грохотом упала. Я ошалело схватился за штык и замер. Тихо. В отдалении гукала маневровая «овечка».
«Разберу-ка винтовку, а потом соберу», — решил я, чтобы не уснуть. Обошел комнаты, заглянул в печку. Потрогал болты на ставнях. И сел за стол.
— Курок, боевая пружина, планка, личинка, выбрасыватель, — вслух рассуждал я, перебирая части затвора.
И вдруг сильно рванули дверь снаружи. Зазвякал крючок в петле. Вот-вот сорвется. Кто-то ломился в кассу!
Торопливо сдвинул части в кучу, стараясь быстрее собрать затвор — куда там!
В дверь барабанили, рвали с силой болты ставень, И мне стало страшно. Добежал до выключателя и погасил свет. В полной темноте стучу прикладом и что есть мочи кричу:
— Стрелять буду! — А сам дрожу, губы пересохли.
Шаги под окнами затихли.
Сквозь щели в ставнях просачивался жидкий свет уличного фонаря. На цыпочках я обошел комнаты: болты целы, замок на месте, крючок в петле… Но дрожь не могу унять. И так до самого утра.
С повинной головой пришел к Нифонтову:
— Не комсомолец я… Очень боязливый… И затвор быстро собрать не научился…
Выслушав мое путаное объяснение, Денис Петрович сердито отчитал:
— Плохо, комса! Ни к черту не годно! Садись, Громов, да три часа к ряду собирай и разбирай затвор! А насчет комсомола — товарищам расскажи.
Совсем расстроенным вернулся домой. Спать расхотелось. Забрался на чердак и рассказал воркующим голубям свои злоключения. Они доверчиво смотрели на меня желтыми круглыми глазами. Садились на плечи, клевали зерно на моих ладонях. К обеду спустился вниз. Навстречу Пашка с ребятами.
— Ну, как отдежурил? — спросил Бочаров.
Что ответить другу?.. Сказать правду — засмеют. Умолчать — дружба не позволяет. А Павел, видя мое замешательство, насторожился:
— Случилось что?
Кто-то не удержался и прыснул. Я сразу не понял, в чем дело. Но, увидя лукавые глаза Бочарова, догадался, кто стучал и гремел ночью.
— Страшно было? — спросил Пашка, смеясь и обнимая меня за плечи.
— А то нет!
Вечером только и разговора было о том, как ребята проверяли мою бдительность и как я вел себя храбро.
Нифонтов пришел в наш клуб. На стол положил круглые черные пластинки.
— Важное дело, ребята. Тут записаны речи Ильича.
— Вот здорово! — загорелся Павел. — Раструб в пасть окна. И голос Ленина — на всю станцию!
— Тут и Демьяна Бедного песни. Специально для красноармейцев. Еще, ко́мса, сообразите насчет кипятка. Эшелоны идут часто, прислуга не поспевает.
А Павел уже поставил первую пластинку, и в комнате зазвучал ленинский говорок:
— Товарищи — красноармейцы! Капиталисты Англии, Америки, Франции ведут войну против России. Они мстят Советской рабочей и крестьянской Республике…
Мы до глубокой ночи слушали пламенные слова Владимира Ильича. И с тех пор, как только на станции останавливался красноармейский поезд, комсомольцы включали граммофон. И над путями гремели зажигательные речи Ленина:
— Товарищи — красноармейцы! Стойте крепко, стойко, дружно! Смело вперед против врага! За нами будет победа. Власть помещиков и капиталистов, сломленная в России, будет побеждена во всем мире!
Пока фронтовики слушали Владимира Ильича, наши ребята в ведрах разносили по вагонам кипяток.
Заключали наши агитационные передачи песни на слова Демьяна Бедного.
Однажды вызвал меня Денис Петрович, посадил рядом и по-отцовски взъерошил мой чуб:
— Явишься к Феде Орлову в губком комсомола. Рекомендуем тебя, Громов, в Дашковские казармы. Организуй там молодежь, крепи комсомол! Жаль отпускать такого боевого парня, а надо. Ну что ж, держи марку железнодорожника!
Дашково урочище — это за Ямской слободой. Там жили рабочие кирпичного завода. Ребята и девчата избрали меня секретарем комсомольской ячейки. Приходилось утрами топать через весь город. Доводилось ночевать в комнате ячейки: тревоги следовали за тревогами — в губернии подымались кулацкие банды. На юге зверствовали атаман Краснов и генерал Мамонтов. Белочехи захватили железную дорогу от Самары до Байкала. На Волге объявилась власть меньшевиков и эсеров. В Оренбурге — палач Дутов. В Омске — Сибирская Директория. Советскую Республику схватили за горло враги.
И черной молнией весть: в Петрограде убит председатель ЧК Моисей Соломонович Урицкий. А вслед за этим:
— Покушение на Ленина!
Загудела трудовая Рязань:
— Кровь за кровь!
Почти из каждой семьи рязанцев ушел мужчина в Красную Армию.
Ни одной ночи не проходило без стрельбы. Патрули задерживали переодетых офицеров царской армии, пробиравшихся к Деникину, кулацких сынков, юнкеров, бандитов. Лабазники Рязани нападали на угольные поезда и растаскивали топливо, идущее в голодную Москву и раздетый Петроград.
Как-то в станционный комсомольский клуб завернул Нифонтов. Худой, пожелтевший от недосыпания. Голос грубый, а слова злые. Раскуривает трубку. Она шипит и трещит, как рассерженная.
— Тугие времена пошли, комса! Вам жить да бороться. Вот и примите в сердце такой поганый случай. Как нашего брата — ротозея враги охмуряют. Был у меня давний дружок. Колька Балабанов. В партию большевиков записался в партийную неделю. Ну и назначили его продовольственным комиссаром в Ряжский уезд. Блюди, мол, интересы народа!
Тогда же из губпрода послали в Ухолово некоего Белякова. Вертлявый человечишко, а хитрый — поискать надо. Но грамотей! Ну и назначили его заведующим элеватором. А с ним жена, красивая, из купеческого племени, наша рязанская…
Нифонтов откашлялся.
— Едет, значит, Колька в Ухолово. С проверкой. Ну, Беляков зовет его ночевать. Глянул Балабанов на женку — и взыграл, как жеребец стоялый! Глаз не сводит. А как хлопнули по стакану самогонки, и совсем дурью опутался. Будто умом рехнулся парень. Другой раз и не надо ехать в Ухолово, а едет. Заведующий смекнул, чего надобно комиссару. А рыльце-то у Белякова не то, что пухом, а щетиной обросло. Набрал к себе бывших мельников да кулаков. Наши люди сигналят:
— Хлеб крадут!
А Балабанов, знай, любезничает с жинкой заведующего и на тревогу чихает. Беляков идет дальше. Как только Колька на порог к нему, так хозяин в Рязань, дела, мол, неотложные. Ну, Колька, значит, ночевать. И не устоял комиссар. Женка сама к нему в постель… А Белякову того и надо. Сплавляет хлеб купцам да спекулянтам. Чекисты чуют: грязное дело! И послали своего хлопца сторожем на элеватор. Ну, когда крупная сделка, так сторожа в сторону. А он молчит да на ус мотает. Приглядывается. А дело-то оборачивалось не простой кражей. Балабанов совсем стреножился с этой шлюхой. Беляков подобрал людей и приготовился поджечь элеватор с хлебом. Ждал сигнала. Ну, а чекист стукнул своим. Явились они в Ухолово ночью, горяченьких повязали. А заодно и Кольку. И выяснилось, что Беляков был крупным буржуйским шпионом.