1
Девятого мая 1945 года весь мир облетела весть: фашистская Германия капитулировала. Война кончилась. Человечество может вздохнуть полной грудью.
Отгремели орудия. Самолеты не пикируют над пылающими деревнями. Вот он — автомат, лежит, на сегодняшний день ненужный, бессмысленный. А снайпер идет и улыбается, и яркий бант на его груди...
Полковник Байкалов во главе танковой колонны движется в глубь страны. Народ радостно приветствует победителей. Да здравствует Советская Армия — непобедимая, прославленная в веках! Реет победное Красное знамя над хмурым рейхстагом. Дымятся развалины Берлина. Смотрит на движущиеся по улицам советские танки толстый американский полковник. На лице его не написано ликования.
«Черт возьми, — думает он, — эти русские, кажется, сильнее, чем можно было предполагать...».
В Москве, в Ленинграде, в Киеве — всюду, во всех городах и селах Советского Союза музыка, фейерверки, песни... Салют в честь победителей! Вечная слава погибшим за Родину героям! Матери! Жены! Обнимайте вернувшихся сыновей, мужей. С этого дня никто не стреляет, никто не падает, сраженный осколком снаряда, никто не идет в атаку, не прыгает в окопы противника, никого не несут на обагренных кровью носилках, никто с самолета не сбрасывает бомбы, нигде не звучит команда: «Огонь!».
Сколько радости! Пляшут на улицах. Обнимаются и поздравляют друг друга. До какого дня дожили! Будь она проклята, эта война! Никогда бы ее не было!
В этот день, когда вместе с нами ликовал весь мир, радовались все народы, праздновали Нью-Йорк и Лондон, Париж и Рим, в этот самый светлый день победы и водворения мира трафаретная Мэри — доверенная машинистка в одном почтеннейшем американском учреждении — переписывала начисто проект ассигнования изрядной суммы долларов на расширение диверсий в стране социализма. Наманикюренные пальчики стандартной квалифицированной машинистки быстро порхали над клавиатурой. Мэри не задумывалась над смыслом и содержанием печатаемого документа. Аккуратно выполнив работу, Мэри скушала сандвич, покрасила губки и вручила отпечатанное секретарю Селвину Хопкинсу, который незамедлительно отнес этот постыдный документ своему шефу.
У каждого свои радости и свое отношение к жизни. Шеф с явным удовольствием перечитал это недвусмысленное произведение, и бумага двинулась по восходящей линии и была вкратце передана своими словами неким магнатам финансового и промышленного капитала.
Народы ликовали. Народы радовались окончанию кровавой бойни. А для некоторых дельцов война или подготовка войны, столкновение или провоцирование столкновений — это бизнес, это сверхприбыли, это новые и новые миллионы долларов, плывущие в их карманы.
Мак Клипс, король танкостроения и поставщик атомного оружия, требовал увеличения суммы ассигнований и советовал не скупиться. Разбогатевший на заказах сверхскоростных истребителей и сверхмощных летающих крепостей, сверхмиллиардер Джордж Давидсон рекомендовал во избежание лишних расходов просто сбросить атомную бомбу на Москву, без всяких разговоров.
По всем направлениям, во все страны света везли товары, изготовленные Клипсом и Давидсоном. Строились военные базы, заключались военные союзы, сооружались аэродромы. Работа кипела. И вся эта обстановка мало напоминала мирные дни.
В этот период в числе других специалистов по части заговоров был послан в Европу и полковник Роберт С. Патридж, отличавшийся бесцеремонностью в выборе средств. Он был достаточно богат, чтобы всем существом ненавидеть коммунистов, и достаточно опытен, чтобы наладить по-деловому грязную подрывную работу. Он отлично знал свое дело, был хитер, изворотлив и совсем не глуп, хотя и прикидывался простаком. В Пентагоне и других государственных органах США полностью оценили все эти качества Патриджа.
Не успели взлетевшие вверх огни фейерверков в ознаменование победы над фашизмом, вспыхнув голубыми звездами, упасть на землю, а уже разрабатывались планы, как по глухим тропам и безлюдным зарослям направить к советской границе первых наемных убийц, отравителей и шпионов. Они не очень трепетали за свою судьбу, эти двуногие твари с обтекаемой совестью, так как в случае неудачи в одном месте рассчитывали перекинуться к другому империалистическому хищнику, предавать всех и каждого, пока кто-нибудь не догадается приговорить их к расстрелу.
Может быть, самое страшное в наше время — даже не чудовищный разгул хищников, которые захлебываются сверхприбылями, даже не виртуозность в изобретении средств массового истребления, не угрожающий нанесением ущерба всей человеческой культуре размах подготавливаемых войн. Не страшнее ли этого — растлевающее действие самого империалистического мышления, его цинизма, еще не виданных доселе образчиков продажности, подлости, выродившихся наконец просто в бандитизм?!
И уже допрашивал советский генерал-лейтенант Павлов некоторых таких «деятелей».
Их брали иногда сразу же, иногда спустя некоторое время, чтобы выяснить их связи и раскрыть их явочные квартиры. Жизнь шла. Восстанавливались в стране разрушенные здания, заново отстраивались сметенные войной села, города, гидростанции, заводы. Леса очищались от мин, поля — от осколков. И новые гигантские стройки возникали на советской земле. А незримая, приглушенная — шла напряженная борьба со всеми вражескими попытками строить нам козни, если не остановить, то хотя бы замедлить поступь коммунизма.
Так настал новый май, май 1946 года. Он застиг полковника Патриджа при исполнении прежних его обязанностей, в хлопотах и заботах...
Но не будем забегать вперед и предоставим читателю собственными глазами посмотреть на этого толстого «джентльмена», на этого полководца, командующего на фронте так называемой «холодной войны».
