Мы мирные люди — страница 1 из 28

Владимир Дмитревский, Борис ЧетвериковМы мирные люди

Офицеру Советской Армии Гайнанову посвящаем.

Присмотритесь к тому, что происходит в капиталистическом мире. Ведь это не просто крушение строя. Это взрыв реакционного насилия, выродившегося в прямой гангстеризм.

Герберт Уэллс


КНИГА ПЕРВАЯ


ГЛАВА ПЕРВАЯ. БОЛЬШОЙ МАРШРУТ

1

Мы мирные люди. Мы хотим строить красивые здания, писать симфонии, выращивать богатые урожаи...

Обо всем этом и шло бы повествование в нашей книге: о творчестве, о труде, о строителях, о талантах, о героизме. Но в том-то и дело, что, рассказывая о нашем мирном труде, нельзя не говорить о том, как наши враги, используя свои разведывательные органы, пытаются порой вставлять нам палки в колеса: то старательный Патридж, то «консультант» Весенев, то двойник Вэр и диверсант Раскосов стараются нам помешать.

Какая дикая затея! Какое постыдное занятие — мешать людям устраивать как можно лучше свою жизнь! Какое покушение с негодными средствами: ну можно ли остановить поступь истории?! Нравится это кому-нибудь или не нравится, но на смену старым, изжившим себя формам приходят новые, более совершенные, более передовые формы общественной жизни.

Тщетны усилия всех этих Патриджей! Мы, строители новой жизни, настойчивы! Мы идем вперед! И какие невиданные озаренные дали открываются перед нами!

О всех нас, обыкновенных и вместе с тем необыкновенных, любящих, ненавидящих, лелеющих мечту, созидающих, борющихся, — словом, о том, чем наполнена до краев наша эпоха, написана эта книга.

2

Это произошло в 1948 году. Агапова неожиданно вызвали в Москву. Вот тогда и заговорили о Карчальско-Тихоокеанской магистрали.

Всякий раз, когда Андрей Иванович бывал в ЦК партии, его неизменно охватывало смешанное чувство гордости, уважения, сознания чего-то значительного, что свершается здесь и участником чего он является. Отсюда исходят замыслы, предначертания, которые приводят в движение миллионные массы, направляют поток человеческих надежд и усилий по гранитному руслу истории, воздвигнутому зодчими новой жизни — большевиками. Андрей Иванович внутренне подтягивался, становился сосредоточенным и вместе с тем как бы молодел, как бы набирался новых сил.

Прежде чем выйти из дому, он тщательно брился, туго затягивал на гимнастерке ремень и спрашивал жену: «Ну как, Маша? Все в порядке?».

Марья Николаевна с неизменным удовольствием оглядывала внушительную фигуру мужа, рослого, с густой седеющей шевелюрой: «Ты у меня молодец».

И она провожала его до двери. Кажется, не проводи она, и все бы чего-то не хватало.

Так она провожала на фронт, так провожала на партийные съезды, в служебные командировки. Всегда вти отъезды были обязательны и срочны. И никогда они не заставали Марью Николаевну врасплох. Все оказывалось готово, не происходило никакой суматохи, и слова она находила веские, настоящие... А когда подросла дочь, вдвоем провожали и встречали — любящие, дорогие сердцу женщины.

Дом. Семья. Гнездо.

Дочурка Аня была вылитая мать. Она была влюблена в отца со всей очаровательностью девической чистоты и восторженности. Он представлялся ей образцом ума, справедливости. Впрочем, она никогда не задавалась этими вопросами, какой он. Просто обожала, просто говорила, что «папочка у нас самый лучший».

Мелькали московские улицы, скверы, площади, а Андрей Иванович все еще светло улыбался, все еще удерживал в памяти заботливый взгляд жены и стремительный поцелуй дочери. (У дочери были зачеты, и она только на миг выбежала в прихожую, положила раскрытый учебник на столик, чмокнула отца и исчезла в своей комнате.)

За стеклами автомобиля мельтешил легкий снежок, и Москва за этой воздушной сеткой улыбалась знакомыми очертаниями домов, была привычной и близкой.

Вот в такой же день, когда-то давно, Марья Николаевна приехала к нему в Вологду, где он отбывал ссылку. Она очень промерзла и очень переволновалась. Андрей Иванович захлопотал, быстро раздул медный самоварчик, и они сели рядышком и пили чай. И Марья Николаевна не сразу смогла заговорить, а только гладила его руку, а сама глотала горячий крепкий чай.

«Ой, что я! — вдруг спохватилась уже после второй чашки. — Ведь я же привезла... Где саквояж? Ведь я же привезла гостинцы!..».

А потом был Питер... Кипевший и бурливший революционный Питер... Матросы в грузовиках... Собрания... Незабываемые встречи с Владимиром Ильичем... Митинги... Выпуск газеты...

А потом гражданская. Андрей Иванович гнал по Барабинской зимней степи колчаковские полчища. Каппелевцы огрызались. Возле каждого селения — схватка и резня.

Выл контужен под Омском... Болел сыпным тифом в Челябинске... И опять, как светлое видение, заботливое лицо жены около больничной койки...

Когда родилась у них Аня? В разгар НЭПа, в 1925 году. Агапов работал тогда на стройке большого комбината. Советский червонец завоевал прочное место. Не в том же ли году Агапов ездил за границу закупать кой-какие материалы для завода?

Странно, почему-то он никогда не делал жене подарков, это у них не было заведено. А если что-нибудь привозил, ему обязательно попадало: «Что я, ребенок? Зачем меня баловать? К тому же, ты не обижайся, мужчины ничего путного покупать не умеют».

Зато, когда появилась Аня — голубоглазая, серьезная, прилежная девочка, — ну, тут все пошло иначе. Тут уж Марье Николаевне пришлось примириться с расточительностью мужа. И дочь, и жена втайне были бы ужасно огорчены, если бы он забыл о какой-нибудь семейной дате и не привез конфет или куклу...

Какое это счастье для взрослых людей, что дети любят зайцев, трехколесные велосипеды и заводных мышей! А все эти дни рождения с тортами и бисквитными пирожными!.. А эти детские туфельки, детские Шапочки... новогодняя елка...

Но Агапову только наездами удавалось быть дома.

