1
Вернувшись во Франкфурт-на-Майне, Патридж тотчас же попал в сладкий плен к Эрике фон Листов. Она встретила его в холле, бурно обняла и, не обращая внимания на Тэрнера, внесшего чемодан и портфель Патриджа, лепетала нежные глупости:
— Ты злой, злой, Роби! Ни одной строчки! Забыл свою маленькую Эрику!
— Я помнил о тебе, крошка, — сказал Патридж на своем невозможном немецком языке. — Гарри, откройте чемодан.
Эрика всплеснула руками: чемодан был доверху набит шоколадом.
— О, какой ты милый! Вспомнил, что я очень люблю...
— Меня или шоколад?
На коварный вопрос она ответила длительным поцелуем. Потом они завтракали, и Эрика ухаживала за Патриджем, как за ребенком. Патридж с удовольствием следил за ее белыми руками, обнаженными почти до плеч. Руки настоящей немецкой женщины, умеющей не только ласкать, но и поджаривать румяные тосты.
— Рыжая! — воскликнул он с грубоватым восхищением.
— Не смотри на меня так, Роби!
Что из того, что она продажная тварь и любит только золото! Чем вещь красивее, тем дороже она стоит. «Роллс-ройс» модели 1947 года, который Патридж недавно купил, стоит столько же, сколько три первоклассных «кадиллака»: зато особый шик. «Те, кто ездят на «роллс-ройсах»»... Это уже, если хотите, каста высших существ, имеющих право носить неотутюженные брюки, называть министров уменьшительными именами и душиться «Шипром» Аткинсона (тоже дьявольски дорогим!)
После очередного поцелуя Эрика спросила:
— Что ты так долго делал в Швейцарии?
— Ухаживал за девушками, делающими швейцарский сыр;
— А в свободное время?
— Осматривал Шильонский замок. Даже хотел купить его для тебя.
— Камерон помогал тебе ухаживать за молочницами или скупать старые замки? — спросила Эрика с совершенно невинным видом.
— И то, и другое. Но главным образом он обучал меня хорошему тону.
Она звонко рассмеялась и сказала своим неподражаемым контральто:
— Бедненький мой! Такая скучная гувернантка!
И добавила еле слышно:
— Говорят, он очень умен и опасен.
Патридж посмотрел на нее с любопытством:
— Откуда у тебя такие сведения? Ты разве знаешь Камерона?
— С ним когда-то познакомился Гельмут и попросил разрешения представить его мне.
— Вот что! — протянул Патридж. — Ну, значит, ты скоро встретишься со своим старым знакомым.
— Он собирается к тебе в гости?
— Возможно, что сэр Дональд пожелает посетить нас. Дело в том, что его направляют во Франкфурт-на-Майне.
— К нам?! Но зачем?
Патридж усмехнулся:
— Что-то по дипломатической части... Стало быть, твой муж предупредил тебя?
Нет, надо отдать должное этой немке: глазом не моргнув, придумала историю с Гельмутом фон Листов, памятуя, что на покойников удобно лгать. А теперь начнет выпутываться...
— Я только сказала, что Гельмут меня познакомил. То, что он умен и опасен, часто повторял де Флорель.
Молодчина! Крутой поворот! Патридж мысленно аплодировал.
— Ах, де Флорель?
— Ну да. Ты же знаешь, что мне очень нравится де Флорель, — смело ответила Эрика.
«Конечно, знаю... то, что ты была его любовницей, прежде чем я тебя купил, — мысленно ответил ей Патридж. — Мы оба это знаем — и ты, и я. Но я знаю и то, что, по твоим предположениям, мне неизвестно. Де Флорелю тебя подбросили англичане. Может быть, сам сэр Дональд. А французы «уступили» тебя мне. И я не исключаю, что ты все еще остаешься любовницей этого француза. И потому что я все это знаю, мне вполне удобно держать тебя».
— Ален в восторге от твоей деловитости... Но неужели твоя встреча с Камероном потребовала столько времени?
— Понимаешь ли, шотландец очень медленно говорит, как и полагается шотландцу. С американцем мы бы договорились в два счета.
— Но вы договорились?
— Да, моя девочка, договорились и скрепили договор большущей сургучной печатью.
Эрика чуть приметно прикусила губку:
— Ты до сих пор убежден, что женщина не способна видеть дальше трех «к».
— Напротив, мне кажется, ты одинаково далека от «киндер», от «кюхе» и от «кирхе». А любовь по-немецки не начинается с буквы «к».
Патридж, покончив с кофе, потянулся к сигаре:
— Я посижу с тобой еще, но ты меня простишь, если буду курить.
— Но разве ты поедешь в свой офис? Сегодня, Роби?!
— Я должен отчитаться перед стариком. Кроме того, надо повидаться с Весеневым.
Эрика нахмурила тонкие, отведенные к вискам брови.
— А я надеялась, что ты проведешь со мной весь день... — голос ее немного дрогнул. — Я тосковала без тебя... Неужели Весенев даже сегодня нужнее тебе, чем я?!
Патридж благодушно попыхивал сигарой:
— Когда к тебе приходит маникюрша, ты же оставляешь меня.
— Маникюрша тоже для тебя. А Весенев против меня, потому что он — твоя служба.
— Ладно, ревнуй к Весеневу, но мне он нужен до зарезу.
— Прости, Роби, но я начинаю волноваться. Если тебе так срочно понадобился этот противный русский, значит, вы там решили что-то очень важное.
Патридж опять хотел отделаться шуткой, но переменил намерение. Бедняжке, по-видимому, строго наказано выудить из него хоть какие-нибудь сведения. В конце концов и она должна иметь свой маленький бизнес. Вдова летчика, сбитого где-то под Кенигсбергом, дочь разоренного войной землевладельца — она должна же получить что-нибудь, кроме трех железных крестов, оставшихся ей от мужа.
И Патридж с напускным простодушием обнял Эрику:
— Видишь ли... Я терпеть не могу вмешивать любимую женщину в дела. Но если тебя все это так тревожит... Мы обсуждали с Камероном... — И Патридж сообщил ей незначительные, не имеющие особой цены, но действительные материалы, по всей вероятности, уже известные всем разведкам мира.
Он мог бы поклясться, что в глазах женщины, обращенных на него, не было ни интереса, ни любопытства, но только тревога.
— И это серьезно, Роби?
— Ну, как тебе сказать... Не землетрясение во всяком случае.
Сообщение, которое Патридж преподнес как сенсацию, как тайну, которую он якобы нечаянно выболтал своей очаровательной Эрике, касалось Франции.
— Вероломные друзья! — вздохнул Патридж, искоса поглядывая на Эрику.
— Да, — задумчиво согласилась Эрика, — это нехорошо и чисто по-французски. Но вы их вовремя схватили за руку?
— Все в порядке. Ха-ха. Они будут играть нашими картами.
Эрика захлопала в ладоши:
— Ты у меня молодец! Или все придумал хитрый англичанин?
— Этот ноктюрн мы играли в четыре руки. Теперь ты успокоилась? Я приеду часов в шесть. И тогда уж никакой Весенев нам не помешает.
Он еще раз поцеловал ее. Уже в дверях задержался:
— Не вздумай рассказывать все это де Флорелю. Ты мне причинишь большие неприятности.
Он вышел. Все отлично. Эрика очаровательна, а у ее де Флореля вырастут длинные уши.
Патридж знал, что его любовница подойдет к окну, проводит глазами машину, увозящую его в офис, затем начнет торопливо одеваться. Надушит шею и мочки ушей «Дамой в черном» и отправится не к своей старой нелюбимой тетке, как она на всякий случай скажет прислуге, но к Алену де Флорелю, которого предупредит телефонным звонком. Патридж был твердо уверен, что Эрика слово в слово перескажет французу всю волшебную сказку, которую он только что сочинил.
Но Патридж так никогда и не узнал, что спустя два часа после его ухода в комнатке на Вильгельм-штрассе взбешенный де Флорель отхлестал очаровательную Эрику по щекам, и она рыдала от обиды и злобы, а де Флорель стоял над ней, изящный, красивый, и вытирал руки батистовым платком.
— Она мне принесла свежую новость! Да от нее воняет, как от прошлогоднего сыра, если хотите знать! Стоило возиться с вами столько времени! Почему вы плачете? Пора бы запомнить, что я не выношу женских слез. Вы красивы, соблазнительны, отлично изучили науку любви, казалось — все данные для разведчицы. Но вы глупы, как пробка, моя очаровательная!
