Когда я нашел у него в халате записку, где говорилось о буфете напротив железнодорожной станции, полученную накануне кражи, то почти полностью уверился, что Славин — участник краж. При знакомстве с Богдановым бросились в глаза его татуировки. Особенно якорь. Он был неуклюжий, а тушь разных оттенков. Долго не мог додуматься, какую именно татуировку он в якорь переделал. Потом уже сообразил, что это был кинжал, обвитый змеей. Одно время у блатных модны были такие кинжалы. Ну, а самое главное, подвела Богданова старая привычка. Он прочел протокол, расписался, снова прочел и давай прочерки делать там, где строчки его ответов до конца страницы не доходили. Это была оплошность совершенно недопустимая. Когда-то была такая манера у преступников: боялись, что что-нибудь допишут в протоколе, вот и не оставляли ни одной свободной строки в своих показаниях. Как ни конспирировался этот матерый жулик, подвела его излишняя осторожность. А диктовал ему ее животный страх, когда пень за медведя принимают. Внешне Богданов держался хорошо. Но только внешне. Запросил я Москву. Ответ вы знаете. Кстати, еще до получения телеграммы, как только вы, Виталий Александрович, сказали о конфетной обертке в «Москвиче», сразу подумал — все правильно. Теперь еще раз насчет Лаврова. Именно страх толкнул преступников на попытку его убить. Сейчас объясню. Меня долго преследовал вопрос: где же пересеклись пути Лаврова, Славина и Богданова? Попросил Олега припомнить все, что с ним произошло, где он был, с кем встречался, о чем разговаривал последние дни. Исписал он целую тетрадь, и как вы думаете? Так и не вспомнил, что видел Богданова со своим автомобилем, когда тот со Славиным прятал краденое. Что касается его дружбы с Крючковым, то она давнишняя, с детства. Оказывается, Лавров очень переживал, когда Степан совершил хулиганство и был осужден. Считал себя виновным, что не удержал друга вовремя. Через день после кражи Богданов увидел Лаврова вместе с Крючковым и решил, что ему конец. Уговорить парикмахера убрать Лаврова Богданову не стоило большого труда, ведь он сбил в Узловой милиционера, а это в лучшем случае покушение на убийство. Вот, пожалуй, и все. Хотя еще несколько слов. Когда Богданов послал парикмахера на расправу, он решил понаблюдать за ним. Вот так в жасминовых кустах появились обертки от «Холодка». Теперь, если позволите, дам вам один совет. Несмотря на занятость, хоть изредка встречайтесь и обсуждайте свои дела. И еще — побольше занимайтесь молодежью. Как бы это сказать получше? — Дорохов замолчал, подыскивая слова, и закончил: — Нужно в душу ребятам заглядывать, только по-дружески.
Все разошлись, в кабинете остались Дорохов и Киселев.
Полковник, задумавшись, смотрел в окно, а потом спросил Киселева:
— Ты можешь найти гербовую печать?
— Могу. У дежурного есть.
— Тогда знаешь что, отметь мне командировку и закажи билет на утренний рейс, я как раз успею. Устрою своим домашним праздник, они раньше чем через десять дней меня не ждут, а я уж больно по дочурке соскучился.
Киселев вышел из кабинета и быстро вернулся.
— Послал Козленкова в аэропорт, он привезет вам билет в гостиницу, а вот печать. Давайте вашу командировку.
Прощаясь, Дорохов почувствовал, что у Киселева не осталось и следа от той настороженности, с которой он его встретил.
В номер к полковнику Козленков пришел вместе с Киселевым. У Николая в руках была небольшая плетеная корзинка. Он поставил ее на пол и из кармана извлек билет.
— Достал, Александр Дмитриевич, на первый рейс, через сорок минут вы будете в воздухе.
Дорохов спрятал билет, расплатился, хотел взять свой чемодан, но Киселев его опередил:
— Мы с Козленковым вас проводим.
Николай, улыбаясь, пододвинул корзину к полковнику.
— А это вам. Персики.
— Да что вы, ребята, у нас в Москве фрукты на каждом углу!
— Это персики особенные, — запротестовал Козленков, — их наш Захар Яковлевич сам выращивал.
Дорохов приподнял газету, прикрывавшую корзину, а Киселев попросил:
— Возьмите, Александр Дмитриевич, от чистой души, вашей дочке. Я ведь тоже первоэтажник, и вместо балкона у меня под окнами сад. Эти персики я привез из Крыма, посадил, вы́ходил — и вот уже третий урожай.
Прощаясь, Дорохов подумал, что из этой командировки он увезет с собой не только персики и полностью исписанный блокнот, — он увезет в памяти много фамилий хороших людей.
На «пенсии»
Десять суток просидеть за решеткой, в противной, пропитавшейся карболкой и еще какими-то запахами клетке трудно. Трудно вдвойне, если знаешь, что не виноват, знаешь, что выполнял свой долг. Плохо без работы и прогулок, к тому же отвратительно кормят. Миска бурды на завтрак да такая же порция на ужин. Если бы не передачи, то хоть пропади. Правда, появилась уйма свободного времени...
Детства он почти не помнил, зато отчетливо сохранилась в памяти школа. Учился он прилежно и окончил ее с медалью. А сколько потом было этих медалей! Конечно, каждая медаль, приз или диплом доставляли большое удовольствие его другу и наставнику, старшему лейтенанту милиции Акимову. Они проработали вместе целую вечность — восемь лет, и если бы не эта болезнь, наверное, все было бы по-прежнему. Легкая простуда, на которую он даже не обратил внимания, дала осложнение, и его списали за невозможностью дальнейшего использования в уголовном розыске.