...Машина остановилась. Как всегда, внизу, около вешалок, было торжественно тихо. Быстро и бесшумно женщины в халатах принимали номерки, получали и выдавали пальто, шляпы, трости...

Он поднялся на лифте.

В высоких коридорах настланы ковровые дорожки. Плафоны в приемных начищены и поблескивают веселыми искорками.

Посетители разговаривали вполголоса. Андрею Ивановичу встретилось много старых приятелей — соратников и сослуживцев, строителей, руководителей обширного хозяйства страны. Они здоровались, пожимали руки, перебрасывались двумя-тремя фразами. Затем смахивали нахлынувшие воспоминания о былых стройках, о былых сражениях и победах. Лица становились снова озабоченными, у каждого были свои неотложные дела. И они исчезали за одной из массивных дверей или присаживались к столику на добротное кресло и заносили торопливые записи в блокнот.

Очень вежливый и деловой молодой человек вскоре подошел к Агапову:

— Простите, вы — генерал-майор Агапов? Вас просит Валерьян Георгиевич.

Они встретились тепло. Но делового разговора Валерьян Георгиевич не любил откладывать. Этот крупный человек с умными и какими-то особенно веселыми, смеющимися глазами усадил в кресло Андрея Ивановича, предложил папиросу и сам закурил.

— Мы вас вызвали, товарищ Агапов, по важному делу. Вам поручается большая стройка, имеющая первостепенное значение. Мы направляем вас руководителем Карчальского строительства, на сооружение Карчальско-Тихоокеанской магистрали, одного из крупнейших строительств Советского Союза.

Для Агапова сообщение Валерьяна Георгиевича было ошеломляюще неожиданным. Он полагал, что речь будет идти относительно завода, где он работал. Давно поговаривали, что директор завода уходит, и прочили на это место Андрея Ивановича. Однако, выслушав Валерьяна Георгиевича, Агапов не подумал даже возразить или хотя бы выказать удивление. Он только произнес:

— Гм... Да. Вот какое дело.

Не давая Агапову опомниться, Валерьян Георгиевич потащил его к огромной карте и стал с увлечением рассказывать, какое громадное значение представляет эта стройка.

— СССР — тихоокеанская держава. Так? Это непреложный факт. А как мы связаны с Тихим океаном? С восточной окраиной? Одной ниточкой? Так же, как и полвека назад? А вот эта громадина? Эта медвежья берлога? — И Валерьян Георгиевич широко провел по зеленому пятну Севера, занявшему добрую половину всего пространства карты. — Дикость! Бурелом! Заповедники! А где ни копни — клады, неисчерпаемые ресурсы! Никем не тронутые, даже еще не обнаруженные залежи угля, железа, олова и всякой всячины! Вот вы и поедете верховным главнокомандующим армии, которая должна перейти в наступление по всему фронту и заставить капитулировать тайгу. Почетнейшая задача! Вы будете Ермак Тимофеевич наших дней, вооруженный блестящей техникой и марксистским оружием. Поезжайте и завоевывайте это пространство, по величине равное доброму десятку Германий и Франций, вместе взятых, а по богатству — доброй сотне Колорадо, черт побери!

От Валерьяна Георгиевича Агапов направился в министерство. Там было детальное обсуждение вопроса, где взять строителей, из кого составить руководство. Были извлечены объемистые папки, альбомы, проекты, чертежи — плод по меньшей мере десятилетия подготовительных работ: изысканий, разведок, экспедиций.

Агапов напряженно думал, прикидывал, соображал.

— Ильинского дадите? Главным инженером?

— Ильинского? Думал я о нем. С одной стороны, надо бы дать ему перевести дух. Заработался. С другой стороны, на такую стройку меньше Ильинского нельзя... Вот тут и решайте, как хотите. Он-то ухватится. Да что там — обеими руками ухватится! Это в его стиле — размах!

— Вот и я думаю, что ухватится.

— Да, придется Ильинского.

— А где сейчас Горицветов?

С Горицветовым Агапову приходилось работать. В годы гражданской войны Агапов был командиром полка, а Горицветов — у него комиссаром. В годы нэпа Агапов перетащил его к себе на одну из важных строек в пограничном районе. Но по специальности-то Горицветов именно горный инженер, да и вообще это драгоценный человек. Он будет очень нужен.

Министр то и дело вызывал секретарей, заместителей, требовал справки, цифры. Прежде чем начать такое строительство, нужно точно установить, сколько понадобится цемента, извести, леса, железа, и откуда все это будет поступать, и где будут размещены заказы на всевозможное оборудование, начиная с ферм мостов, парка грузовиков, самосвалов, экскаваторов и кончая простым гвоздем, простейшей совковой лопатой.

У Андрея Ивановича был большой опыт. Приходилось ему налаживать дело в самых разнообразных отраслях, строить заводы, электростанции, гавани, а больше всего — строить железные дороги и в связи с этим часто переезжать с места на место. Но за последние годы Андрей Иванович плотцо осел на своем заводе. Обжился. Оброс вещами, знакомствами. И привык считать эту обстановку незыблемой, а все эти связи и отношения — совершенно необходимыми для себя.

Сейчас он еще не мог примениться к новому назначению. Но он — солдат. И если надо — так надо. Не впервые ему перестраивать все заново. Беспокоило его, как отнесется к неожиданному известию жена. По своей привычке принимать быстрые решения, Андрей Иванович еще по пути домой обдумал, как сделать, чтобы возможно безболезненней перестроить семейную жизнь на новый лад, поручив жене дом и все обязанности здесь, пока он не обживется на новом месте.

Жена выслушала его сообщение и просто сказала, что едет с ним. Ему вспомнилось, что такое лицо у нее было, когда он отправлялся на фронт. Ее решение тем более удивило его, что он знал, как любит она дочь, знал ее любовь к дому, хозяйственность. Аня поступила в университет, кроме того, училась музыке... А бабушка? Как же быть с бабушкой?

Весь заготовленный для успокоения жены запас доводов, планов, советов пропал даром. Она едет с ним!

«Удивительный народ — эти женщины! — думал Андрей Иванович с некоторой досадой, хотя и был доволен в душе ее решением. — Никогда не поймешь и не предугадаешь, как они поступят».