Ах, если бы Эрике фон Листов пришло в голову запросто поговорить с шофером Тэрнером! Да, да, с Гарри Тэрнером, возившим Патриджа в Монтре! Он слыхал кое-что краешком уха, этот простой американский парень. Его хозяин болтал с рыжим англичанином что-то насчет любительниц блестящих побрякушек и юных вертопрахов и критиканов, находящихся в Советской России... Зачем им понадобился этот сброд? Как они выразились при этом: «нигилисты»... Зачем же они хотят разводить их в России? Тут что-то нескладно получается!..
Но Эрика обращала на Тэрнера ровно столько внимания, сколько, по ее мнению, заслуживает шофер. Вот поэтому-то ей и пришлось получить несколько пощечин от изящного де Флореля.
2
Несколько недель спустя, в одной из тихих гостиных Юнион-клуба, с необычайной скоростью оборудованного во Франкфурте-на-Майне английской колонией, Патридж дремал в кресле, а сэр Дональд лениво просматривал только что доставленный номер «Таймса».
Ознакомившись с отчетом о состязании в поло (еще недавно Камерон и сам носил цвета клуба «Радей»), он хотел уже отбросить газету, но заметил фамилию Рассела и углубился в чтение его статьи. Очень светлые брови шотландца нахмурились, лицо его выражало недоумение: модный философ излагал свои мысли более чем непопулярно. Но вот он тихо рассмеялся и хлопнул ладонью по газете:
— Право же, я нахожу это прелестным.
— А?
Патридж вздрогнул, вытер тонкую струйку слюны на подбородке и секунду смотрел на Камерона тупым бычьим взглядом.
— Я разбудил вас, сэр. Извините, но у нашего старика опять изумительная идея.
— У Черчилля?
— Да нет. У Бертрана Рассела.
— Припоминаю... Что-то из области философии?
— Очень практической, кстати сказать. Вот мысль, которая должна вам понравиться...
И Камерон, чуть скандируя, прочел:
«...Возможно, что благодаря впрыскиваниям, лекарствам и различным химическим препаратам население окажется способным вынести все, что его просвещенные хозяева найдут полезным. Может быть, будут найдены новые формы опьянения... настолько приятные, что для того, чтобы наслаждаться ими, люди предпочтут жить в нужде все остальное время?..».
— Он у вас, случайно, не торгует черными наркотиками? — спросил Патридж и захохотал, как всегда чересчур громко. — Нет, ведь это же шикарная реклама для продавцов опиума! Гигантское будущее! Необъятные перспективы!
Камерон немного обиделся. Как-никак Бертран Рассел! Гордость современной Англии и самый ярый опровергатель марксизма! К его словам прислушиваются не только в литературных салонах, но и в кабинетах на Даунинг-стрит. И вдруг его лягает копытом этот необъезженный мустанг!
И он кисло заметил:
— Ваша острота, сэр, мне кажется несколько плоской. Ей не хватает как раз той глубины, которую вы не пожелали заметить у Рассела.
Но Патридж был мирно настроен:
— Давайте-ка, сэр Дональд, потребуем сюда пару бокальчиков химического препарата под названием «Мартини». А? И выпьем за старину Рассела.
Но тут как раз вошел слуга и вручил Камерону визитную карточку.
— Ага, — воскликнул сэр Дональд, рассматривая карточку, — Эндрю Вэр из Скотленд-ярда! Человек, которого мы ждем.
И он обратился к слуге:
— Пригласите джентльмена сюда и позаботьтесь, чтобы нам не мешали. И принесите три двойных «Мартини». Вы ничего не имеете против, сэр, если этот мистер Вэр выпьет с нами коктейль?
— Хоть дюжину коктейлей, дорогой сэр, но только не той дряни, которую нам подали вчера. И я убежден, что Вэр окажется стоящим парнем.
— Мистер Эндрю Вэр, — возгласил слуга, открывая дверь.
Патридж, здороваясь, с придирчивым вниманием разглядывал вошедшего. Толстенький человечек небольшого роста с детски-розовым лицом... Светлосерый костюм — девяносто пять англичан из ста носят именно такой... Взгляд небольших острых глаз проницателен и смел... Гм... Сколько ему лет? От пятидесяти до шестидесяти во всяком случае...
— Хэлло, мистер Вэр! Как вам летелось?
— Благодарю вас, сэр. Погода отличная.
Странно. Маленькая рука, но легко выдержала тиски Патриджа. Ну, ну, посмотрим.
Камерон предложил Веревкину, сесть. Он тоже присматривался и оценивал человека, присланного Никлсоном.
Слуга принес коктейль, расставил бокалы и вышел, бесшумно притворив за собой дверь.
— Выпьете с нами «Мартини», мистер Вэр?
— Благодарю вас, сэр, но я совершенно не пью... Разве только в специальных случаях... — Веревкин чуть улыбнулся. — Когда надо перепить целую компанию пьяниц...
— Вот вы нас и перепейте! — загрохотал Патридж.
— Нет, нет, это не специальный случай, сэр.
— Может быть, чаю? — любезно предложил Камерон.
— Не беспокойтесь, сэр. Я уже пил чай в отеле.
Веревкин снял пенсне и тщательно протер стекла. И Патридж не поверил своим глазам: физиономия Вэра мгновенно изменилась, как будто он вместе с пенсне снял и свой острый взгляд и спокойную значительность. Глаза стали тусклыми, рот обмяк... И Патридж тут же установил, что Вэр имеет несомненное сходство с его полотером... Нет, пожалуй, он больше похож на садовника, поднесшего Эрике букет роз, когда они были у бургомистра и осматривали его оранжереи.
«Среднее лицо», — усмехнулся Патридж.
Веревкин надел пенсне, и Патриджу бросился в глаза рот — прямого разреза, с жесткими складками в уголках губ. Ничего общего с полотером. И на садовника похож не больше, чем индюк на овцу.
— Курите, мистер Вэр, — предложил Камерон, раскрывая свой портсигар с фамильным девизом.
— Это «555», если только вы не находите их слишком легкими.
— Очень признателен, сэр, но я не курю.
— Вы, я вижу, человек, лишенный пороков, — шутливо сказал сэр Дональд, делая глоток из бокала и пренебрегая пучком разнокалиберных соломинок, торчащих из хрустальной вазы.
— У меня их много, сэр, но я борюсь с ними, потому что они могут вступить в союз с моими противниками.
— А!
— Некоторые из них удивительно упорны. Скрипка, например.
— Вы играете на скрипке? — быстро спросил Камерон.
Веревкин залился румянцем;
— Очень посредственно, сэр... Только для себя. Но я еще и делай) скрипки...
— И вам удается их сбывать? Это выгодно? — подхватил Патридж.
— Что вы, сэр! Я не торгую. Мне доставляет удовольствие создавать...
— Чепуха! — пробурчал Патридж. — Бессмысленная трата времени!
— Итак, мистер Вэр, вы не только детектив, но и скрипичный мастер, — с удовольствием отметил Камерон.
— А! Вас интересуют мои приватные профессии, сэр? Думаю, что их наберется с добрый десяток. Я, например, очень приличный слесарь. Могу быть поваром... знаю фотографию и счетное дело... А скрипки... я больше коллекционер, чем скрипач...
— Скрипичный мастер! Просто превосходно! — не слушая его, повторял Камерон. Он посмотрел на Патриджа многозначительно, как бы ожидая от него подтверждения своей еще не высказанной идеи.
Американец пожал плечами:
— Более кстати пришлась бы профессия фальшивомонетчика или взломщика сейфов... Сэр Дональд, разве не так?
— О, я это тоже умею... Это само собой, — скромно заметил Веревкин.
Камерон встал, раза два прошелся по комнате, все поглядывая на Андрея Андреевича, и вдруг круто остановился против него, сунул руки в карманы брюк и спросил:
— Вы действительно знаете преступный мир России, или это только кажется сэру Джорджу?
— Должен вам сказать, сэр, что непосредственно я знал уголовный мир дореволюционной России... Но ведь природа совершаемых преступлений остается неизменной, здесь мы наблюдаем несомненный перевес биологии над социологией, сэр...
— Вы хотите сказать, что совсем или почти совсем не знаете уголовного мира большевистской России? — нетерпеливо перебил Камерон.
— Я знаю его, сэр. В Скотленд-Ярде богатейшие возможности для исследовательской работы. И мы учимся, сэр, анализировать и обобщать даже то, с чем не сталкиваемся практически. Я не встречался с преступниками сегодняшней России. Но, право же, я знаю их так же хорошо, как моих современников: от корнета Савина до самых мелких контрабандистов в районе Батума...