Сейчас, лежа на соломенном матраце, он в который раз перебирал в памяти события последнего месяца. Правду говорят, если не повезет, то уж не повезет. В тот день к нему пришел Акимов и, усевшись на пороге, начал говорить. Он не все понял из слов друга, разобрал главное — ему нельзя больше работать, потому что после болезни пропало его основное качество — обоняние.
Так думал, а он наверняка все понимал и умел думать, этот огромный служебно-розыскной пес — Амур.
Амур слушал Акимова внимательно, а тот говорил и украдкой смахивал слезу. Говорил, что никогда не забудет Амура, что теперь у него уже не будет такого умного и добросовестного помощника, что ему пришлось взять другую собаку, так как он проводник, а проводнику без собаки нельзя, но он, Акимов, еще не знает, что из нее получится. Перебирая медали и жетоны парадного ошейника, Акимов рассматривал их так, как будто раньше никогда не видел. Амур помнил все награды наперечет. Несколько было за красоту шерсти и фигуры — за экстерьер. Бо́льшая часть — за состязания. Амур любил эти состязания. Ему нравилось идти по рингу перед публикой и судьями, идти впереди других собак. Команды он выполнял четко и с удовольствием, а когда разрешалось проявить инициативу, с особой сноровкой показывал все, что знал.
Когда Амур заболел, ему не помогли ни лекарства, ни врачи, хотя в питомнике очень хороший врач — Галина Викторовна. Она поднимала на ноги почти издыхающих собак. Все помнят, как три года назад ранили Ладу — красивую восточноевропейскую овчарку с дымчатой шерстью. Она пошла на задержание вооруженного бандита, ловко схватила крепкими зубами руку с пистолетом, но не заметила, что в другой руке у преступника был нож. Бандит ударил Ладу ножом. В питомник ее привезли полуживую. Ох, и переполох тогда поднялся! Начальник питомника и проводники разволновались, а собаки устроили такой лай, что их едва усмирили. Галина Викторовна сделала Ладе операцию и спасла ее. Вместе с Акимовым Амур навещал больную. Лада выздоровела и снова начала работать. Амур встречался с ней изредка: то на тренировочной площадке, то в машине, когда везли на дежурство, и даже пытался ухаживать...
После того, как Акимов попрощался с Амуром, он заходил еще несколько раз, приносил сахар и вкусные вещи, от которых пахло домом. А однажды Амур, бросившись к нему навстречу, услышал, что от его друга пахнет собакой. Другой собакой. Амур понял, что это конец, что у Акимова есть уже другой помощник. Амур отошел в дальний угол вольера и заскулил. И в тот день, и на следующий Амур не притронулся к еде. Нет, он не объявлял голодовку. Ему просто не хотелось есть. Ему ничего не хотелось. Он забился в утепленный угол своего жилья, положил голову на вытянутые лапы и предался молчаливой тоске. Несколько раз к нему заходил дежурный по питомнику, приходила и Галина Викторовна. Но что значили их ласковые слова, когда у него не было больше друга...
Потом пришел начальник всего служебного собаководства подполковник Иван Егорович. Проводники его побаивались, а собаки ему доверяли. Амур знал, что он понимает собак, не дает их в обиду и держит в строгости людей. Взять хотя бы случай, когда во время тренировки молодая собака испугалась лестницы и не пошла вверх, а ее проводник, тоже молодой, ударил трусишку поводком. Подполковник отчитал проводника, приласкал собаку, пустил на лестницу Амура, еще нескольких опытных взрослых собак, а затем молодую — и та пошла.
Подполковник опустился на корточки рядом с Амуром, приласкал его, почесал за ухом и начал говорить:
— Что же нам делать с тобой, Амур? Ты здоровый, сильный, хорошо тренированный пес. Хорошо знаешь свою работу. Но без чутья нам ведь нельзя. В городе столько посторонних запахов на следах, а теперь ты их не разберешь. Вспомни, как трудно тебе было летом, когда преступники испортили свой след.
Занималось летнее утро, дежурство уже подходило к концу. Амур дремал в небольшом вольере, возле дежурной части, где помещали собак, привезенных из питомника в суточный наряд. Он хорошо усвоил, что на дежурстве тишине и покою не следует верить. Просто нужно ждать. Когда Амур услышал быстрые шаги и заметил побежавшего куда-то шофера, сразу понял: что-то случилось, придется ехать. Вскоре с полевой сумкой и парадным ошейником прибежал Акимов. Ох, этот Акимов, любил он блеснуть! Любил приехать на происшествие и показать собравшимся Амура при всех его регалиях. По давно заведенному порядку Амур снял с гвоздя туго скрученный в жгут длинный поводок и зажал его в зубах. Акимов открыл дверь и показал на микроавтобус, к которому уже спешили эксперт с кожаным чемоданом и врач в белом халате. Появилась и женщина-следователь. Видно, новый работник, раньше Амур на дежурствах ее не видел. Амур застыл у двери: не мог же он так, как эти мужчины, лезть вперед, не пропустив женщину. Последним вышел самый главный — подполковник Виктор Иванович. Пока все садились, Акимов успел надеть на Амура тяжелый от медалей ошейник.