Начались хлопотные дни. Агапов на весь день уезжал. Вел переговоры, встречался с разными людьми, уточнял, подписывал...

Был очень рад, когда сам вызвался ехать с ним Манвел Вагранович Агаян. Хороший начальник финансового отдела на таком огромном строительстве — это дело серьезное. А на Манвела Ваграновича можно было положиться.

Планово-производственный отдел поручили Шведову — рекомендация Ильинского.

Сам Ильинский сначала, как говорил Агапов, «замахал руками и ногами». Тряс своей академической бородкой и все валил на докторов:

— Доктора мне категорически запретили! Отдых и только отдых! Я уже и путевку в Кисловодск купил.

В министерстве его не уговаривали. Напротив, к удивлению Агапова, поддерживали его решение ехать в Кисловодск. Единственно, о чем просили — это чтобы Ильинский ознакомился с проектами и дал несколько практических советов.

— Пусть он только окунется, только почувствует, что такое Карчальско-Тихоокеанская магистраль. Такая стройка не часто достается! Вы увидите, чтб тут будет.

Федор Константинович спокойно принялся за ознакомление. В министерстве постоянно советовались с ним, как лучше поступить: взять ли проект моста через Тырму у Мелентьева или остановиться на проекте Соколовского. И где лучше построить мост через Аргу? И стоит ли пригласить Березовского, который заканчивает тоннель на Северном Кавказе и скоро будет свободен?

Федор Константинович высказывал свое мнение, обосновывал его. А вскоре вообще ни о чем не говорил и не думал, кроме КТМ.

Как-то его спросили, когда же он едет в Кисловодск.

— Вы с ума сошли? — рассердился Ильинский. — Какой Кисловодск? При чем тут Кисловодск? А КТМ кто будет строить?

— Да ведь у вас же и путевка куплена?

— Э, батенька, я давно уже ее своему племянничку передал. У него сердце что-то пошаливает, доктора ему очень советуют...

Федор Константинович считал самим по себе разумеющимся, что он — главный инженер КТМ. К этому вопросу больше не возвращались, а просто зачислили академика Ильинского в штат.

А после того как все было оформлено, министр вызвал к себе Ильинского.

— Я вас вызвал по срочному делу, Федор Константинович.

— Пожалуйста, весь к вашим услугам.

— Заранее вас предупреждаю, Федор Константинович, что дело не только срочное, но и обязательное. Это не просьба, а мой приказ. Хватит у вас дисциплинированности, выдержки, характера, чтобы не пускаться в дискуссии и немедленно выполнить этот приказ?

— Если вы ставите так вопрос... Разумеется, выполню, если только это в моих возможностях.

— Вот видите, вы еще ничего не знаете, а уже — два «если». Так вот какое дело: у меня на столе лежит путевка в санаторий. Поезд отходит завтра в семь часов вечера.

— Вы уезжаете? — спросил простодушно Ильинский.

— Нет, это вы уезжаете в санаторий на месяц, и я вас предупреждаю, что буду справляться, находитесь ли вы там и не сбежали ли раньше времени.

— Позвольте! Но это совершенно невозможно... Ах да, вы поставили условием, чтобы не было дискуссий. Хорошо. Есть завтра в семь вечера! Но тогда...

— «Но» тоже не должно участвовать в разговоре. А то нате вам пожалуйста: племяннику путевку всучил, у племянника сердце пошаливает! Нет, многоуважаемый, так дело не пойдет, мы очень даже заинтересованы в том, чтобы вы были здоровы и бодры и здравствовали долгие годы. Месяц — не велик срок, отдохнете — и за работу на новом месте.

— Спасибо, — растерянно пробормотал Ильинский, в то же время придумывая, какие бы найти убедительные доводы, что уехать в настоящий момент никак невозможно.

— Ну вот и хорошо, — облегченно вздохнул министр, когда Ильинский вышел из кабинета, — а то привыкли по воскресеньям устраивать рабочие дни, отказываться от летнего отдыха... Ведь это просто нелепо! По-моему, это так ясно...

Начальником политотдела управления Карчальского строительства был назначен полковник Байкалов. Фамилию Байкалова Агапов хорошо знал, но лично знакомы они не были.

Думая о Байкалове, Андрей Иванович Агапов испытывал странное чувство. Он знал, что Байкалов моложе его, а было такое ощущение, что не Байкалову нет еще сорока, а ему, Агапову, нет еще сорока лет, а вот этот Байкалов старше, опытней, и что не Агапов генерал-майор, а, наоборот, Байкалов старше в звании, и что надо подтянуться, надо не ударить лицом в грязь, как говорится.

Агапов помнил некоторые выступления Байкалова, имя Байкалова появлялось в печати... Агапов размышлял о том, как они сойдутся характерами с начальником политотдела, все ли будет у них гладко. А основным условием успеха в работе Агапов всегда считал слаженность, дружественное понимание, «чувство локтя», деловое согласие коллектива.

Первое же знакомство с Байкаловым развеяло все опасения. Массивный, с железными мускулами и крутым подбородком, с коротко подстриженными волосами и орлиным взглядом полковник Байкалов пробасил:

— Медведей там много. Любите медвежий окорок, товарищ генерал-майор? Обеспечу.

И как-то сразу отношения стали простыми и теплыми.

— Вы охотник, товарищ полковник?

— У меня много увлечений. Охотник — это раз. Мотоциклист — это два. Один раз на «Харлей-Дэвидсоне» на полном ходу в Черную речку махнул — это в Ленинграде было, когда я еще учился ездить на мотоцикле...

Андрей Иванович знал о том, что Байкалов — страстный охотник и спортсмен. Но, кроме того, знал, что Байкалов — человек с большим кругозором и большим партийным стажем. Войну Байкалов прошел в самых горячих схватках. Он был танкистом. Война отняла у него всю семью. Семья его погибла во время блокады Ленинграда. Счастливый семьянин, всегда окруженный близкими людьми, Байкалов внезапно остался один-одинешенек на белом свете.

Под этой шутливостью относительно медвежьих окороков и «харлеев» Байкалов прятал незаживающую боль. Агапов это понял и тоже поддержал шутливый тон:

— По части мотоциклетных гонок вы меня не соблазните. А вот насчет дичинки — мы с вами найдем общий язык.