— Однако пулеметы и гранаты Аль Капоне несколько отличаются от «смит-вессона» грабителя Вирджинской почты. Вы учитываете это, сэр? — вмешался Патридж.
— Я бы сказал, что меняется только форма. Основной биологический фактор остается.
— Вы просто философ, мистер Вэр, — улыбнулся Камерон. — Прошу вас, расскажите подробнее! Считаете ли вы, что в СССР можно найти людей, которые нас поддержат? Нас это очень интересует.
Веревкин не понял иронии и продолжал развивать свою теорию. Она представляла несусветную ницшеанскую окрошку, приправленную домыслами самого Андрея Андреевича. Выходило, что преступный элемент — чуть не основа человеческого общества, люди, не укладывающиеся в рамки уголовного кодекса, — мечтатели, обуреваемые желаниями, рабы страстей.
— Разве можно поставить в одном ряду какого-нибудь жалкого водопроводчика или там парикмахера — и великого Рандольфа Вудда, хладнокровного убийцу, известного всему миру, более популярного, чем любой знаменитый киноактер? Но ведь и парикмахер может возмечтать о красивой жизни, о сверхмодном фасоне шляпы... Вот уже он и ущемлен! Шляпы-то нет? Ага! Вот уже с ним можно разговаривать... даже добыть для него заграничную шляпу... Душитель Чарли Анаконда — излюбленный герой американских уголовных романов, гроза кассиров и поездов?! Его имя сверкает славой, ему хотели бы подражать честолюбивые юноши, он снится девушкам, вызывает зависть стариков. Но разве не может возмечтать в этой самой стране Советов какой-нибудь маменькин сынок пойти по стопам Анаконды? В кино насмотрится... начитается Ната Пинкертона, если только сейчас выпускают в России такие книжки, как, бывало, в наше время...
Камерон слушал довольно внимательно и усмехался: этот сыщик быстро воспринимает то, чего от него хотят, и на лету читает мысли и желания начальства. Но Патридж почти отвернулся, громко прихлебывал из бокала и дымил сигарой, выражая таким образом свое осуждение болтливости Веревкина и никак не желая показать одобрение, хотя бы уже потому, что Камерон был явно доволен.
— Очень поучительно, — сказал Камерон, когда Андрей Андреевич замолк. — Но теперь, мистер Вэр, мне хотелось бы знать ваше мнение и по другому вопросу: сможем ли мы найти в Советской России людей, пригодных для борьбы с коммунизмом?
У Андрея Андреевича перехватило дыхание.
— Вы имеете в виду открытое выступление, сэр? — пустил он пробную ракету.
— Вы принимаете нас за дураков! — рявкнул Патридж, и в глазах его вспыхнули злые желтые огни.
У сэра Дональда чуть не сорвалось с губ: «Идиот!» — но по какому-то неуловимому оттенку в голосе Веревкина он понял, что это умышленное заявление, проверка своих заказчиков, и он спокойно ответил:
— Вы сами, мистер Вэр, должны понять, что об открытом восстании говорить более чем преждевременно. Нет, нет, нас интересует подбор просто наших доброжелателей, ну и в дальнейшем, быть может, осуществление некоторых акций. Вам понятна моя мысль?
— Вполне, сэр. Позволю себе высказать предположение, что недовольные везде найдутся, сэр. А недовольный, неустойчивый — всегда в оппозиции к существующему строю. В Советской же России положение обострено монолитностью, так сказать, общества новой формации. Там отсутствуют лазейки, сэр, для всякого отклонения от общепринятой морали, следовательно индивидуалисту, отщепенцу всегда захочется нарушить нормы... Курс на неустойчивых... — это превосходная мысль, сэр, достойная дальнозоркого и тонкого политика.
— Пойдут ли эти люди на риск? — спросил Камерон.
— Кто сказал «а», неизбежно скажет «б» и не остановится, не перебрав все буквы алфавита.
— Я думаю, что Вэр прав, — вмешался Патридж. — Наш американский опыт говорит, что лиха беда начало.
Камерон рассеянно посмотрел на Патриджа и тотчас обратился к Веревкину:
— Итак, по-видимому, мы нашли то, что искали. Теперь, если мы умело возьмемся за дело, мы обретем друзей и единомышленников внутри самой России. Мы создадим там необходимые силы для подрыва основ коммунизма. Вам не надо говорить, что все они должны быть тщательно законспирированы, широко разветвлены и хорошо прикрыты маской аполитичности. Нет, нет, эти люди только стремятся к легкой жизни, к маленьким развлечениям и предпочитают вместо «Интернационала» слушать джаз...
— Если разрешите... мои соображения... — воодушевился Веревкин. — Они могут даже не подозревать, что совершают чисто политический акт саботажа и морального разложения. Знать это должны только несколько незримых руководителей. Достаточно их нацеливать... Самое существование в тканях государства такого элемента — это же, если хотите, гангрена...
— Они существуют, — возразил Камерон, — но нам этого недостаточно. Вам, мистер Вэр, — в голосе сэра Дональда зазвучали торжественные нотки, — вам, столь радушно принятому в нашу английскую семью, Великобритания поручает, так сказать, управление...
Андрей Андреевич встал, задался девическим румянцем и взволнованно ответил:
— Я готов, сэр.
После крепких рукопожатий, похлопывания по плечу, после обсуждения некоторых частностей мистер Веревкин был отпущен, и сэр Дональд остался один на один с американцем.
— Ваше мнение, полковник? — после короткого выжидательного молчания спросил Камерон.
— Пустой номер, — фыркнул Патридж. — Во-первых, он толст, во-вторых, он стар. В Россию надо подбросить молодого напористого гангстера, а не философа из уголовной полиции.
— Несколько опрометчивый вывод. Джордж Никлсон знает своих людей. И мне представляется, что Вэр — как раз то, что нам нужно.
— У вашего Никлсона от старости пропал нюх. Но к-дьяволу споры. Я согласен попробовать. В крайнем случае мы рискуем всего лишь неполноценным остатком дней этого стареющего джентльмена. Как вы думаете переправить старика?
— Конечно, через людей доктора Богомольца.
— Мне бы не хотелось иметь с ним дела.
— Но почему же? Один из лучших наших специалистов. Кстати, он мною сюда заказан и, вероятно, приедет завтра.
— Тогда я уеду сегодня.
— Вы начинаете говорить загадками, сэр. Пожалуйста, объяснитесь.
— Есть вещи, о которых мне не хотелось бы говорить даже с вами.
— Но вы совсем не знаете доктора Богомольца!
— Слыхал кое-что.
— Слухи бывают разные. Быть может, вы позволите и мне сказать о нем несколько слов? Тем более, что доктору Богомольцу приходится работать в постоянном контакте со мной.
Патридж взглянул на содержимое бокала и кивнул головой:
— Ладно. Я слушаю.
И перед Патриджем незримо возник невысокий человек с вкрадчивыми манерами и эластичной совестью. Это был человек Камерона, вот почему Камерон и отстаивал его.
По специальности врач-гинеколог, что уже само по себе свидетельствует в какой-то степени о незаурядной ловкости рук, Виктор Богомолец в 1918 году дебютировал в роли крайне правого монархиста. Как таковой он и начал свою бурную деятельность в информационном центре «Азбука» пресловутого Шульгина. Вскоре он забрал в свои руки это дело полностью. Таким образом, гинеколог, склонный к темной политической игре, повел за собой политика, склонного к литературе. Способности молодого человека были замечены, и его засыпали предложениями, ничего общего не имевшими с медициной. Наотрез отказавшись от работы в деникинской разведке, он с таким же апломбом отверг и предложение польской контрразведки. Стать агентом захудалой польской разведки! Боже мой, за кого они его принимают! Интеллидженс сервис — другое дело. Это солидно. Богомолец одновременно совершает два важных для себя поступка: принимает предложение Интеллидженс сервис и связывает себя брачными узами с богатой бухарестской еврейкой. Первое его решение никого не удивляет. Зато его женитьба на еврейке приводит в бешенство белоэмигрантские правые круги. Говорят, он специально женился на дочери Израиля, чтобы сделать себе «сухую гильотину» и раз навсегда порвать с «твердолобыми». Пусть себе скачут на бредовых «бледных» и «вороных» конях эти обедневшие дворяне и разорившиеся коннозаводчики. Богомолец предпочитает реальные и весомые фунты стерлингов. Он имеет дело с покладистой Сигуранцей, с польской Двуйкой, а также с разведками карликовых прибалтийских государств. Теперь попробуйте нелегально перейти границу Советского Союза без «визы» доктора Богомольца! Все пути ведут не в Рим, а в Бухарест, где обосновался первый консультант Русского отдела Интеллидженс сервис. Самые отчаянные молодчики из организации генерала Кутепова и из «Братства русской правды» шли в услужение к Богомольцу. Богомолец туманно говорил о патриотизме и платил — кстати, не очень щедро — завербованным молодым людям. Надо признать, он умел подбирать решительных и осторожных людей. Да и промахи ему прощали.