2
Вместительный и уже изрядно запыленный «Гудзон» несся по шоссе Франкфурт-на-Майне — Базель. Это был первый послевоенный год, первая весна без артиллерийских залпов, без завывания сирены воздушной тревоги.
В кабине на заднем сидении развалился грузный человек. Глаза его были закрыты, из-под густых сизых усов торчал огрызок потухшей сигары, и пепел от нее медленно осыпался ему на живот и колени.
Очень юный и очень хорошенький шофер в защитного цвета рубашке с короткими рукавами вел машину, сунув руки в карманы и прижимая баранку правым коленом, что считалось особым шиком и удальством. Он то насвистывал, то напевал песенку о какой-то рыжей Кэтрин из Дакоты и изредка оглядывался назад, на спящего. Юноше хотелось поделиться с кем-нибудь своим превосходным настроением, сложившимся из молодости, весны и быстрой езды.
Стрелка спидометра подползла к цифре 90. За боковыми стеклами проносились назад два зеленоватых свистящих потока.
Шофер пел все громче и громче, наконец не выдержал, крутнул рычажок, и стекло, отделяющее место водителя, поползло вниз.
— Хэлло, Гарри, что там случилось? — спросил офицер, просыпаясь и выплевывая огрызок сигары себе под ноги.
— Весна, сэр! Просто изумительная весна! — воскликнул водитель, улыбаясь во всю свою юную веснушчатую физиономию.
— О’кэй. Когда будем проезжать Базель, купите хорошего шоколада. Но только обязательно швейцарского.
— Я думаю, сэр, что в Швейцарии продают именно швейцарский шоколад?
Офицер презрительно фыркнул.
— «Дулитл и Смедли» торгуют во всем мире швейцарским шоколадом! Но он только так называется, Гарри, — сказал он нравоучительно, зевнул и добавил: — Поднимите стекло и ради вашей почтенной матушки дайте мне спать.
— Слушаю, сэр, — дрогнувшим от обиды голосом сказал шофер и, подняв стекло, получил полную возможность наслаждаться весной в гордом одиночестве.
А весна 1946 года была действительно прекрасна. Она врачевала истерзанное войной тело Европы, как нежная, заботливая сестра. Звенели весенние потоки, весело наполняя воронки от снарядов и бомб. Теплые дожди омывали брошенные окопы, в потоках звенящей воды уносили слежавшийся пепел, обуглившиеся лохмотья и кровь, ставшую темно-коричневой, как сепия. Дули ветры, и впервые за последние годы к свежим ароматам пробуждающейся природы не примешивались тяжкие запахи войны. И люди, выходя из жилищ, дышали полной грудью и радостно узнавали почти забытые вещи: звонкую песню жаворонка, запах тополей, нежную скромность фиалок на лесных полянах.
В легких одеяниях весны даже разбомбленные города, сожженные до печных труб деревни и утрамбованные танками поля не казались столь безобразными. Даже Лидице, безжалостно растоптанная фашистскими сапогами, встречала май стеблями травы, пробившейся сквозь золу и пепел. А на северной окраине Европы, в фиорде Люне, волны Ледовитого океана неустанно бились о базальт отвесных скал. Под лучами заходящего солнца черные валы багровели, а вскипающая на их гребнях пена принимала ярко-алый оттенок. Тогда казалось, что это кровь, пролитая войной.
В эту весну миллионы Жанов, Гансов и Томасов свято верили, что так же, как за зимой пришла чудесная, полная запахов весна, так за большой и жестокой войной придет прочный мир.
Вдохновляли вести с Востока: русские дружно застраивали выжженные дотла города, быстро залечивали раны. О русских даже писали, что они намерены заново возвести бессмертный город на Волге. Да, да, тот самый легендарный Сталинград, который, казалось, был стерт с лица земли. Но русские решили сделать его еще красивее, еще обширнее, чем он был, сделать его памятником победы над войной.
В общем, война — совсем не веселая штука и совсем не походит на то, что пишут в книгах. Шоферу Тэрнеру двадцать два года, а он уже знает, что такое разрывы пятитонных фугасок, что такое кинжальный пулеметный огонь... Благодарение господу, фашистов и их взбесившегося фюрера удалось прикончить. Есть на свете штат Нью-Джерси, а там городок Пассаик с маленьким домиком, покрашенным суриком и охрой. И Гарри никак не может понять, почему появление в Белом доме его тезки — Гарри Трумэна — может помешать ему вбежать на террасу желтого домика и обнять маму, отца, сестренку Джен, а потом, не дожидаясь праздничного обеда с обязательным яблочным пирогом, пойти к Мак-Грави и... ну, хотя бы просто посмотреть на гордячку Маргерит, которая, наверное, стала еще красивее... Что же касается весны, то, честное слово, в Нью-Джерси она ничуть не хуже швейцарской!
В Базеле Гарри купил огромную коробку шоколада и еще несколько плиток для себя. Шоколад действительно оказался вкусным. Тут как раз проснулся полковник и опустил стекло:
— Купили шоколад, Гарри?
— Да, сэр.
Роберт С. Патридж подкинул на руке коробку, сорвал тесемку и тут же приступил к делу.
— Гм... его можно есть.
Стекло зашуршало снова, и полковник, отгородившись таким образом от всего мира, занялся шоколадом и своими мыслями.
Хотелось думать о кубинском сахаре, — цены на него продолжали падать, и это было, черт возьми, очень кстати... Но вклинивались другие мысли.
Нет, весна была тут ни при чем. Патридж не принимал ее во внимание. Подумаешь, какая важность — первый послевоенный год! Только для дураков война кончается с последним выстрелом. Деловой человек думает иначе и уж во всяком случае не склонен кричать браво, если занавес опустился до конца представления. Спектакль еще не сыгран. Пожалуй, потребуется еще и четвертое и пятое действия. Точь-в-точь как в длинных пьесах этих древних Софоклов и Эдипов, черт их разберет. Сахар стоит все дешевле на Кубе и все дороже во Франции. Только из этого следует исходить при оценке ситуации 1946 года. Человек из Миссури — «темная лошадка», но кажется, ее заставят скакать во всю прыть. И не по той дорожке, по которой катил в своем «джипе» парализованный Рузвельт. Вот и докатил до того света, прямо в рай, будем надеяться!