— Где? В лесу на охоте или за обеденным столом?

— Вы угадали. Второе предположение как раз попадает в точку. Причем не обязательно медвежье мясо. Можно и утку с яблоками, и тетерку с брусничным вареньем... А народ у нас подбирается как будто ладный, хорошо будем жить.

— И работа интересная? Я рад буду уйти в нее с головой. Я ведь, знаете, один как перст. Мне легко передвигаться в любом направлении. Вот вы как с семьей?

— Дочь останется, а жена едет с нами.

— Отважная женщина.

— А вы прибивайтесь к нашему огоньку, товарищ полковник. Марья Николаевна вам понравится.

Агапов рассказал о своей семье, о своей жизни, и с первых же минут им стало друг с другом хорошо, потому что оба одинаково понимали жизнь, человеческие отношения, оба жили одними чувствами и устремлениями. Байкалов даже заговорил с Андреем Ивановичем о том, о чем он редко когда говорил:

— Пора бы, конечно, забыть, мы люди военные и знаем, что не такое забывается. Но вот стоит у меня боль, ну что ты будешь делать! Может быть, еще и потому, что ношу ее в себе, не высказываю... Знаю, что никому не хочется горевать чужим горем, хватает и своего.

— Это неверно. Для нас неверно, для людей нашей страны.

— Понимаю. К тому же и горе мое таково, что должно быть многим понятно: разом, вот так вот, одной волной смахнуло. Сразу потерял и жену, и детей, и отца с матерью... Ведь семьища-то какая мощная была! А?

— Война много чего наделала.

Байкалов рассказывал.

Да, он был на фронте, всего бывало. Случалось их подразделению орудовать в тылах врага, довелось пережить и горечь при отходе в глубь нашей территории, но довелось испытать и радость стремительного наступления, и непередаваемое чувство гордости за нашего советского воина, за советского человека.

Жена категорически отказалась эвакуироваться из Ленинграда. А что было там, оба они знали так же хорошо, как знает это весь мир, все человечество.

Девятьсот дней длилась блокада. Гитлер бросил на Ленинград тысячи орудий, минометов и пулеметов, множество танков, самолетов новейших конструкций и полумиллионную армию.

Но гордый Ленинград устоял.

Гитлер сбросил на крыши домов Ленинграда много тысяч снарядов, огромное количество зажигательных и фугасных бомб.

Но гордый Ленинград устоял.

Голодная смерть, лютые морозы — ничто не сломило воли ленинградцев. Они умирали, гибли, но не сдавались.

Гордый Ленинград устоял!

И хотя в семье Байкалова были только женщины, дети и старики, все они были воинами, потому что каждый ленинградец сражался, фронтом была каждая улица, крепостью был каждый дом.

Байкалов стряхнул горькое раздумье.

— Когда-нибудь я вам подробно расскажу, как я остался без семьи. А сам, вот видите, целехонек. И пуля меня не берет.

Агапов любил людей. Он любовался ими, радовался их радостям, любил их узнавать и вместе с ними, рука об руку, шагать вперед. Ему было искренне жаль Байкалова. Он видел и понимал все то, о чем говорил Байкалов, и все то, о чем Байкалов не говорил.

Расстались они друзьями.

3

Тысячи поцелуев, тысячи указаний и советов Марьи Николаевны дочери: как она должна питаться, как она должна учиться, как она должна «стараться не простудиться», и что она должна передать тете Саше, когда та приедет, и какие меры должна принять, чтобы не потерять ключ от квартиры...

Затем возгласы провожающих — родственников, друзей, служащих завода: «Счастливого пути!», «Пишите!».

И мимо окна вагона проплыло заплаканное лицо Ани... И поезд ускорил ход...

«Вагон особого назначения», как называл его усатый проводник, был прицеплен к хвосту пассажирского поезда. Вагон был новенький, сверкающий чистотой и окраской, с мягкими купе. Разместились очень удобно.

С первого же километра пути Марья Николаевна начала всех кормить булочками, пирожками, бутербродами с сыром и ветчиной.

День и ночь в окнах мелькали поля, березняки, перелески. И когда перевалили Урал, со все возрастающим изумлением вглядывались в пространства, поглощаемые поездом. Опрокидывались все привычные представления. То, что привыкли считать собственно родиной, — Европейская часть Советского Союза, — это теперь казалось небольшим прирезком по сравнению с той необъятной громадиной, которую они проезжали. Дни и ночи поезд набирал скорость, дымил, нетерпеливо кричал около семафоров... И все тянулись равнины, пересекаемые полноводными спокойными реками, затем начинались леса, придвигались к самому железнодорожному полотну скалистые утесы... И опять мелькали ельники и улыбчивые березняки...

— Батюшки, сколько на свете березы! — удивлялась Марья Николаевна.

— Д-да! — приговаривал Андрей Иванович, закуривая одну папиросу за другой. — Пространство! Сибирь-матушка! Сейчас у нас сорок восьмой год. А что тут было в восемнадцатом!.. Да-а. Каждый пригорок нужно завоевать. Ничего не дается даром. Вот снова едем завоевывать суровый край... Снова завязываются жаркие схватки, стратегические обходы... Только на этот раз не винтовка, не пулемет на вооружении, а мощный экскаватор, ломы и лопаты, пилы и топоры.

Марья Николаевна расстилала салфетку, нарезала колбасу и, незаметно смахивая непослушную слезу, думала об Анечке... о том, что бедняжка не привыкла к одиночеству... о том, что забыла дать указание, чтобы ежедневно принимала витамин «С»... и о том, что весь этот путь должны будут проделать и ее письма, которые она напишет... Ведь за такую долгую дорогу успеет остыть все материнское тепло, которое она вложит в каждую написанную ею строчку!

В купе, где поместились Агаповы, пахло печеньем, сыром, одеколоном, домашним уютом. Марья Николаевна вязала. Все это создавало домашнюю обстановку. И Марья Николаевна, всегда приветливая и простая, без фальши, настоящая, располагала к себе людей.

Все охотно ели домашние пирожки, запасы которых были неистощимы, говорили комплименты кулинарному искусству Марьи Николаевны и шли курить в коридор.