Камерон упомянул и убийство Морозова — законспирированного начальника Сигуранцы, и скандальный провал «Братства русской правды», и кое-что еще, что принималось в высших сферах Интеллидженс сервис, или — как их звали в среде эмигрантов — «интеллигентов», — как закономерные расходы опасной игры.
Вот приблизительно то, что в иных, может быть, выражениях рассказал о своем сослуживце сэр Дональд.
— Все? — спросил Патридж.
— В общих чертах — да.
— Ну, тогда, дорогой, я знаю о нем несколько больше, — и в голосе Патриджа появились жесткие интонации. — Убийство Морозова и печальная история с «Братством» — это еще детские игрушки. Но вы ни слова не сказали о прошлогоднем провале Богомольца. А? Разве вам это неизвестно, сэр? Чертов доктор запрятал своих лучших парней «двойниками» в разные враждебные России разведки, а в критическую минуту не вытащил их оттуда, и они попали, как кур во щи, в руки советской контрразведки. А? Вы молчите? Как угодно, но я не могу считать его деловым человеком. И не могу ему верить.
— Мы пока ему верим, сэр, — холодно возразил Камерон.
— Ваше частное дело, сэр Дональд. Но прошу запомнить: мы не будем обращаться к доктору Богомольцу. Переброску Вэра в Советский Союз беру на себя. У нас есть люди. До сорок пятого года они работали с Богомольцем, но ушли от него и, слава всевышнему, вовремя. А сейчас они в наших диверсионных школах.
Патридж говорил отрывисто и властно. Он уже не прикидывался простаком. Камерон понял, что ему почти приказывают. Он хотел все-таки сохранить достоинство. Он промямлил:
— Может быть, вы подумаете, и мы вернемся к этому вопросу?
— Э, дорогой, — Патридж встал и просыпал на пол сигарный пепел, — ради самого господа, довольно разговоров! За дело, сэр. За дело.
3
Несколько в стороне от Реймерплац, древняя готика которого превращена американскими бомбардировщиками в кучи мусора, находится обширный особняк. Фасад его охраняют пышные липы — предмет неиссякаемого вдохновения местных поэтов, а вход — здоровенные парни в форме цвета бутылочного стекла и с карабинами-полуавтоматами, похожими на игрушечные ружья.
Сейчас липы в цвету, а у парней расстегнуты воротнички защитных рубашек и распахнуты сердца для мимолетных увлечений и песенок далекой Оклахомы.
В особняке расположены секретные и сверхсекретные отделы Европейского бюро разведывательной организации США — офис полковника Патриджа. В числе американских офицеров наблюдательный человек мог бы узнать недавних атташе по вопросам культуры и экономики американских посольств в некоторых странах Европы, и корреспондентов «нейтральных» газет, и профессоров Принстонского университета.
Но, кроме них, в особняке уйма всякого рода «специалистов» и «консультантов». Одни из них облачились в военную форму. Другие щеголяют в костюмах самых невероятных цветов — последний крик моды нью-йоркских универсальных магазинов. Но ни зеленые френчи с гигантскими карманами, ни пиджаки в искру, в клетку и запятую, чуть не до колен, не в силах американизировать физиономии их обладателей. Вот этот, например, с томными глазами альфонса и с длинным шлейфом парфюмерных ароматов, — явно бывший «консультант», бывшей румынской Сигуранцы. Два усача, с глазами, налитыми кровью, — четники генерала Михайловича. Офицер, изгибающий талию, как во время мазурки, хотя и выбросил из своей фамилии окончание «ский» и хотя величается уже не паном, а мистером, но продолжает числиться в кадрах разведки генерала Андерса. А в этих — пожилых, с лицами, исхлестанными пощечинами судьбы, — совсем просто узнать даже под самым американским обличьем старых знакомых из «младорусской» шайки Казембека и прочих «торговых фирм», поставляющих дешевую рабочую силу всем, кто затевает грязную политическую игру.
Здесь любят повторять изречение профессора Шермана Кента: «Политическую войну можно определить как попытку достигнуть цели любыми средствами». И здесь не знают предела гнусностям, принятым на вооружение в этой политической холодной войне против Советского Союза и стран народной демократии.
В небольшом и очень скромном кабинете во втором этаже, где размещен отдел полковника Патриджа, занимался Виктор Андрианович Весенев. Консультант русского отдела был, пожалуй, единственным человеком в особняке, не поддавшимся американизации. Носил он неизменно черный пиджак и чуть старомодные брюки в полоску. Избегал хлопать собеседника по плечу. Отлично говорил по-английски, но упорно не прибегал к восклицаниям вроде «хэлло» и «о’кей».
Патридж очень ценил своего консультанта и вел себя с ним гораздо сдержаннее, нежели с остальными сотрудниками отдела. Ему льстило, что Весенев, занимавший крупный пост в «Особой службе» при Брюннинге, затем отказавшийся от работы в гестапо, а позднее резко порвавший с Богомольцем, без колебаний принял его предложение и был зачислен в состав Восточно-Европейского отдела как высокооплачиваемый специалист.
У Весенева, бывшего воспитанника кадетского корпуса, не было никакой специальности. Когда-то он чуть не стал археологом. Но вряд ли Гитлеру могли понадобиться археологические раскопки, ему было не до того, особенно когда русские устроили котел под Сталинградом и пошли в наступление. С советскими людьми Весенев расстался в начале двадцатых годов и — надо сказать — вовсе не дружелюбно. С тех пор человек без родины пустился вплавь по морю житейскому, причем он, потеряв все человеческое и святое, силился сохранить весь декорум и по каким-то своим понятиям, сложившимся еще в кадетском корпусе, всегда хотел жить и поступать только честно. «Честно» служить хозяевам, «честно» выполнять принятые на себя обязательства, «честно» платить карточные долги, «честно» говорить обманутым девушкам, что не женится. Поступив на службу к полковнику Патриджу, Весенев убедил себя, что он не продался американцам, а лишь «честно» служит им как «специалист».
Сейчас Виктор Андрианович пытался решить задачу, поставленную перед ним патроном: надо было забросить в Советский Союз некоего Вэра, не прибегая к помощи Богомольца. Рисуя на чистом листе бумаги цветочки и завитушки, Весенев думал над поручением Патриджа лениво, с большими паузами.
Мешала сосредоточиться эта история с девицей Бережновой. Мог ли он предполагать, что эта жеманная особа, так самозабвенно бросившаяся в его объятия, выкинет такую скандальную штуку! Ведь он сразу же с абсолютной честностью предупредил ее, что никаких серьезных намерений не имеет. И что же? Она забеременела и скрывала это обстоятельство до тех пор, пока скрывать не стало никакой возможности. На все его уговоры и доводы Шурка упрямо мотала своей белокурой головкой.
«Нет, — твердила она. — Нет».
Виктор Андрианович попробовал накричать на нее. Александра Иннокентьевна улыбнулась и твердо ответила:
«Виктор, вы можете кричать и беситься, сколько вам угодно. Но у меня будет ребенок, потому что я так решила».
«А перерешить вы не могли бы?».
«Нет».
«Но почему же?».
«Потому что не хочу».
Черт побери это упрямство! И весьма вероятно, что она действует так по наущению отца, этого противного и жадного старика Иннокентия Матвеевича Бережнова. Он-то, конечно, способен на всякую пакость, этот угрюмый скряга, который знать ничего не хочет, кроме своих скрипок и, разумеется, денег! Очень может быть, что он действительно замечательный скрипичный мастер, но он не менее замечательный стяжатель и, видимо, хочет сорвать с Виктора Андриановича хороший куш за бесчестие и совращение дочери... Черт его принес из его Ростова-на-Дону! Сидел бы он там со своей Шурочкой, и ничего бы не было, и Весеневу не пришлось бы сейчас волноваться и даже, черт возьми, немного трусить, несмотря на всю свою храбрость. Все что угодно, только не скандал!