Патридж уже не сердился на покойного президента. Когда вас отнесут на кладбище, вы уже плохой политик!
Война каждый раз путает все карты. Первые послевоенные годы скрывают настоящее соотношение сил.
В нерассеявшемся кровавом тумане, в клубах дыма, повисшего над пепелищами городов и сел, все рисуется в обманчивом свете. Витают пестрые миражи пустынь. И там, где нет ничего, кроме мертвого пространства и мертвых костей, путники видят сказочные города, пышные оазисы и торопят свои караваны навстречу несуществующему.
Так было после первой мировой войны 1914 года. Страны, потерпевшие поражение, еще не опомнились. Шел дележ. И кто мог тогда сомневаться, что Франция станет гегемоном Европы? Что Соединенные Штаты строго придерживаются политики изоляции?
Это был 1919 год. Англия диктовала Версальский договор, Германия была повергнута в прах. О Советском Союзе там, в Европе, говорили, что в России предпринят безумный эксперимент, который называют Октябрьской революцией и на котором они, русские, непременно сломают шею.
Прошло пять лет. И все встало на свои места, исчезли миражи и иллюзии. Где гегемония Франции? Нет гегемонии Франции! И никто больше не говорит о «рискованном эксперименте». Можно ли в 1924 году не считаться с Советским Союзом — независимой державой! Соединенные Штаты предприняли экономическую интервенцию в Европе и лезут во все щели. Колосс — Великобритания — обнаруживает первые признаки дряхлости, а Германия, восстав из пепла, мечтает о реванше.
Неслыханные бедствия и разрушения принесла вторая мировая война. Но вот отгремели четырнадцать тысяч советских орудий под Берлином, и на Берлинском рейхстаге водружен победный советский стяг. Последний танк отпечатал свои вафельные лапы на полях сражений. И на послевоенном небе Европы замерцали новые миражи, встали новые мнимые видения.
Кажется, американский империализм достиг головокружительных вершин: таких сверхприбылей не помнит история! Кажется, стоит пожелать Америке, в чьих руках и золото, и вооружение, — и мировое господство будет ее достоянием: Всемирно-Американские Соединенные Штаты! То, о чем не смел и мечтать кровавый ефрейтор Гитлер, будет достигнуто Соединенными Штатами — и даже без единого выстрела, если можно так выразиться, — «мирным» путем: весь капиталистический мир будет собран, мобилизован и обрушится на коммунизм. Разумеется, руководить будет Америка, а каштаны из огня таскать для Дяди Сэма — Европа. Если принять во внимание создание Европейского содружества, плюс Европейскую армию, плюс вооруженную Германию (как всегда, мечтающею о реванше), если, кроме того, помнить, что Америкой куплено и украдено (вместе с самими изобретателями!) много военных секретов и рецептов разрушения и убийств и что атомные бомбы — вот они, лежат, готовенькие, бросай хоть сейчас, то можно, кажется, поверить, что на этот раз социализму и прогрессивным силам будет нанесен сокрушительный удар.
Так казалось некоторым в первый момент после капитуляции фашизма.
Но кто мог предугадать, что, размахивая атомной бомбой, рисуя мрачные картины разрушительной силы взрыва, Соединенные Штаты вызовут такое возмущение, что возникнет невиданное движение народных масс на земле — за мир, против войны и истребления?! «Не позволим!» — заявляли эти люди — американки и француженки, епископы и писатели, портовые грузчики и углекопы. И как же нужно было безобразничать, самоуправствовать, оскорблять национальное чувство и человеческое достоинство, до чего нужно было довести Европу, чтобы все стены домов в городах Европы покрылись надписями: «Американцы, вон!».
Новые организаторы старого крестового похода против коммунизма разорили Францию, натравили Англию на Францию, подорвали мощь Британии, присвоили ее колонии... Кажется, никакая пропаганда, никакая борьба врагов капитализма не могла бы нанести такого урона всему капиталистическому миру, какой причинили ему Соединенные Штаты.
Можно было думать, что Соединенные Штаты разработали более коварный и смелый план, чем гитлеровский план «Барбаросса». Чего стоил один только «Арктический фронт!» А дьявольский замысел использования многомиллионной китайской армии под руководством Японии? (И надо же было после этого потерять весь Китай!) Оставалось раздать атомное оружие и распределить реактивные бомбардировщики. Кого только не вооружили! Всех желающих стрелять по социализму! Даже Турцию! Даже бандитов из числа «перемещенных лиц»!
Когда мечты рассеялись, перед взором мировой общественности предстал во всем величии могучий, зовущий человечество к миру и созиданию Советский Союз.
...Обо всем этом мог бы призадуматься Патридж, сидевший в кабине «Гудзона». Он занимался вопросами психологической войны, которая затевалась для развязывания новой войны — без лишней психологии, надо заметить. Это требовало трезвой оценки обстановки. Но офицер был упоен. Мираж славы и мирового господства мерцал перед его взором. И он мчался навстречу несуществующему.
Сейчас его раздражал некто с дурацкой фамилией Камерон, для встречи с которым он и спешил в Монтре. Почему, собственно говоря, этот Камерон не мог пожаловать к нему, во Франкфурт-на-Майне? Английская амбиция! Но это уже ветхий завет. Младший компаньон всегда остается младшим. Так обстоит дело в любой солидной фирме. А разве Англия — не младший партнер в сегодняшней игре? И разве ему, полковнику Патриджу, к лицу мчаться на захудалый курорт для встречи с каким-то Камероном? Точно он спешит на свидание с возлюбленной!