— Всех кто-нибудь да провожал, — озабоченно говорила Марья Николаевна, — только Байкалов стоял один. Пригласи его к нам.

— Модест Николаевич! Посидите с нами! — позвал Агапов. — О чем вы так задумались?

— Я глядел в окно и думал сейчас, что в этих местах должны бы быть куропатки.

От куропаток перешли к обсуждению предстоящих работ.

— Главное, чтобы строительные материалы бесперебойно поступали.

— Строить-то у нас. умеют. И любят строить.

От вопросов строительства перешли к воспоминаниям.

Марья Николаевна ловко меняла темы, нащупывая, где у Байкалова конек. Между разговорами попросила его подержать на вытянутых руках моток шерстяных ниток, пока она перемотает их.

Вскоре Байкалов оживился, оттаял. Рассказывал интересно и увлекательно о мотоциклетных гонках, о танковых боях, о заграничных впечатлениях... И так как сам чувствовал, что в ударе, что рассказывает хорошо, ему и собеседники казались особенно интересными и умными людьми. Его тянуло к ним, он нет-нет да и забегал к ним и за дорогу стал своим человеком у Агаповых.

В купе, где ехал Агаян, стояло непрерывное веселье. Так и прозвали: агаповское — «женатое купе» и агаяновское — «холостяцкое». Там целые дни дым шел коромыслом. Откуда-то появилась гитара, и хорошенькая блондинка уже исполняла и «Грустные ивы», и «Догони», и «Самару-городок».

Купе было битком набито молодежью. Агаян непрерывно рассказывал анекдоты, которые заканчивались взрывом хохота.

Просовывалось в дверь взволнованное лицо проводника:

— Прошу в купе не курить.

— Здесь можно. Это вагон для курящих.

— Одну минуточку. Вы, случайно, не из Полтавы? Ось мабуть и вы трохи покаштуете дуже гарного тютюну?

Усатого проводника втаскивают в купе, угощают папиросами и даже уговаривают спеть украинскую песню, «яку на нашем селе дивки спивають».

Затем хор исполняет «Огонек» и «Ревела буря». Далеко раскатываются слова могучей песни:

И беспрерывно гром греме-ел,

И ве-етры в дебрях бушевали!..

— Бэру на сэбя обязательство на каждый километр пути до следующей станции выдавать по одной песне. Простите, ваше имя? Тоня? Назначаем Тоню регистратором и счетчиком исполненных песен!

Опять смех. Самые незатейливые остроты принимались с одобрением.

Василий Васильевич Шведов любил поспорить, поговорить, и ему нужен был не столько собеседник, сколько хороший слушатель.

Когда проезжали Волгу, он рассказывал о пиве вообще и жигулевском пиве в частности. Затем шли Самарские степи, и Василий Васильевич говорил о приготовлении кумыса. Дальше следовала лекция об Уфе, об Аксакове с его уженьем рыбы и «Детством Багрова-внука» и непосредственно за этим о новых источниках нефти, о нефти вообще, о «Стандарт ойл», о мировых запасах нефти...

Василий Васильевич обладал исключительной памятью. Где изменяла память, выручала фантазия. Вот он уже излагает историю Урала, говорит о рудах, об уральских самоцветах… Далее речь идет о Челябинске и его заводах-гигантах. Затем начинаются рассуждения о сельском хозяйстве, о морозоустойчивых сортах картофеля, о многолетней пшенице... И далее — о коксующемся угле и запасах угля в Кузбассе, о выносливости сибирских лошадей, о сибирских кедрах, об охоте на тигров, о пантах и пантокрине и о чудодейственном корне женьшень...

Василия Васильевича знали уже все. Когда возникал спор по любому вопросу, за справками шли к нему. Василий Васильевич немедленно давал на все исчерпывающий ответ. При этом поглаживал холеную бороду и не сводил веселых голубеньких глаз с собеседника.

Инженеры, счетные работники, техники КТМ, успевшие за дорогу познакомиться, уславливались и в дальнейшем встречаться с ним и Манвелом Ваграновичем Агаяном.

— Обязательно будем встречаться, и не только на работе! — соглашался Василий Васильевич.

— Гора с горой не встречаются, — шумно подхватывал Агаян, — хотя и это еще большой вопрос, а уж человек с человеком — обя-за-тельно! В клубе будем встречаться! В кино! Купаться будем ходить!

Тоня, оказывается, ехала на стройку в качестве машинистки. Они простаивали у открытого окна вдвоем с Агаяном до рассвета. Наконец это дошло до ушей Марьи Николаевны, и Агаяну учинен был допрос:

— Вы не женаты, Манвел Вагранович?

— Никак не могу решиться и выбрать, дорогая Марья Николаевна. Все такие хорошие, так нравятся! Как решить вопрос в пользу одной, и будет ли это справедливо в отношении остальных? Сегодня одна кажется самой-самой сказочной, и вдруг встречаешь еще лучше! Женщина! Женщина — это единственное, из-за чего стоило сотворить Вселенную! Женщина — это украшение земли!

— Смотрите не простудитесь ночью у окна с этим украшением! Не нравятся мне ваши рассуждения, несерьезно зто, вы меня простите, но я должна вам это откровенно сказать.

Самое крайнее купе занял главный инженер Ильинский. Там было множество карт, схем, альбомов со снимками. Ильинский работал. Он настолько применился к дорожной обстановке, что совсем забыл о поезде.

— Голубчик, вы можете идти домой, я сегодня засижусь, наверное, долго, — рассеянно сказал он вошедшему проводнику.

Проводник, испуганно пятясь, выскочил в коридор.

— Вы бы зашли, — просил он Агаяна, — кажется, ваш инженер — тово... — И проводник, сокрушенно вздыхая, показал на лоб.

Но Агаян его успокаивал:

— Ничего особенного. Просто он думал, что находится у себя в Проектбюро, в Москве на Арбате.