Виктор Андрианович начертил какое-то подобие скрипки, раздраженно бросил карандаш, поднял голову и встретился взором с глазами Эвелины, смотревшей на него кротко-и ласково с большого овального портрета.
«Во всяком случае надо сделать все так, чтобы ты об этом ничего не узнала. Наша любовь свята, и никакая грязь не должна замутить ее».
И Весенев мысленно прикинул, в какую кругленькую сумму обойдется ему на этот раз сохранение безоблачной ясности его семейного очага. Будем надеяться, что Шурка Бережнова не заломит выше его возможностей.
В дверь постучали коротко и властно.
— Прошу вас, — сказал Весенев, по стуку узнавая своего шефа.
Он встал из-за стола, сделал несколько шагов навстречу Патриджу и вдруг тихо выругался: вслед за полковником в кабинет вошел... Иннокентий Матвеевич Бережнов. Этого только не хватало! Он почему-то сбрил свои монгольские усики и серебряный венчик волос вокруг лысины, но это не сделало его благообразнее. Папаша обесчещенной девицы приоделся для этого случая. На нем был светло-серый костюм хорошего покроя. Но глаза этого противного старикашки были по-обычному кислы и недоброжелательны. Нет, это уж слишком! Такой наглости Виктор Андрианович просто не ожидал. И прежде, чем Патридж успел открыть рот, Весенев резко сказал по-английски:
— Что это значит, полковник? Кто дал вам право вмешиваться в мою личную жизнь?
Патридж оторопело посмотрел на Весенева:
— Но, мистер Весенев, я ничего не понимаю...
Весенев желчно рассмеялся:
— Вот как? Между тем оч-чень несложно понять... Приведя этого человека, вы изволили забраться в мои личные дела и, д-должен заметить, сделали это грубо.
Волнуясь, Виктор Андрианович заикался и растягивал слова.
Патридж нахмурился:
— Вы это считаете личным своим делом? С каких это пор?
— Всегда, когда имею дело с джентльменами. Уясняете?
— По-вашему, я — не джентльмен?
И Патридж вытаращил свои глаза, отливавшие желтизной.
— Приведя его сюда, вы поступили...
— А куда же я его должен был привести?
— Послать к дьяволу вместе с его инсинуацией!
— Скажите, Весенев, вы не хватили за завтраком лишнего? Клянусь всеми апостолами, мистер Вэр подумает, что попал в сумасшедший дом!
— М-м-мистер Вэр? — пробормотал Весенев и почувствовал, что на самом деле сходит с ума.
И тогда Иннокентий Бережнов вышел вперед, улыбнулся одними губами и сказал на отличнейшем английском языке:
— Эндрю Вэр из Лондона. Как вы поживаете, мистер Весенев?
Виктор Андрианович на миг утратил дар речи и только растерянно шевелил губами, с ужасом глядя на Вэра-Бережнова. Случалось ему встречать людей, очень похожих друг на друга. Но чтобы было такое разительное сходство! Честное слово, начинаешь думать, что эти фантазеры-писатели вроде какого-нибудь Бриджеса или Уэллса не всегда измышляют нелепые бредни! Ведь это подлинные двойники! Поставить, гладко выбрив его, почтенного Иннокентия Матвеевича Бережнова рядом с этим Вэром — и сама Шурка никогда не разберет, кто же из них — ее папаша.
И мгновенное наитие озарило Весенева. Вот оно — абсолютно правильное решение задачи, поставленной перед ним Патриджем: в Советский Союз поедет Иннокентий Матвеевич Бережнов, а Вэр, или как его там, исчезнет, растворится в небытии, хотя бы на время.
— Поздравляю! — воскликнул он и стал трясти руку Патриджа, окончательно обескураженного поведением своего консультанта.
Но затем к Весеневу вернулись и его уравновешенность, и самообладание. Он четко и ясно изложил свой план. Мистер Вэр слушал с бесстрастным вниманием, а Патридж снова начинал ценить своего служащего и даже подумывал, не увеличить ли его оклад.
План был безупречен. Теперь все зависит от энергии Виктора Андриановича и щедрости Восточно-Европейского отдела.
Бережнов с дочерью жил в Мюнхене, и Весенев там часто бывал. Туда и была перенесена вся работа, связанная с подготовкой двойника. Мысль о двойнике еще раньше зародилась в голове Виктора Андриановича, им даже были предприняты розыски в этом направлении, хотя патрона он о своем замысле не извещал. Ну, а теперь сама судьба шла ему навстречу!
Зная алчность Бережнова, Виктор Андрианович не сомневался в успехе мероприятия. Да в конце концов не следовало принимать во внимание желаний жалкого старика. В крайнем случае пешка снимается с доски и игра продолжается. Убирать мешающие пешки Патридж умел мастерски. Смущала Весенева только эта упрямая девчонка Шура. Не выкинула бы она какой-нибудь номер... И ко всему этому примешивалась не совсем приятная история с ее ребенком: ведь ребенок-то все-таки был его!
Однако все обошлось как нельзя лучше. Доллары решили дело. Иннокентию Матвеевичу придется поехать в Канаду и жить там в Мон-Реале столько, сколько ему отпущено всевышним. Хорошо, в чем дело! Он согласен поехать при условии, если деньги сразу же будут переведены на его имя в солидный монреальский банк. Да, да, на имя Ивана Ивановича Боровского, поскольку за приличное вознаграждение он становится Боровским. О! На таких условиях он согласен оставаться Боровским хотя бы и до самой могилы. Пожалуйста! Все! Отныне он не Бережнов, а Боровский, Боровский — бывший преподаватель Пензенского музыкального училища по классу скрипки, бежавший от большевизма после расстрела мужа его дочери — Нины... Эге, но тут опять встает деликатный вопрос: Шурочка-то незамужняя? Впрочем, это будет стоить только энного добавочного вознаграждения. Что еще потребуется? Написать в адрес Советской военной администрации о своем горячем желании вернуться на родину? Это будет стоить еще пятьдесят долларов сверх его месячного содержания — знаете ли, не помешает, так сказать, на папиросы, хотя он не курит. Несколько неожиданно для Виктора Андриановича Шурка увлеклась перспективой поездки в Канаду и отнюдь не была назойлива.
Началась кропотливая работа. Шурку спровадили на куро.рт, где она и родила благополучно девочку. А в дом Бережновых приехал Веревкин. Когда они очутились рядом — Бережнов и мистер Вэр, Виктор Андрианович был разочарован: сходство не оказалось столь необыкновенным. Нужно добиться, чтобы Вэр усвоил манеры и жесты, словечки и вкусы, наклонности и воспоминания — всю сущность этого человека, чтобы влезть в его шкуру.
— Успокойтесь, — сказал. мистер Вэр Весеневу, — вскоре я и сам не буду отличать, где кончаюсь я и где начинается он.
Весенев разработал детальнейший план. Тут было предусмотрено все. Подробности биографии Бережнова. Детство. Юность. Учеба. Шалости. Портреты преподавателей. Фамилии. Родители. Предки. Родня. Знакомства. Вкусы. Странности. Пороки. Жесты, мимика, походка. Мировоззрение. Профессиональные навыки. План Ростова. План ростовской квартиры. Пивная, булочная, ресторан, которые обычно посещал Бережнов. Соседи. Рынки. Биография покойной жены. Младшая, сбившаяся с пути, дочь Софья. Мимолетные любовные связи. Перенесенные болезни. Хронические недуги... И так далее и так далее — длинный перечень, в котором делались пометки, что освоено и учтено.
Это была напряженная, кропотливая работа. Каждый день Весенев ставил новые и новые задачи.
Веревкин приучил себя сутулиться, вяло опускать руки вниз и часто покашливать. Он отрастил усики и венчик волос вокруг лысины. Весенев любовался на эти превращения, уточнял все новые штрихи.
— Обратите внимание, как он сморкается. Громче! Громче! Вот так. Трубный звук.
Иногда Весенев сам начинал их перепутывать. Но кропотливая работа продолжалась. Изо дня в день. Тут сказала свое слово и медицина, потребовалось хирургическое вмешательство, своего рода хирургическая косметика... или косметическая хирургия... Врачи, психиатры, парикмахеры, разведчики, географы, этнографы принимали участие в превращении Веревкина в Бережнова.
Особенно сблизила Веревкина и Бережнова скрипка. Веревкин испытал даже некую нежность к своему двойнику, узнав, что тот крупный профессиональный скрипичный мастер. Веревкин даже пытался обосновать какую-то свою теорию, что одинаковые духовные наклонности приводят к физическому сходству. О скрипке двойники беседовали часами.