Патридж злобно фыркнул, но, вспомнив о своей возлюбленной — Эрике фон Листов, так трогательно упрашивавшей взять ее в Монтре, — несколько успокоился. Эрика с ее. изумрудными глазами и приставкой «фон» шла лишь на корпус сзади кубинского сахара.
— Монтре, сэр, — почтительно доложил шофер.
Автомобиль, почти не сбавляя скорости, проскочил мимо вокзала, сверкающего стеклом, почти прозрачного, искусно вмонтированного архитектором в скалу, и через несколько минут остановился на площади, где ветерок меланхолично перебирал длинные листья пальм.
Роберт С. Патридж раньше никогда не бывал в Швейцарии и, по правде сказать, имел о ней самое общее представление. Альпы... (Плохонькое подражание Кордильерам.) Женева... (Годилась для этой, как ее... — для Лиги наций, но ООН, слава господу, находится в Лейксаксене!)
Когда ему пришлось выехать в Монтре для встречи с Камероном, он вознегодовал еще и потому, что ка-. кое-то курортное местечко в кантоне Во было, по его мнению, плохой оправой для его великолепия в час предстоящей встречи. Женева — еще куда ни шло, Лозанна — пожалуй, но Монтре, сэр, — это ни к черту не годится.
Многоэтажное здание Палас-отеля понравилось Патриджу. Оказывается, швейцарцы кое на что способны.
Шофер затормозил впритирку к тротуару, и полковник Патридж, смуглый, грузный, с затылком борца, вылез из машины.
Еще одна приятная неожиданность: портье, гибкий, как хлыст, молодчик с черными усиками, говорит по-английски с подкупающим акцентом уроженца Южной Каролины или Вирджинии.
— Хэлло, паренек, я нуждаюсь в хорошем номере. Да, запишите: полковник Роберт С. Патридж из Франкфурта-на-Майне. Вы, часом, не из нашей старой Вирджинии?
— Нет, сэр, к сожалению, мне не пришлось побывать в вашей великой стране. Но мой учитель английского языка приехал сюда из Южной Каролины.
Патридж снял апартаменты в бельэтаже. Номер восемь.
— Там жил магараджа Майсора, сэр. Великолепный вид на озеро. Белые лебеди и такие же белые пароходы. По утрам вы сможете любоваться игрою красок на вершинах Зубов юга.
— Зубами, паренек, у нас интересуются преимущественно стареющие кинозвезды. А в общем — о’кэй. Сколько?
Была названа солидная сумма.
— Оставляю за собой. А теперь скажите-ка, в каком номере остановился коммерсант сэр Дональд Камерон из Шотландии?
— Этот господин у нас не останавливался. На ваше имя, сэр, поступила телеграмма.
Патридж развернул бумажный квадратик, прочел и досадливо присвистнул. Телеграмма была от англичанина. Камерон сообщал, что приезжает завтра экспрессом «Эдельвейс» и остановится на вилле «Золотой ключ».
Вот новости! Он еще заставляет себя ждать! Потерять целые сутки только для того, чтобы выслушать разглагольствования этого сэнди![1] Клянусь честью, мир все еще стоит на голове!
Патридж отрывисто спросил:
— Когда прибывает ваш цветочный экспресс?
— Ровно в четырнадцать, сэр.
— А где этот... этот... — он насмешливо фыркнул, — «Золотой ключик» и что он отпирает?
Молодчик с усами Фербенкса не принял шутки.
— «Золотой ключ» — вилла, где всегда останавливается сэр Дональд Камерон. В десяти минутах ходьбы отсюда, сэр.
Итак, надо было как-то провести время. Патридж принял ванну, позавтракал и вышел на большую террасу.
Солнце. Безоблачное небо. Бирюзовое озеро. Все есть: и знаменитые вековые ивы, спускающие свои зеленые космы к воде, и лебеди, белые, как пароходики, и пароходики, снующие туда и сюда мимо окон отеля. Ага! Вот, значит, они — Зубы юга! На горизонте в синеве небес действительно сверкали ослепительно белые клыки.
— Что это там за городишки, Гарри?
— Портье говорил — Эвиан и Жиндоль, сэр. Но посмотрите, какая красота, сэр!
— И эти швейцарцы, по-видимому, неплохо ею торгуют. Ну что ж, пойдемте побродим по этой красоте, раз уж мы сюда попали.
День прошел восхитительно для Гарри и довольно утомительно для полковника, учитывая его сто два килограмма чистого веса.
Подъемная электрическая дорога доставила их в Глион. Там они полюбовались вершинами Альп и в свое удовольствие потоптали знаменитые поля нарциссов. Потом они забрались еще выше, в Ко, где в самый жаркий день можно было поскользить на лыжах. От этого развлечения Патридж категорически отказался:
— Валяйте, мой мальчик. Можете даже спуститься вниз на собственных штанах, если они выдержат. Но я предпочитаю поезд.
Когда они вернулись в отель, все тот же портье вежливо осведомился:
— Вы осматривали замок Шильон, сэр?
— Пока что я не собираюсь его покупать, — отрезал Патридж и велел Гарри заказать обед поплотнее.
На другой день ровно в три часа пополудни горничная вручила Патриджу визитную карточку Камерона и сказала, что приезжий сэр дожидается в курительном салоне.
Весьма обрадованный Патридж буркнул: «Отлично», — надел мундир и во всем великолепии — при разноцветных орденских ленточках, при золоченых бляхах, при отличнейших перчатках и фуражке точно такого же фасона, как у Айка, — ввалился в салон.
Там находился один-единственный человек. Он сидел в кресле и курил трубку. Увидев Патриджа, этот человек встал, спрятал трубку в карман и шагнул навстречу.
— Хэлло! — шумно приветствовал Патридж. — Невидимому, сэр Дональд? Рад, чертовски рад, сэр, пожать вашу руку.