Федор Константинович вызывал к себе то Шведова, то Агаяна, требуя какого-нибудь уточнения или справки. Он считал, что вагон — самое удобное место для работы. Сидя над чертежами, он видел воочию будущие тоннели, вокзалы, мосты... мчащиеся по магистрали поезда и тайгу, застроенную городами... Ведь это равносильно тому, что открыть новую планету и заселить ее! Ведь там будут города с неизвестными еще сейчас названиями, и какие-то будущие люди назовут их своей родиной, наполнят их своими чувствами, мыслями и делами. Федор Константинович видел, устремляя взор в творимое грядущее, этих еще не родившихся на свет юношей-спортсменов, девушек, милых, очаровательных девушек, которым, вероятно, никогда и в голову не придет, что на месте медицинского института, где они учатся, на месте танцевальной площадки, где они танцуют, были трясины, таежные берлоги, росла черника... И это будет.

Когда поезд остановился в Новосибирске, который славится своим красивым вокзалом, уже все катеэмовцы были знакомы. Очень черный и очень волосатый техник пришел знакомиться в шумное купе и тотчас заспорил с Василием Васильевичем.

Они спорили обо всем: о значении вагнеровской музыки и последней симфонии Шостаковича, о новых методах лечения гипертонии, о силе взрыва атомной бомбы, о выращивании помидоров в условиях Севера и даже о том, кто лучше — женщина или мужчина.

О КТМ уже много сообщалось в газетах, в технических журналах. Сообщалось даже о том, что на Аргинский перевал выехала экспедиция Горицветова.

Время проходило быстро, дни были наполнены самыми разнообразными впечатлениями, и никто не испытывал томительности, скуки, которую обычно рассеивают «дорожными» разговорами, едой, бесконечными пульками и непробудным, тоже исключительно дорожным сном.

Однажды вечером, — а летним вечером бывает иногда грустно, — когда небо тлеет последними красками угасающего дня, когда в вагоне полумрак и в окно вдруг пахнет сыростью из промелькнувшей мимо ложбины, — в такой сумеречный час Байкалов разговорился с Агаповым и рассказал многое о себе.

— Иногда мне кажется, что мне приснилось мое милое детство, да и вся моя жизнь, — до того она быстролетна. Вы заметили, что бывают сны, в которых встречаешь невиданные растения или людей, с которыми знаком только во сне, — и так это все отчетливо, незабвенно! Проснешься — и диву даешься: откуда только придумалось такое? А сердце еще колотится от пережитых волнений. Говорят, абсолютно здоровый человек снов не видит. Я обладаю редкостным здоровьем, но сны вижу часто.

Байкалов помолчал, пуская кольца дыма в открытое окно. Агапов тоже молчал, понимая, что это — введение к задушевному рассказу, такому, который зачастую рождается неожиданно даже для самого рассказчика.

— Мой отец не верил в сны, да и вообще не признавал, как он говорил, «всю эту мерихлюндию». Мы жили в Ленинграде, на Петроградской стороне, в двухэтажном деревянном доме на Малой Монетной. Домик был старомодный и никак не шел к ленинградскому стилю с его арками, архитектурными ансамблями, колоннами. А он был такой невзрачный, ему стоять бы где-нибудь в Старой Руссе или Череповце... Он стоял себе, а город рос, застраивался. Вокруг уже высились корпуса завода, дымили трубы, громыхали станки, а у нас во дворе даже гусиная трава росла, честное слово!

Байкалов тихо засмеялся.

— Наша квартира была, пожалуй, еще более старомодной, чем весь дом. Начать с того, что на дверях красовалась медная дощечка: «Николай Герасимович Байкалов». Рядом — голубой ящик для писем, железный. Ключ от него — у отца. Войдешь — полутемная прихожая с большими шкафами, электрическим счетчиком, который таинственно щелкает, и коллекцией зонтиков в углу. Сразу направо — кухня. Там большой ленивый кот Макар щурясь смотрит на блестящие кастрюли, на мясорубку и ходики. А в комнатах фикусы, пианино и на пианино слоны — большой, потом поменьше, еще меньше, еще и совсем крохотный. Я эти вещи помню и люблю. Они мне кажутся такими же членами семьи. Как кухарка Фрося, как бабушка с ее выпуклыми очками на лбу, с ее «турецкой» шалью... Я все это помню и очень отчетливо и в то же время как во сне: многое, вероятно, по рассказам взрослых... Прошло много лет. А домик на Малой Монетной оставался все таким же. Только бабушка умерла да отец стал пенсионером... Потом война... блокада... Во время блокады холод был первым помощником смерти. Голодные, в нетопленных квартирах, без света, без воды — люди быстро умирали. А мои — я вам уже рассказывал — не захотели эвакуироваться... Вот так все просто и произошло... Дом тоже снесли... Все деревянные здания были отданы на топливо. Когда я приехал после войны, не было ни отца, ни жены, ни детей... Разыскал соседку. Она бормотала что-то невнятное, да и что она могла рассказать? Я больше не приходил на Петроградскую. И вообще уехал.

Байкалов долго молчал и смотрел на березовый лес, на стога прошлогоднего сена, на канавы, наполненные вешней водой. Потом все это исчезло. Поезд замедлил ход, и появились станционные постройки.

— Вот и все, Андрей Иванович. Извините за невеселую историю. Я очень рад уехать как можно дальше. Как можно дальше. В таких случаях самое лучшее средство — зарыться в работу с головой.

Андрей Иванович сумел удержаться от слов утешения. Он только сказал, что большое горе скупо на слова. И уже позже, когда поезд простоял минуту у перрона и снова ринулся вперед, когда перед их взорами открылось озеро и на берегу озера гуси, — Андрей Иванович, все еще находясь под впечатлением рассказа, прошептал:

— Да, это ужасно. И как хочется сделать, чтобы людям жилось лучше.

Вечернее небо совсем потухло. Над черным лесом замигала одна крупная звезда. А в вагоне зажгли свет. В коридоре пахло краской. В окно залетали комары. Из «холостяцкого» купе доносились смех, говор, треньканье гитары.

— Жизнь продолжается, — усмехнулся Агапов, показывая на агаяновское купе.

— Жизнь продолжается, — подтвердил Байкалов, как-то на свой лад поняв эти слова.

Наутро черный техник и благообразный Василий Васильевич спорили о значении транспорта. Собственно, они оба были одного и того, же Мнения, что транспорт нужен и что его нужно развивать. Но все-таки они спорили.