Во все подробности посвятил нового Бережнова Бережнов-бывший. Только об одном умолчал: показывая знак мастера на скрипке своего изделия, не сказал, что с 1927 года стал добавлять к своей фамилии маленькие «Я.» и «К.» в рамке лавровых веточек. Это в честь знаменитого скрипача-виртуоза Яна Кубелика, который во время гастролей по Советскому Союзу исполнил на концерте несколько вещей на скрипке, сделанной Бережновым. Кубелик публично пожал руку скрипичному мастеру и заявил, что скрипка звучит прекрасно. В память этого триумфа Иннокентий Матвеевич и стал к своему знаку добавлять новые буквы. Почему же не рассказал он об этом мистеру Вэру? Да потому, что не считал его настоящим мастером. Профессиональная гордость, самолюбие артиста не позволили Иннокентию Матвеевичу сделать этот шаг. Все что угодно, только не это! Всему есть пределы! Существует кое-что такое, что не продается ни за какие деньги. Да и зачем этому шпиону такие тонкости? Нет, он не позволит фальшивому Бережнову осквернять его святое святых. Политика политикой, а искусство искусством! Все остальное было передано, кажется, с добросовестной полнотой, все, вплоть до почерка, до перечня любимых блюд, любимых напитков и застарелого ревматизма.
Вскоре Веревкин стал даже более похожим на Иннокентия Матвеевича, чем сам Иннокентий Матвеевич.
Патридж был доволен. Он заставил несколько раз разыграть перед ним целые шарады, когда двойники выходили поочередно, быстро меняясь, и совсем сбили с толку присутствующих.
— Как бы нам не перепутать и не послать в Советский Союз не того Бережнова, которого нам надо! — острил Патридж, похлопывая Весенева по плечу.
В заключение Патридж стал серьезен и дал понять Иннокентию Матвеевичу, что вообще-то шутить он не любит. Не дай бог, если Иннокентий Матвеевич где-нибудь проговорится или еще в чем-нибудь нарушит условия контракта. Карающая рука американской разведки настигает всюду, заявлял Патридж с дутым пафосом, так что в случае чего можно поручиться, что на земле останется действительно один-единственный Бережнов, но не тот, которого сегодня отправляют в Канаду.
Иннокентий Матвеевич слегка побледнел и заявил, что все понял и предпочитает умереть своей собственной естественной смертью.
— О’кэй! В этом я не помеха, — проворчал Патридж, уезжая.
Работа была закончена. Секретная охрана дома, где находились двойники, была снята, и вскоре дом вообще опустел.
Никто не провожал семейство неких Боровских, отправлявшихся в Канаду. Но какие-то молодые люди в штатском вертелись до самой последней минуты на перроне. Вскоре этих же молодых людей можно было увидеть в вагоне. Они заняли соседнее купе.
А спустя три месяца Иннокентий Матвеевич Бережнов, проживающий в Мюнхене, получил долгожданный ответ от советской военной администрации. Ему разрешалось вернуться на Родину. Еще бы! Ведь он был насильно вывезен немцами в 1942 году из Ростова, а теперь оставлял в Мюнхене дорогую его сердцу могилу: его дочь Александра умерла от скоротечной чахотки весной 1946 года. Он хранил скорбную фотокарточку, где в гробу, усыпанном цветами, лежала бедняжка Шура, уснувшая вечным сном...
Таким образом, в июне 1947 года Эндрю Вэр был переброшен в Советский Союз. При этом не прибегли к помощи Богомольца. Это доставило Патриджу особое удовольствие.
«Когда за дело берется Патридж, то можете быть уверены — это что-нибудь да значит!» — размышлял он.
4
С утра шел дождь. Под серым небом приземистые блоки, покрашенные в грязно-зеленый цвет, выглядели особенно угрюмо. Черепичные крыши в сетке дождя приняли какой-то ржавый оттенок и вовсе не радовали глаз.
Солдат в голубой прозрачной накидке вышел из помещения вахты. Лил дождь. Громко шлепая по лужам, солдат подошел к автомобилю и проверил документы приехавших.
Американского майора, немолодого, с военной выправкой, сопровождал лейтенант Ласки, долговязый, в дождевике песочного цвета, тоже американец, постоянный представитель, осуществляющий всевозможные обмены и вербовки.
Огромный квадрат лагеря безмолвствовал. Не видно было ни души. Репатрианты укрывались от дождя в своих блоках.
Майор вместе с Ласки прошел по асфальтовой дорожке, блестевшей как зеркало. В комендатуре их принял комендант лагеря № 7 капитан Эдвард Рэкс, серый и скучный, как дождливая погода.
Когда была названа фамилия репатрианта Раскосова, с которым желал говррить майор, Рэкс вопросительно посмотрел на Ласки. Ласки кивнул, и комендант приказал дежурному привести старосту блока № 1 Николая Раскосова. Затем Рэкс подошел к заплаканному дождем окну и еще раз перечитал врученное ему лейтенантом Ласки предписание. Да, черным по белому там указывалось, чтобы он, комендант лагеря № 7, не чинил препятствий встрече представителя американской армии с репатриантом Раскосовым и оформил бы по первому требованию офицера выход Раскосова из лагеря. Подпись бригадного генерала Осборна не вызывала сомнений.
Комендант догадливо усмехнулся. Раскосов? Вполне понятно!
Но вот в дверь постучали, и вслед за сержантом вошел широкоплечий крепкий человек в военной куртке американского образца.
— Вы звали меня, сэр? — спросил он по-английски, глядя прямо в глаза Рэксу близко поставленными нагловатыми глазами.
— Вас, мистер Раскосов, хотят видеть, — ответил Рэкс, делая жест в сторрну майора.
Раскосов медленно повернулся к майору. Лицо его не обнаружило ни удивления, ни любопытства. Только глаза чуть прищурились, как у рыси перед прыжком.
— Раскосов Николай Георгиевич? — спросил майор по-русски.
Его спокойный взгляд на миг встретился со страшными глазами хищника, почуявшего опасность.
— Вы не смущайтесь, Раскосов, что я говорю по-русски. Мне поручено предложить вам хорошо оплачиваемую работу в Южной Америке. Не век же сидеть в лагере репатриантов.
Раскосов подумал:
«Но если это предложение американцев, то почему он говорит так правильно по-русски? Уж не ловушка ли?».
И он разразился чудовищной похабной бранью.
Майор усмехнулся:
— Вижу, не забыли еще родной язык, Раскосов! — и четко отрекомендовался: — Состою на службе вербовочной комиссии одной американской торговой фирмы.
Раскосов минуту размышлял. И снова в ответ виртуозная брань и вытаращенные глаза.
Американцы переглянулись, а Рэкс даже подмигнул лейтенанту: то ли еще будет!
— Давайте поспокойнее, Николай Георгиевич. А то мы, пожалуй, разочаруемся в вашей выдержке.
Раскосов хотел ответить новой грубостью, но поймал на себе смеющийся взгляд американского лейтенанта — и сдержался.
«Эк я фраернулся! Ведь разговор идет как-никак в американской комендатуре, не где-нибудь. И в конце концов здесь не достанет советская рука, чего же лезть в бутылку...».
— Прошу извинить меня. Нервишки пошаливают, все же две контузии. Что же требуется от меня?
— Немного, — сказал майор, любуясь мгновенным превращением Раскосова: перед ним стоял вежливый подтянутый военный, звериной ярости как не бывало, он был даже довольно красив, с румянцем и улыбкой на сочных, чувственных губах. — Мне бы хотелось поговорить с вами. Условия работы приличные, уверяю вас.
— Поговорить?
— Только поговорить.
— Но о чем же? Если вы действительно агент по вербовке в американские колонии, то при чем тут русский язык?
— В данном случае понадобится язык двух деловых серьезных людей.
Раскосов звонко расхохотался. Оказывается, он умел заразительно звонко смеяться.
— Значит, вы меня считаете серьезным человеком?
— Иначе я не был бы здесь.
— Допустим. Но мне се-рьез-но не хочется говорить о серь-ез-ных делах.
— И все же придется.
— Если тема стоящая... В общем валяйте, что я теряю... Послушаем.
Здесь Раскосов опять сорвался. Он брякнулся на стул, как-то нелепо развалился, видимо, желая выразить презрение. Схватил со стола Рэкса сигарету и сунул ее в левый угол рта.
Майор достал спички, чиркнул и, не торопясь, поднес зажженную спичку;
— Пожалуйста, прикуривайте, — в голосе его слышалось не то сожаление, не то насмешка. — А говорить мы будем не здесь. Уясняете?