— Как вы поживаете, полковник? — спросил Камерон, и его небольшая сухощавая рука по-мужски ответила на пожатие страшной лапы Патриджа.
Глаза американца и англичанина встретились. Мгновение они изучали друг друга.
«Легковес. Видали мы таких», — подумал Патридж.
Неопределенного возраста, краснолицый, с жесткими рыжими волосами, Дональд Камерон был чуть выше, но по крайней мере вдвое тоньше американца.
Небольшие глаза его цвета увядших незабудок равнодушно скользили по военным регалиям Патриджа. Но несмотря на серый фланелевый костюм далеко не первой свежести и легкие замшевые туфли, сухощавый, жилистый Камерон казался куда более военным, нежели Роберт С. Патридж в его блестящем мундире, розовых штанах и с огромной фуражкой, которую он торжественно держал в левой руке и которая ему явно мешала. Только серый с тонкими малиновыми полосками галстук сэра Дональда говорил посвященным, что в прошлом он офицер знаменитых «серых» — полка шотландской гвардии.
— Мне очень неловко, полковник, что я заставил вас ждать. Надеюсь, вы неплохо чувствовали себя в Монтре?
— Ничего, ничего, сэр Дональд, все обстоит благополучно. Я даже поднялся туда, где катаются на лыжах. Мой Гарри был в восторге.
— А-а... — сказал англичанин.
Несколько секунд длилось вынужденное молчание.
— Зайдемте ко мне и опрокинем по маленькой, — предложил наконец Патридж.
— Может быть, посидим и покурим здесь? — в свою очередь спросил Камерон.
— Отлично.
И швырнув на столик неудобную и надоевшую ему фуражку, а вслед за ней и перчатки, Патридж опустился в кресло:
— Значит, поработаем вместе. Хе-хе... Компания на паях!
Камерон кисло улыбнулся.
— А вообще говоря, на кой дьявол сдалась мне вся эта потрепанная готика, сэр Дональд? Можете не сомневаться, на двадцать третьей авеню у меня есть достаточно комфортабельный домишко.
— Я не сомневаюсь, сэр.
— Вот видите! А теперь я спрашиваю вас, сэр, какой смысл Роберту С. Патриджу торчать после войны в разбомбленном немецком городишке с поврежденным водопроводом? Отвечайте же, сэр!
Но так как Камерон только протянул руку, чтобы выбить трубку о край большой мраморной пепельницы, Патридж продолжал на столь же высоких нотах:
— Я бы давно уехал, но служба!
— Патриотический долг! — то ли сочувственно, то ли насмешливо промямлил Камерон и затем, взглянув на Патриджа в упор, спросил: — Чем я могу быть вам полезен, сэр?
Патридж нерешительно оглянулся. В курительном салоне никого не было, двери плотно закрыты. И все же...
— Мне кажется, что здесь не стоит говорить о делах.
— Напротив. Вполне безопасно. Обслуживающий персонал — наши люди.
«В том-то и дело, что ваши, а не наши», — недовольно подумал Патридж и, не сдерживая раздражения, бросил:
— У меня нет оснований безоговорочно доверять вашим людям, дорогой сэр. У них слишком истрепанные нервы.
Взгляд Камерона, способный заморозить целую дюжину шампанского, не произвел ни малейшего впечатления на Патриджа.
— Да, сэр Дональд, именно так: ваши нервы начинают сдавать, причем, должен признаться, в самый неподходящий момент... Я ознакомился с вашими последними разработками. Они просто смехотворны!
— Если я не ошибаюсь, полковник, нам предстоит обсудить некоторые частности холодной войны? — сдержанно возразил Камерон.
— Частности меня не устраивают. Надо договориться буквально обо всем.
— Холодная война началась не с сегодняшнего дня, сэр. В Лондоне многие считают, что атомная бомба, сброшенная вами над Хиросимой, была первой операцией холодной дипломатической войны с Россией...
— Кто считает? Политики и дипломаты? Пусть они говорят о холодной войне. А мы, сэр Дональд, должны вести такую войну и постараться из холодной превратить ее в раскаленную добела. И если вы не возражаете, я постараюсь изложить вам мою точку зрения.
Патридж встал, прошелся по салону, побарабанил толстыми пальцами по кленовой филенке двери, как бы проверяя ее непроницаемость, и остановился перед креслом англичанина:
— Войну выиграли не русские, как они это утверждают, а мы, сэр, американцы.
— Весьма возможно, — нехотя согласился Камерон.
— Не весьма возможно, а так, — повысил свой голос Патридж. — Простая арифметика! В эту войну русские потеряли миллионы людей, а мы приобрели миллионы долларов. Кажется, ясно? Но русские не хотят признать нашей явной победы, не желают добровольно подчиниться нашему контролю. И вот возникает задача — заставить русских подчиниться.
Камерон слабо улыбнулся, но Патридж продолжал: Мы не позволим оттеснить нашу разведку на Балканы! Там окопался ваш Богомолец, но нам это не подходит. Пока мы не сможем сами работать в Советской России, мы будем вопить о железном занавесе, о нарушении элементарных правил международной морали. Мы хотим все и везде знать! И какая же, к дьяволу, демократия, если нельзя купить их секреты! По крайней мере, в Южной Америке мы, скажу без преувеличения, знаем буквально все!
— Кажется, вы знаете все и в Индии, — несколько меланхолично заметил Камерон.
— Да, и в Индии. Не делайте кислой мины, сэр. Сейчас мы с вами представляем интересы всего цивилизованного мира.
«Как бы не так!» — подумал Камерон, но опять согласно кивнул.
— Цивилизованный мир не может допустить таких успехов восстановления одной, да еще социалистической страны! Это же, сэр Дональд, черт знает что! Задержать их развитие, сорвать их планы! Русские не имеют права повышать свой уровень жизни, в то время как даже нам, американцам, приходится его понижать. Про вас и говорить нечего...