— Четыре пятых всех перевозок в нашей стране производит железная дорога, — говорил тоном лектора Шведов. — На все остальные виды транспорта: речной, гужевой, авто и авиа — приходится лишь одна пятая.

— А вы как думали! — кипятился техник. — При таких расстояниях, какие существуют в нашей стране, только на вагоны и можно рассчитывать. Ведь это только подумать! Извольте-ка потрястись на трехтонке от Иркутска до Советской Гавани! Или попробуйте на подводах доставить грузы из Волочаевска в Одессу!

— Отсюда следует вывод, что надо строить и строить. Наше поколение — строители. Наша жизненная задача — строить. Строить планово и быстро.

— Пятая-то пятая, а все же нам все виды транспорта нужны.

— Разумеется! Нужны до зарезу!

— А скорость? Скорость передвижения должна непрерывно возрастать. Нам некогда.

Василий Васильевич только что собирался привести сравнительные цифровые данные о скоростях дореволюционного транспорта и транспорта наших дней, но в это время вошла женщина-проводник, плотная, румяная, туго перетянутая мужским ремнем.

— Подъезжаем к станции Лазоревая. Вагон отцепляется.

И все катеэмовцы стали с любопытством выглядывать в окна, обозревая далекие сопки и лесные прогалины.

«Где нам придется жить?» .

4

За несколько лет предварительных разведок трассы на всем ее протяжении напрорубали много просек, протоптали немало тропинок и настроили там и здесь временных и постоянных жилищ.

Громадное бирюзовое Карчальское озеро исследовалось и изучалось всесторонне. Сейчас о нем знали уже все, вплоть до того, какая рыба и где больше водится и какая кромка льда где образуется.

Около станции Лазоревая еще задолго до назначения на стройку Агапова вырос целый поселок. Некоторые дома стояли заколоченными. В других жили связисты, сторожа, инженеры и научные работники.

Для прибывших управленцев давно уже были приготовлены помещения. А Агаповым достался домик даже с садом, если можно назвать садом три березки, огороженные высоким штакетником.

Спешно ремонтировали помещение под контору. Там уже сидел у открытого окна новый бухгалтер в очках и жилете. Он щелкал на счетах и, оборачиваясь назад, кричал в глубину комнаты:

— Вешалку прибили? Черти полосатые!

Поселок живописно раскинулся на зеленом пригорке. Домики были настроены в беспорядке, где попало. А вокруг стоял лес — темный, ощетиненный хвоей, тесно сомкнувший ряды.

— Вот она — тайга, — почтительно и настороженно говорили управленцы.

В первый же вечер пошли осматривать окрестности. Шведов сразу же оступился, попал в стоячее болото и промочил ноги. Спугнули белку. Она взбежала вверх по стволу, совершила блистательный перелет с одного дерева на другое и блестящими глазками смотрела на пришельцев, наклоняя головку то в одну сторону, то в другую.

Федор Константинович озабоченно ходил взад и вперед, что-то высчитывал, что-то прикидывал, вдруг вскрикивал: «Хорош!» — и опять отсчитывал расстояние шагами.

— Что «хорош»?

— Место подходящее для электростанции.

— А чего вы отмериваете-то?

— Тут придется сделать насыпной грунт...

— Да вы хоть полюбуйтесь на природу, — возмущался Манвел Вагранович, — ведь вы же еще и чэловэк, нэ только инженэр!

Вскоре стало прохладно, и все вернулись домой. Там ждал их ужин. Марья Николаевна уже выискала мастерицу-стряпуху, черноглазую Лизу, племянницу дорожного мастера Муравьева, уже достала из багажа ложки, вилки, тарелки, уже договорилась о выпечке хлеба и уже купила на станции парного молока.

Стол был накрыт торжественно. Посредине стоял в консервной банке букет из весенних синих и белых цветов, к сожалению, почему-то без всякого запаха.

Этот стол привел всех в восхищение.

— Смотрите, смотрите пожалуйста, даже скатерть! — шумно радовался Агаян.

Затем куда-то исчез и появился с двумя бутылками кахетинского:

— Энзе! Частное слово, последние! Но такой большой случай, чэстное слово!

Вино было разлито по стаканам.

— За успех нашего дела! — поднял стакан Андрей Иванович Агапов. — За успех нашего дела, порученного нам партией и правительством!

Все встали и чокнулись. Эти несколько секунд все думали о тех, кого они покинули в родных местах, о семьях, о родных и знакомых, о Москве, о первых впечатлениях от Лазоревой, о предстоящей работе и жизни. Ведь начиналась новая полоса, все начиналось заново. Они приехали не на месяц и не на год. Как все сложится? Какие трудности придется преодолеть? Бесспорно было одно: придется много и настойчиво работать.

Стало совсем темно. Лиза внесла в комнату керосиновую лампу. Зажгла, поставила на стол и застеснялась такого сборища незнакомых.

— Нравится ли у нас? — спросила, приветливо улыбаясь. — С непривычки-то?

— Чернобровая! — сказал Манвел Вагранович, разглядывая Лизу своими блестящими выпуклыми глазами.

— Здесь хорошо, — ответила за всех Марья Николаевна.

— Построим электростанцию, баню, и будет еще лучше, — сказал Федор Константинович.

— Баня-то у нас есть.

— Мы хорошую поставим, с душем.

— Комаров у нас только много, а так ничего.

— Волки тут есть? — спросил Байкалов.

— А как же? Лес есть, значит и волки есть.

— А лисицы?

— Есть и лисицы, и белки, всякой живности много. Намедни дядя сохатого видел. Вымахнул на поляну, глянул — и нет его. Быстрый.

На ужин было жареное мясо с картофелем, омлет и рыбные консервы. Потом пили кофе. Поздно вечером разбрелись по своим местам, поблагодарив Марью Николаевну за привет и ласку.

— Вот что значит женщина! — говорил Манвел Вагранович, когда они вышли от Агаповых. — Не успели мы оставить вагон, а у нее уже полное благоустройство, как будто никто никуда не переезжал и нет никакой таежной трущобы!

— Да, не всегда жизнь новостроек начинается так, — задумчиво произнес Шведов. — Будьте любезны — палаточки, и в палаточках все: и штаб, и чертежная, и черт в стуле...

— Романтика плюс суставной ревматизм.