Раскосов вскочил, смял сигарету и швырнул ее под ноги майору:
— Как это понять?!
— Так и понимайте. Сядем в машину, поедем в другое место и там будем разговаривать.
— Так, так! Сядем в машину, завезем в восточную зону и там будем разговаривать! Знаю я эти «разговоры»! Только поищите себе другого дурака!
— Опять? — строго спросил майор. — Я был о вас, Николай Георгиевич, иного мнения. «Человек без нервов», «человек, у которого не дрогнет рука», — так мне вас характеризовали. А вы, оказывается, истеричная дамочка! Может, и в самом деле нам не о чем говорить.
Сказал — как отхлестал по щекам.
— Чего душу мне царапаете? Куда хотите везти?
— В Мюнхен. Полчаса езды. Лейтенант Ласки поедет с нами. Вот вам гарантия, что вас не похитят.
И уже совсем просто и весело добавил свое любимое словечко:
— Уясняете?
— Поедем! — сказал решительно Раскосов и стал застегивать воротник куртки. — Надо бы пальто захватить, да черт с ним, не размокну.
— Мистер Раскосов едет с вами? — спросил Рэкс.
— Ненадолго. С вашей стороны возражений нет?
— Имею предписание от генерала Осборна. Прошу только обождать, пока оформим пропуск.
Ласки перегнулся через стол и что-то шепнул на ухо коменданту.
— Ладно, — сказал Рэкс, — под вашу ответственность. Можно идти.
Уже в дверях Раскосов на мгновение задержался, смерил майора тяжелым предупреждающим взглядом. Внятно произнес:
— В случае чего — задавлю, если, например, мистификация...
И чуть заикаясь, передразнивая майора, добавил: — Уясняете?
Дождь усилился. Раскосов был без шляпы, и его смуглый лоб сразу покрылся мелкими каплями — точно выступила холодная испарина. Ласки поднял воротник дождевика и зашагал, как цапля, высоко поднимая ноги.
Майор молча и с большим интересом наблюдал за Раскосовым. Раскосов молодцевато выступал впереди. Глаза его сузились, брови поднялись вверх.
«И давеча, когда закатил истерику, и сейчас он всегда ненастоящий, всегда лжет, — подумал майор удовлетворенно. — Это основное качество разведчика — не быть собой, даже стоя перед трибуналом и слушая приговор к расстрелу».
У выхода солдат в голубой накидке, держа за ствол маленький полуавтоматический карабин, потребовал пропуск. Комендант распорядился:
— Пропустить!
Солдат козырнул и, не взглянув даже на уезжающих, ушел в караульное помещение, волоча за собой карабин.
Всю дорогу до Мюнхена Раскосов упорно молчал. Он уже раскаивался, что поехал.
«А вдруг этот майор — переодетый советский особист?».
Но вот он весь внутренне собрался. Ему стало весело.
«Игра так игра. Вроде того стоса, когда проиграл Лехе Свисту все, вплоть до белья...».
Машина мчалась, шурша по мокрому асфальту. Уже миновали английский сад — в окошечко на мгновение ворвался сладкий и терпкий запах роз.
«А в случае чего — удушу. За глотку — и точка».
Но спина лейтенанта Ласки, сидящего рядом с шофером, вселяла уверенность.
Машина свернула на тихую улочку и круто остановилась у стандартного домика под черепицей.
Раскосов вышел первым. Ласки позвонил, двери открыла немолодая немка в чепце и белоснежном переднике. Раскосову послышалось, что немка шепнула майору: «Он ждет».
Вошли в унылую комнату с коричневыми обоями и такими же гардинами. Письменный стол, несколько стульев, обитых кожей, матовая лампочка под потолком... Дверь в соседнюю комнату тоже была завешена тяжелой портьерой. Но Раскосов уловил запах сигарного дыма, очевидно просочившегося сквозь дверь.
«Ну, Раскосов, держись... Кажется, попал ты в ловушку... Но они не знают, что у меня есть вальтер...».
Ласки вышел. Это тоже не понравилось Раскосову.
— Когда начнем наш разговор?
— Сейчас с вами будут разговаривать.
Раскосов уже подумывал, не пробиться ли к выходной двери, когда портьера зашевелилась и в комнату вошел большой грузный человек в шикарном костюме каких-то лиловатых тонов. Выпуклые желтоватые глаза его ощупали Раскоеова. Он непрерывно пыхал сигарой.
— Это Раскосов, полковник, — сказал по-английски майор.
— Скажите ему, чтобы он сел и не таращил на меня глаза.
— Перевод не нужен, я понимаю, — быстро, тоже по-английски сказал Раскосов.
— О’кэй. Рад избавить вас, мистер Весенев, от скучного занятия. Прошу садиться. Садитесь и вы, молодой человек.
— Вы не майор, разумеется? Какого черта вы морочите голову! — зарычал Раскосов, переходя опять на русский язык.
— Что он говорит?
— Недоволен мистификацией. Вообще шутить не любит.
— Я требую, чтобы мне сказали, где я нахожусь и что от меня нужно!
— Вы находитесь на конспиративной квартире Европейского бюро американской разведки, — веско сказал человек в лиловом костюме. — Я — глава учреждения, а это — мой консультант, мистер Весенев.
— О, сэр, прошу вас извинить меня за резкость! — почтительно произнес Раскосов, совершенно меняясь. — Дело в том, что неясность ситуации всегда приводит меня в раздражение.
— Садитесь, мой мальчик, и курите, — благожелательно отозвался полковник. Ему понравился ответ Раскосова.
— Роскошная сигара, сэр.
— Итак, если я правильно вас понимаю, — с советскими людьми вам не по пути?
— Я из другого теста сделан.
— И существующий в вашей России порядок вас не устраивает?
— Я индивидуалист, сэр. Настоящие люди должны быть индивидуалистами.
— Настоящими вы, по-видимому, считаете людей вашей специальности, мистер Раскосов.
Раскосов смещался.
— Я учился в Горном институте. Правда, не окончил, но прилично знаю топографию.
— Топографию? Учтите, мистер Весенев. А что вы хотите от жизни, мой друг?
— Это уж из области философии, сэр.
— А вы поконкретнее.
Раскосов промолчал. Перед его взором пронеслось сверкающим вихрем все, что он считал высшими благами: роскошные особняки... рестораны... миллионеры, мчащиеся в своих «кадиллаках»... красивые, соблазнительные женщины...
— Я хочу жить, сэр. Хорошо жить.
— Что вам для этого нужно?
— Деньги, — выдохнул Раскосов, и глаза его заблестели.
Полковник оглушительно захохотал.
— У парня есть здравый смысл. Как вам нравится программа этого молодого человека, мистер Весенев?
— Ее осуществление требует умения рисковать и умения добиваться.
— Да, слабонервные всегда остаются в проигрыше. Нам нужны дерзкие, бесстрашные люди. Услуги таких людей мы оплачиваем с царской... нет, не с царской, а даже с американской щедростью. Вот вам шанс, мистер Раскосов, поймать счастье за хвост.
Раскосов рассмеялся, хищно оскалив рот.
— Я много играл и редко проигрывал, сэр. Я никогда не упускал случая, если он только подвертывался.
— О’кэй! А теперь вы расскажете о себе. Мистер Весенев, позаботьтесь, чтобы у рассказчика не пересохло в горле. Ага, «Белая лошадь». Это подойдет. Валяйте, мой мальчик, и постарайтесь не очень врать.
5
...Отец бывал дома редко и почти не обращал внимания на мальчика. Высокий, с холеной рыжей бородкой, в золотом пенсне, Георгий Иванович брал за подбородок Николашу и говорил всегда одну и ту же фразу:
— Растешь, мальчик? Ну-ну.
Делал неожиданные и часто ненужные подарки. Когда мальчику было семь лет, он подарил ему охотничий рог. Потом принес набор инструментов для выжигания по дереву... аквариум, который негде было поставить и в котором не было ни рыб, ни воды.
— Поблагодари папу, — говорила Александра Степановна, поджимая губы.
— Большое спасибо, папа.
Георгий Иванович Раскосов читал курс органической химии в Петроградском университете. После Февральской революции уехал в Казань, а семью оставил в Питере.
Александра Степановна вела дом на широкую ногу. Шел 1918 год. В Питере ели воблу. Но у Раскосовых были приемы. Гостям подавался морковный кофе с сахарином, зато на овальном столе орехового дерева и в старинных фарфоровых чашечках.