Патридж пренебрежительно махнул рукой.
— Мы хотим главенствовать, нам нужен мировой рынок, — все более, возбуждаясь, продолжал Патридж, — и он должен безраздельно принадлежать нам. Поэтому, я повторяю: не верьте, сэр, в эту дипломатическую возню. Она дешево стоит. Она уже устарела. Нам нужно тренировать сознание всего человечества на мысли о новой большой войне и готовить, готовить ее, засучив рукава и наплевав на всех Талейранов современности. Без войны нет бизнеса, нет будущего. Война — наш климат, сэр. Она нужна нам, как воздух, по крайней мере тем из нас, кто торгует танками...
Он грузно опустился в кресло, закурил сигару и уже спокойно продолжал:
— Если мы позволим русским осуществить свою программу... Бррр! Нет, сэр, в борьбе с коммунизмом все средства хороши! Так или не так, сэр Дональд?
— У нас, полковник, не принято говорить о таких вещах столь откровенно. Кроме того, в вашем изложении программа тайной войны получила окраску панамериканизма.
Патридж захохотал, широко раскрывая рот и сверкая большими зубами.
— Я не дипломат, сэр Дональд. Мы — два разведчика. А разведчики всегда сохраняют трезвость мышления. Кстати, что вы скажете о бутылочке настоящего «Джони Вокера»? Пора бы промочить горло.
— Нет, сэр, у меня есть кое-какие дела до обеда. Обедаем здесь, если только вы не возражаете.
Патридж проводил гостя. Глядя вслед удаляющейся высокой фигуре Камерона, он злорадно ухмыльнулся:
«Места определились. Не он будет поучать меня тонкостям секретной службы, а я стану поручать ему делать то, что найду нужным... Если бы в мире не существовали Советы, уже сейчас можно было бы одним пинком опрокинуть старую британскую гнилушку».
Мысли Патриджа перекинулись на Европу:
«Англичане одряхлели, французы и итальянцы обанкротились. Им остается распродать за бесценок обстановку и закрыть лавочку... Вот, например, де Флорель... Когда я с ним встречаюсь, мне всегда кажется, что он уже давно работает по заданиям Дюкло. Нам такие не нужны. Только немцы! Они — солдаты. Пусть еще разок повоюют за нас... А если они снюхаются с Советами? Тогда мы их уничтожим с помощью тех же французов и англичан... Да, все было бы отлично, если бы не эти Советы!».
Холодная война в представлении Патриджа была оружием, которое должно упрочить господство американских монополий. Тесно связанный через «Юнайтед фрут компани» с бостонскими финансовыми кругами: Каботами, Куллиджами и Лоджами, — Патридж рассматривал задачи холодной войны прежде всего как деловой человек — предприниматель и обладатель солидного капитала. Он в биржевых бюллетенях разбирался не хуже, чем в шифровках своих резидентов. И он отлично понимал, что Советский Союз нанес удар не только фашистским государствам, вздумавшим конкурировать с Америкой, но и вместе с тем Уолл-стриту, отняв у него жирный кусок — часть мирового рынка. Мог ли Патридж с этим мириться? Возникновение в Восточной Европе народно-демократических государств с самостоятельной экономикой Патридж считал неслыханным грабежом. Все эти поляки, венгры, чехи, болгары!.. И что же сказать о Китае, где сам Макартур, того и гляди, вылетит в трубу?
Несколько иначе расценивал перспективы тайной войны Камерон. Много лет связанный с европейской дипломатической кухней, он отлично понимал, что холодная война — американская игра, всем же остальным отведена в ней жалкая роль — подавать играющим мячи. Как опытный разведчик, Камерон делал вид, что холодная война — совершенно новый, модернизированный метод разведывательной работы. В пятьдесят три года, когда дедовские земли давно проданы, приходится цепко держаться за свое двойное жалование. И хотя совершенно ясно, что в любом случае англичане окажутся в проигрыше, что эта тайная война — их лебединая песня, приходится соглашаться на роль резидента в Западной Германии, на отказ от каких бы то ни было самостоятельных решений...
Принимая успокоительную теплую ванну, Камерон меланхолично рассматривал изразцовые плитки.
Да! Нигде не было столько неудач и провалов, как в этой большевистской Росрии!
Взять хотя бы дело Шульгина. Редактор «Киевлянина», загримированный под местечкового еврея, без всяких затруднений проникает в Советскую Россию, беспрепятственно разъезжает по ее городам и селам, все видит, все записывает и благополучнейшим образом возвращается обратно. В Интеллидженс сервис ликуют. По шульгинскому маршруту устремляются пять талантливейших агентов английской секретной службы. Их сразу по прибытии в Россию хватают, судят и расстреливают... Шульгин пишет о своей поездке в Россию книгу. И вдруг выясняется, что в советских органах разведки давным-давно знали о его поездке! Таким образом, Интеллидженс сервис разыграл по нотам всю партитуру, подсунутую ему Чека!
А сколько надежд было связано с засылкой в Россию самого опытного заговорщика и террориста — Бориса Савинкова! «Сам» Уинстон Черчилль придавал исключительное значение этой «командировке». Но что же получилось? ОГПУ знало о каждом шаге «человека в желтых крагах» — Савинкова. Его берут., как только находят нужным это сделать. А Савинков кается, призывает своих единомышленников подчиняться Советской власти как власти русского народа. И что совсем уж неприлично — он раскрывает наши планы!