— Ревматизм — это не обязательно, а романтики в нашем деле строителей и всех, кто осваивает необжитые места, — романтики много.

— Смотрите, какие лиственницы! Место живописное! Наверное, тут медведей много.

— Спокойной ночи!

— Завтра начнем устраиваться обстоятельней.

Они говорили и все время чувствовали обступившую со всех сторон недоверчивую, угрюмую тайгу.

Байкалову не спалось. Он вышел и долго бродил по пригорку. Было свежо. Молодой месяц стоял над недвижным лесом. Звенели комары. Байкалов глубоко вдыхал смолистый воздух. Лесные запахи тревожили его.

Начинается новая полоса жизни. Как новый фронт. А если новый фронт, значит, новые опасности, новые подвиги и новые фронтовые друзья.

5

Задачи, стоящие перед Агаповым, можно было изложить так: ничего нет и все нужно.

Ну, а раз так, то все и начало появляться.

Йот зафыркали новенькие хорошенькие автомашины. Выстроились прямо под небом только что выгруженные локомобили. Прибыли бетономешалки, двигатели, соленая кета, листовое железо, мука, ящики с макаронами, стулья...

И уже ходил Андрей Иванович осматривать места, где начали строить электростанцию... И уже слушал, хмурясь, доклад о том, что на девятом километре трясина засасывает за ночь все, что воздвигнуто днем, и что, по-видимому, она бездонная. Но Андрей Иванович знал, что насыпь здесь должна быть и будет. Андрей Иванович сердился на трясину, распекал главного инженера, потом, ехал туда, на девятый километр, и смотрел с ненавистью, как хлюпает ненасытная прорва, заглатывая тонны щебня и песка...

Затем вставал вопрос о рабочей силе. Летели в центр телеграммы, созывались совещания, пересматривались штаты...

Нужно было подумать также о жилище, об отоплении, освещении. Как выяснилось, на электрическое освещение могли перейти только в следующем году.

Каждый день Агапов выезжал на трассу. Его «калужанка» — голубая дрезина, сверкающая стеклами, — появлялась то там, то здесь. Ее прозвали «голубой экспресс».

Возвращался Агапов усталый и голодный. Прежде всего шел под душ. А потом уже садился за стол, а Лиза и Марья Николаевна нетерпеливо ждали оценки их кулинарного творчества. В этом одобрении была вся награда за их повседневные хлопоты.

И когда Андрей Иванович, вздремнув после обеда, выходил на террасу, перед которой кудрявились те знаменитые три березки, которые должны были изображать сад, Марья Николаевна приступала к деловому разговору, начиная издалека. Андрей Иванович называл это «артиллерийской подготовкой».

— Давай, давай, разноси в пух и прах, не стесняйся, Маша! Выводы? Давай выводы! Так, говоришь, плохо снабжаем? Проверю, по документам выходит, что снабжаем хорошо, но как это доходит до кухонного котла? Что? Кладовщик?! Ну, матушка, это уж бабьи сплетни! Некоторым почему-то кажется, что всякий кладовщик непременно вор. А вообще-то — проверю.

Каждому на строительстве было понятно, что судьба таежных трущоб решена. Здесь пройдет железнодорожная магистраль. Станции приветливо замигают разноцветными огнями светофоров. Телеграфные столбы будут гудеть в глухую полночь таинственными отголосками далеких городов. Тайга посторонится, уступая место человеку. Засветятся домашним уютом окна домов, фонарь озарит пакгауз, незатейливую беседку и совсем молодой, только что посаженный бульвар. По перрону будет прогуливаться начальник станции, нарядный, эффектный, в новой красной фуражке. Рядом со станцией запыхтит-задымит депо — свежеоштукатуренное, остекленное, еще не успевшее прокоптиться. А по склону холма пойдут лепиться улицы... Вспыхнет яркими солнцами вход в кино, загремит музыка, девушки придут на свидания к своим возлюбленным, промчится первый автобус...

И все это будет в ведении Андрея Ивановича Агапова, начальника Карчальского строительства: и люди, и строительные материалы, и склады горючего, и проектные бюро... Все это он должен понять, правильно расставить и применить: весь сложный переплет стремлений, подвигов, честолюбия и простого желания утолить голод. За все ответствен Андрей Иванович Агапов, ответствен перед страной, перед партией, перед правительством, перед самим собою.

И он принялся за дело. С первого же дня нахлынули на него запросы, требования, задачи, и все они были неотложны, и все должен был разрешить именно он сам.

Андрей Иванович был достаточно опытен, чтобы не ринуться очертя голову в этот водоворот. Некоторое время он слушал, смотрел, приглядывался к людям. Знакомился. Выслушивал всех, стараясь понять не столько доводы, сколько самих людей.

— Так-так... И вы считаете...

— Я уверен, что так будет лучше.

— Вы считаете, что управление надо перенести в Тохму. Но даже если так, почему вы горячитесь? Не надо горячиться. Давайте спокойно.

Одновременно с вопросами производства и организационными вопросами хлынул быт. Ему докладывали, что начальник склада горючего падок до «горючего», что бухгалтер Чижов незаконно занял квартиру чертежника Мигаева и, кроме того, ворует дрова. И много о чем еще докладывали. Во всем этом надо было разобраться, где склока, где подсиживание, а где истина и гражданское мужество.

У Агапова были заместители, у Агапова были друзья. И еще у него была замечательная его Маша. Перед сном он подолгу и с большим увлечением рассказывал ей о заготовке сена, об аварии машины на Мургуйской петле, о необходимости прогнать кладовщика и дать отпуск заработавшемуся инженеру Зенитову... Агапов любил даже просто думать вслух в ее присутствии, очень любил.

А дело все ширилось, рельсы уходили все дальше в тайгу, причем магистраль одновременно сооружалась на пяти огромных участках. На крупнейших заводах Советского Союза были размещены заказы для Карчальского строительства. И отовсюду шли эшелоны с надписями на вагонах: «Срочный груз — Карчстрой». Отгружались рельсы, домкраты, сахарный песок, аммонит, валенки, ломы, лопаты...

ГЛАВА ВТОРАЯ. ПОЧЕМУ БЫ ИМ НЕ РАДОВАТЬСЯ