Мы из Тайной канцелярии — страница 47 из 47

«Господи, что со мной?!» — опомнился вдруг Егорий Савелич. — «Нешто смерть братца так подействовала, что сам не свой?!».


— Понял! — вскрикнул Южин.

— Что? — разом вскинулись его собеседники.

— Как вам сказать, — Евгений смущённо запнулся, — я человек городской на все сто процентов, в деревне был только в детстве, да и деревней в полном смысле её не назовёшь — дача. Ни коров, ни коз не держали. А я всегда мечтал попробовать парное молоко, чтобы было оно сразу после дойки, ароматное, с пенкой, всю жизнь с ума сходил: всё хотел узнать, какой у него вкус. И когда увидел на столе Елисеевых крынку с настоящим парным молоком, то ЗАСТАВИЛ Егория Савелича его выпить! Это получилось совершенно непроизвольно, я тогда не сообразил.

Орлов кивнул «эфэсбэшнику»:

— Вам всё ясно?

— Абсолютно! Готовьте заявку на оборудование, профессор!


Он шёл, не разбирая дороги. Ему было всё равно, куда идти. Брёл, одержимый лишь одной мыслью — вперёд, только вперёд!

Оставались позади деревни и сёла с брешущими собаками, любопытной детворой и вечно занятыми взрослыми, которым не было никакого дела до одинокого путника. Поля сменялись лесами и оврагами, порой дорогу преграждала речушка, и тогда он переходил её вброд, а перебравшись на тот берег, наскоро сушился и снова шагал вперёд к неведомой цели.

Иногда приходилось пробираться и сквозь бурелом. Весь расцарапанный, в изодранной одежде он выходил на просеку и довольно щурился, обозревая округу.

Скудные припасы в холщовом мешке закончились, путник два дня ничего не ел, не чувствовал голода. Сорвёт травинку али корешок выкопает, очистит, пожуёт и всё, сытёхонек. Много ему не надо.

Ночевал, где придётся: под сенью деревьев, прямо на земле, не удосуживаясь постройкой шалаша или поиском стога душистого сена. Мочил дождь, а он по-ребячьи радовался, песни распевал на только ему понятном языке.

Было легко и свободно, как никогда раньше. Исчезла последняя ниточка, удерживавшая его на месте. Умер его благодетель, его отец, порвалась связывавшая их пуповина. С его смертью путник ощутил безбрежную свободу делать, что хочешь, идти, куда хочешь.

Он избегал людей. Если сзади нагоняла подвода — не ждал окрика, отходил в сторону, освобождая путь. Если предлагали подвезти, отмалчивался, делая вид, что не слышит и не понимает.

Его принимали за немого, кто-то называл блаженным. Ему это нравилось, на нём с рождения лежала благодать божья. Он был рождён для другого мира и другой жизни, жаль, что не все могли понять столь простую истину.

Даже лихие люди не трогали его и не задирали, да и что возьмёшь с такого! Вслед глядели да завидовали безмятежности.

Иногда путник замирал, стоял, не колыхаясь, и глядел так, словно пытался высмотреть, что скрывается за ниткой уходящего в бесконечность горизонта. В такие минуты на него нападали воспоминания о прошлом: о безмерно любившем отце, о матери, которая ушла так давно, что лицо ее стерлось из памяти, сохранилось лишь ощущение теплоты её рук, поглаживавших голову несмышлёного сына. Это были светлые чувства, и он плакал, не стыдясь никого и ничего. Плакал и верил, что скоро соединится с родными, что они обнимут его, погладят, приласкают и расцелуют. По его впалым серым щекам текли слёзы, падая в пыль.

Казалось, что дорога ведёт именно туда, к матери и отцу, а значит, чтобы быстрее увидеться с ними, — нужно спешить. Тогда путник вырывался из мира грёз и снова шагал, шагал и шагал навстречу ветру, солнцу и безмятежному счастью. Всё быстрее и быстрее, без усталости, боли, голода и холода.

Петюня Елисеев очень скучал по родителям и потому очень спешил, не догадываясь, что в далёком холодном Петербурге появился человек, который назвался его именем. И благодаря этому человеку имя Петра навсегда оставит след в истории великой страны.