Растираясь мохнатым полотенцем, Камерон размышлял о непостижимой русской «душе», так и не понятой самыми умудренными деятелями английской секретной службы:
«Странные эти русские! Сколько французов во время революции 1789 года поддерживало коалицию Питта! Сколько французских заговорщиков, разведчиков и диверсантов погибло под ножом гильотины, и никому из них и в голову не приходило разоблачать своих английских хозяев... А русские?! Как трудно в этой стране наладить сеть разведки! Использовали мы «бывших». Но и эту карту били господа чекисты. Жалкие заговорщики выдали все и вся и вновь подорвали престиж нашей службы... Геленовская разведка — вот уж святое святых Америки. Но кто не знает ее слабых сторон? И что же ждет меня теперь, под руководством этого наглого полковника?!».
Одеваясь к обеду и с неудовольствием заметив в зеркале, как дергается мускул на левой щеке, Камерон подытожил:
«Большевизм — не только социальная опасность... Но это и русская опасность...» — и вздохнув, он отправился в Палас-отель.
За обедом в ресторане Палас-отеля Патридж благодушествовал. Отдавая дань швейцарской кухне и французским винам, он снисходительно внимал Камерону, как оказывается, большому любителю георгианской поэзии.
— Вы помните «Шильонского узника», сэр?
Патридж задумчиво потер лоб.
— Гм... Кажется, я читал эту штуку еще в школе, — сказал он неуверенно.
— Не думаете ли вы, что драматизм поэзии Байрона излишне истеричен? Во всяком случае в этой поэме. Ведь в народных преданиях бедняга Бонивар выглядит гораздо проще.
— Нет, я этого не думаю, — решительно возразил Патридж. — Ия должен сознаться, сэр Дональд, что у меня вообще не было времени размышлять о поэзии Байрона и о судьбе вашего Бонивара. Нас учили думать только о деле, и я должен вас, сэр, заверить, что я никогда об этом не пожалел.
Камерон едва заметно улыбнулся:
— Вы меня простите, сэр, но я задал этот вопрос вот почему... Вы еще не осматривали замок?
— Меня в этом смысле усиленно обрабатывал один парень, но я не поддался.
— А я как раз хотел пригласить вас прогуляться в замок. В виде послеобеденного моциона. Там бы и поговорили.
— Что же, — вздохнул Патридж, — для вас я готов и на это. Но надеюсь, нам не придется съезжать оттуда на лыжах или еще каким-нибудь неудобным способом?
— Упаси бог. Мы пройдем пешком туда и обратно.
Через полчаса они подходили к замку. Красновато-черный массив крепости на вершине скалы в лучах вечернего солнца выглядел довольно зловеще.
Камерон поднимался по крутой тропинке с легкостью горного козла. Волосы его растрепались и дерзко пламенели.
«Не голова, а красный факел», — раздраженно думал Патридж. Он все время отставал от англичанина и уже запыхался.
— Не забывайте, что я только что обедал!
Сэр Дональд тотчас остановился и попросил извинения.
— А я, сэр, с годами все меньше пользуюсь автомобилем. И, кажется, хожу теперь быстрее и легче, чем в молодости.
— У меня нет времени ходить, сэр. И клянусь, шестьдесят миль в час — это уже недостаточно скоро для современного делового человека. Мечтаю о собственном геликоптере, сэр Дональд.
— Боюсь, что и геликоптер не спасет от преждевременной старости. У меня же всегда есть время, чтобы беречь свое здоровье.
Патридж опять отстал.
— Я не могу зажечь сигару на этом ветру. Давайте передохнем и покурим, — предложил он.
— Еще несколько шагов, сэр, и ворота замка распахнутся перед вами.
Перебрасываясь короткими замечаниями о благотворности горного воздуха, они продолжали подъем.
Деловой разговор начался, когда они находились в сводчатом зале, где, прикованный цепями к стене, четырнадцать лет томился узник, приобретший по воле Байрона рифмованное бессмертие. Стоя у огромного окна и рассеянно глядя на голубизну близкого и вместе с тем далекого озера, на серебряное сверкание горных вершин (Бонивара пытали непрестанным созерцанием утраченного), Патридж внезапно спросил англичанина, как тот относится к мыслям о тайной войне, которые он, Роберт С. Патридж, имел честь высказать ему еще до обеда.
— Я никогда не забываю, сэр, что холодная война в конечном счете — методическое психологическое наступление против разума и здравого смысла. Так однажды выразился Ванситарт, а у него бездна здравого смысла.
Патридж нахмурился. Ему не пришлись по вкусу и неопределенность ответа, и ссылка на ушедшего в отставку Ванситарта, которого он сам не высоко ценил.
«Черт его знает! Смит писал: «Можете совершенно ему довериться». Но ведь вся группа Арнольда работает против англичан. Не буду же я вкладывать ему в рот вкусный кусочек. И потом, — а вдруг он заигрывает с русскими?! Со своим родовым поместьем и жалованьем милейший Дональд едва потянет десять тысяч фунтов. Слишком легковесно для человека его положения. Ладно. Расстегнемся, но не на все пуговицы».
Бледные глаза Камерона спокойно и полупочтительно встретили сверлящий взгляд американца.
— Короче говоря, сэр, нам предстоит натянуть нервы всего человечества на барабан и затем лупить изо всех сил, — подытожил Патридж.
Сэр Дональд рассмеялся.
— Очень недурное сравнение, но давайте же барабанить, не теряя лейтмотива.
— Именно так. А наш лейтмотив — проникновение в Советский Союз.
— Да, но как раз главное здесь остается нерешенным.
— Если вы подразумеваете масштабы расходов, то...
«Вот она, долларовая ограниченность американцев, — язвительно подумал Камерон, сохраняя на лице любезную улыбку. — Для дела эта ограниченность не менее опасна, чем всякая другая ограниченность и тупость».
И, продолжая все так же неясно улыбаться, он сказал:
— Я подразумеваю не деньги, а людей. Тех, кто будет осуществлять наши проекты.
— И тут я хочу выслушать ваше мнение.
Камерон вынул трубку и несколько секунд сосредоточенно сосал ее, пытаясь раскурить без помощи спички. Во рту появился тошнотно-горький привкус.