Коля и сестренка Лиза воспитывались «по-английски». Это выражалось в том, что дети всегда были голодны и ходили с голыми коленями, дрожа от холода.
Александра Степановна произносила все слова в нос, как ей казалось — на иностранный манер, и обвиняла «эту нэсчастную рэволюцию» во всех бедах, которые свалились на ее голову.
— Разве мы бы так жили? Во-первых, я получила бы наслэдство... и вообщэ... ну, что там говорить!
Гости охотно соглашались, прихлебывая морковный кофе маленькими глотками.
— Рэволюция сделала нас нищими. Деньги — это все.
— Да, — соглашались гости, — деньги — это все.
Слов нет, в дореволюционное время Раскосовы жили на более широкую ногу. Это был так называемый неравный брак, и Георгий Иванович Раскосов, когда женился, получил некрасивую жену и красивое приданое. Сам он не имел ничего за душою, кроме представительной наружности, окающего произношения, выдававшего его происхождение из духовенства, и красивых усов, которые, кажется, сыграли не последнюю роль в его успехе. С первого дня женитьбы Георгий Иванович был подавлен светскими манерами и буржуазным происхождением жены. У него рождались иногда угрызения совести, не женился ли он на деньгах, причем эти его подозрения, по-видимому, имели достаточные основания. Сама Александра Степановна постоянно давала ему почувствовать, что он — «попович», «плебей» — через нее приобщился к высокому обществу «одесских разбогатевших греков», разжившихся на виноградных винах и на халве молдаван. Впрочем, революция внесла тут существенные поправки. Фактически от всего прежнего великолепия у Александры Степановны остались только сладкие воспоминания и дурной тон.
Приехал Георгий Иванович, но положение не изменилось. Он был из той бесславной породы педагогов, которые не умеют воспитывать даже собственных детей, а берутся учить и воспитывать целые поколения. И студенты его не любили, и собственные дети чуждались своего отца, откровенно ненавидя мамашу.
Одиннадцатилетний Коля Раскосов свел знакомство с домушником, имевшим уже девять приводов, несмотря на свои пятнадцать лет. Коля помог ему обчистить собственную квартиру. Вместе со всеми «саксами», баккара и бабушкиным серебром были вытащены и охотничий рог, и аквариум.
Юные грабители удобно поместились в ящике под вагоном пассажирского поезда и отбыли в Сочи, где выкрали несколько чемоданов у рассеянных курортников, обеспечив себя купальными костюмами, мохнатыми полотенцами и туалетным мылом.
Потом судьба забросила их в Армавир, где они украли у богатого армянина всю выручку магазина.
Тринадцати лет Коля Раскосов попал в колонию для несовершеннолетних преступников, бежал, был пойман и доставлен родителям. Раскаялся, дал клятву «сделаться человеком». Обнаружив недюжинные способности, сдал экзамены прямо в четвертый класс, окончил школу и поступил в Горный институт, отчасти благодаря хлопотам отца.
Отец давал на карманные расходы. Но сколько!.. А ведь когда-то они выручку армянина прожили в течение каких-нибудь трех дней!
Стал играть в карты. Выигрывая, дарил матери пачку кредиток — не считая. Александра Степановна делала строгие глаза, потом шептала: «Бог тебе судья», — и прятала деньги в сумочку.
В институте Раскосов был на отличном счету у профессуры и в списке «очень-очень интересных» у студенток. Одевался шикарно, сорил деньгами.
Именно тогда он заприметил одну студенточку — тихую, скромную Олю Шеломову. Как она улыбалась! Сразу становилось светлее и солнечнее вокруг. Все знали, что Оля дружит с секретарем комсомольской организации. Легко было догадаться, что между Олей Шеломовой и Мишей Потаповым зарождается большое, настоящее чувство, возникает первая юношеская любовь.
На пари, подстрекаемый приятелями, Раскосов стал волочиться за девушкой, и через несколько месяцев Оля сошлась с ним. А потом он проиграл ее в карты. Так сложились обстоятельства. Ну, просто эти ловкачи — Витька Метеор и знаменитый шулер Петр Вениаминович — прижали его к стене... Ну что ж, проиграл и честно расплатился. Олю, конечно, подпоили... ну и ничего особенного. А Оля возьми да свихнись: отправили в психиатрическую.
И тогда Раскосов встретился на узкой дорожке с Михаилом Потаповым. Потапов чувствовал что-то неладное во всем происшедшем с Олей и хотел поговорить с Раскосовым начистоту. А Раскосов решил, что Ольга рассказала Потапову больше, чем надо. Когда Потапов предложил Раскосову покататься на лодке, добавив, что ему надо кое о чем поговорить, Раскосов принял его предложение. А обратно вернулся один.
Начались розыски. На Раскосова не падало и тени подозрения, все знали, что они даже не здороваются. Но Раскосова мучила мысль: вдруг Ольга знает, что Потапов хотел встретиться с ним? Конечно знает! Потапов навещал ее каждый выходной день. Знает и выдаст! И тогда все всплывет наружу...
Оставалось махнуть рукой на учебу и скрыться. Витька Метеор и Петр Вениаминович помогли «обтяпать» это дело. Ну, а дальше — неинтересно. Да и долго рассказывать. Объехал все крупные города страны. Убивал редко, только в случае необходимости. Сменил ряд фамилий. Попадался, приговаривался к разным срокам и всегда очень удачно совершал побег.
Война застала в исправительно-трудовом лагере, в бескрайней степи на юго-востоке Советского Союза. И вот, воспользовавшись тем, что на полуторке в лагерь возили кирпич, Раскосов на ходу вскочил в кабину, вышвырнул водителя, с разгона ударил радиатором в ворота и, не обращая внимания на поднявшуюся стрельбу, газанул по степному простору.
Машину оставил в километре от железнодорожной станции. Выпустил бензин, побрился перед зеркальцем шофера и, дойдя до станции, стал демонстративно, на виду у всех, прогуливаться по перрону.
— Ваши документы!
— Документов нет.
По подозрению, что он скрывается от мобилизации, его посадили в поезд и вместе с такими же беспаспортными отправили на формирование в воинскую часть. Этого он и добивался.
По прибытии на фронт Раскосов рассказал о себе своему начальнику, суровому прямодушному полковнику, почти все.
— Я вынужден был бежать, — говорил он взволнованным голосом и так смело смотрел при этом в глаза, — я не мог в такое время отсиживаться в тылу! Об одном прошу: дайте мне кровью искупить преступления, совершенные мною по молодости и неровности характера! А если придется сложить голову за родину, позвольте мне умереть честным солдатом!
Полковник поверил. Нельзя было не поверить. В эти дни весь народ брался за оружие, вся страна была охвачена единым порывом. Раскосов был зачислен в штрафной батальон, получил ранение, был контужен, а затем, посланный в разведку, прирезал младшего лейтенанта и перешел к врагу. («Что значит — к врагу! Это еще надо подумать, где враги, где не враги для человека в моем положении!»)
Он пришелся здесь, на чужбине, весьма кстати. Вскоре вошел в доверие и выполнял всякую «грязную» работу: участвовал в массовых расстрелах евреев, помогал вылавливать из числа русских военнопленных комиссаров и коммунистов, сам чинил расправу... Ни от чего не отказывался.
Когда Германия капитулировала, Раскосов оказался в американском секторе, в лагере для репатриированных. Отсюда и извлек его Весенев, выполняя задание своего шефа: «Вэра выкопал Камерон, а мы откопаем что-нибудь получше!».
— Из него может выйти толк, — потирал руки Патридж, выслушав историю Раскосова. — Видать, парень не терял даром времени!
— Пестренькая жизнь! — неопределенно отозвался Весенев.
Но Раскосов хотел бы знать, за какую же работенку ему обещают шикарную жизнь. Ехать в Советский Союз? Лицо его вытянулось. Он вспомнил Бутырки... Таганку...
— Могила! — мрачно подытожил он свои мысли.
— Мой мальчик, помните: под сенью звездного флага вы неуязвимы. Где наши люди, там незримо присутствуем мы. А могила — ее можно легко заработать и здесь.
— Уясняете? — любезно спросил Весенев.
— Уясняю. Куда ни кинь — все клин.
Весенев перевел, и полковник долго хохотал, смакуя эту русскую поговорку.
— Именно так, мистер Раскосов, и я рад, что вы трезво оценили обстановку. Риск, находчивость, упорство. И поменьше церемоний.
— Церемонностью-то я никогда не отличался.
— А теперь, мой мальчик, вы поступаете в распоряжение Весенева. В добрый час, мой друг! И они выпили виски.