— Видите ли, сэр, — начал он осторожно, — я прожил в Москве более двух лет и, поверьте, не тратил там попусту времени... Но Советская Россия — не Гондурас... Конечно, кое-что там сохранилось от наших прежних усилий...
— Только от ваших?
— Нет, почему же... Я подразумеваю и старые кадры немцев... и японцев... Они еще существуют.
— Существовать — не значит приносить пользу.
— Зато они там примелькались. Для сбора некоторой информации такие «наследственные агенты» — находка!
— Не воображаете ли вы, что я, как преподобный Пачелли, удовлетворюсь десятком старых дегенератов, когда-то работавших на немцев? И еще одно, сэр: я не доверяю вашим «наследственным». Война унесла все, что было прочного и надежного у старой Европы. А нынешние ваши фашисты, лейбористы, социалисты, радикалы, католики, масоны — все это, честное слово, не товар. Мы им не можем верить: они все без пятнадцати минут коммунисты...
Камерон молча пожал плечами: что поделаешь, такова сейчас ситуация.
— Нет, сэр Дональд, нам для холодной войны нужен другой сорт людей. Найти таких, которые согласятся рисковать, гибнуть... Если не ради идей, то ради денег!
— Должен разочаровать вас, полковник. К сожалению, в этой стране не все продается. Когда речь идет о России, приходится очень задумываться! Тут надо делать скидку на фанатизм...
— У вас было достаточно времени думать в Лондоне, — заметил Патридж. — Во Франкфурте надо уже приступать к работе.
— Будем искать, — примирительно сказал Камерон. — Мне как раз хочется помочь вам в этом направлении.
— Искать! — фыркнул американский полковник. — Искать, как Бонивар искал свои дурацкие булавки? Нет, дорогой сэр, Роберт С. Патридж уже нашел все, что нужно.
И, наслаждаясь недоуменным выражением лица собеседника, Патридж ткнул сигарой в сторону ржавых цепей у стены:
— Кажется, в этой пещере ваш Бонивар просидел четырнадцать лет, а брат его сгнил и превратился в жалкий, пригодный только для музея, пошлый скелет?
— Да, но что из этого?
— Постойте, постойте! — возбужденно воскликнул американец. — И этот ваш Бонивар был непростительным мямлей? Он не мстил, не проклинал... делал золотые цепочки в виде эмблемы... хранил свои самодельные иголки... Не так ли?
— Так говорит история, сэр.
— Но если бы вместо Бонивара в цепях сидел какой-нибудь современный потерпевший, он, смею вас уверить, выйдя из заточения, занялся бы другим. Я достаточно близко знаю эти истории, сэр. Вы меня поняли?
Нет, Камерон все еще не мог сообразить, куда клонит Патридж.
— Что за повышенный интерес к Бонивару, сэр? — спросил он, раскуривая трубку.
— К черту всех Бониваров! Я предлагаю подумать о недовольных, о русских ущемленных. Какие они ни есть. Чем хуже, тем лучше! Пусть они только начнут, попробуют... Пусть они называют себя ревизионистами, космополитами, хоть чертом в стуле... Это их дело. А наше — организовать их и привить вкус к жизни. Их понемногу, конечно, будут вылавливать. Хорошо, очень хорошо! Нам нужны репрессии в Советской стране. Мы организуем враждебные акции и тем самым вынудим советские власти арестовать многих лиц, а сами будем трубить на весь мир, что там тысячами арестовывают, что там тоталитарный режим. Что вы так на меня смотрите? Разве это не гениальная идея?
— Идея верная, — подтвердил Камерон.
Впервые он почувствовал нечто вроде уважения к американцу.
— Еще бы неверная! Это как раз то, что нам нужно! Возьмем такой пример: сейчас в Советской России начаты грандиозные стройки. Русские роют каналы, сооружают электростанции, создают искусственные водохранилища... Или вот небезызвестная КТМ — Карчальская стратегическая железнодорожная магистраль...
— Нам кое-что известно об этом...
— И вот представим на минуту, что рабочим на этой новостройке задержали заработную плату... или все строительные материалы доставили, а какой-то там мелочи не прислали, а без этой мелочи ни тпру ни ну, как говорят русские, и что же? — работа останавливается!.. Или какого-то икс-игрека, допустим инженера, страшно увлекают западноевропейские танцы и западноевропейские галстуки... а такого галстука у него нет, и он, естественно, недоволен... Тут неисчерпаемые возможности, огромное поле для инициативы!
А ведь самое трудное — начать, ухватиться за ниточку.
— Вы — поэт! — с еле уловимой насмешкой произнес Камерон.
— В нашу задачу не входит намечать конкретно, какой именно мост потребуется там взорвать или какого именно энтузиаста-строителя этак незаметненько и вежливенько отправить к богу в рай, при содействии каких-либо снадобий или при помощи автомобильной катастрофы, не важно... Тормозить, мешать, препятствовать... одновременно сколачивать блок недовольных, обиженных, обойденных... Всю эту картину я увидел, любуясь ржавыми цепями этого знаменитого узника. И если мы с вами сумеем наметить некоторые эффективные мероприятия, — клянусь десятью Швейцариями, ч!то мы превзойдем в таланте и дальновидности этого вашего... ну, как его — вашего знаменитого Байрона. Не в обиду вам будь это сказано, но не люблю сочинителей.
Камерон молча поморщился, а Патридж продолжал:
— За наш обратный путь мы уточним наши наметки. Основу нашей деятельности, так сказать, наш девиз мы установили: портить и мешать, делать гадости и подставлять ножку. Вы согласны с этим?
— Конечно, я согласен, сэр, — смиренно сказал Камерон.
Дымок из его трубки сплелся с тяжелым сизым дымом сигары Патриджа, и причудливыми петлями поплыл в окно.