1
Разумеется, выбор пал на Раскосова не случайно. К нему долго присматривались, изучали. Во всех подробностях узнали его биографию. Получили отзывы от многих лиц и организаций и только тогда выудили его из лагеря № 7.
Виктор Андрианович привез Раскосова во Франкфурт-на-Майне и поместил его в некоем подозрительном пансионе «Вильгельмина».
— Набирайтесь сил, — сказал он, снабжая Раскосова достаточной суммой оккупационных марок.
Комнатка была чистая, кормила фрау Гюнтер вкусно.
По мановению американского дядюшки у Раскосова появились и приличный костюм стального цвета, и пальто, и рубашки, и две пары моднейших полуботинок. Денег хватало и «на пиво», и «на девчонок». Вскоре Раскосов заметил, что в заботах о нем не упущено даже такой мелочи, как безмолвный, отнюдь не назойливый вечный спутник — мускулистый молодой человек в синем габардиновом пальто, тенью следовавший за ним. Раскосов ничего не имел против. Они отлично уживались. В конце концов американский дядюшка должен же быть осведомлен о его времяпрепровождении! И Раскосов жил в полное удовольствие.
Весенев занимался в эти дни двойниками Бережновыми, отшлифовывая свою работу до полного блеска. Вскоре, однако, Патридж напомнил ему о «русском гангстере».
Полосу дождей сменила солнечная жаркая погода. На прощанье лето хотело взять свое. В удушливо жаркий день Весенев был вызван к патрону. Патридж сидел в кабинете за огромным черным столом, грузный, потный, в оранжевой, пропотевшей под мышками рубашке. Он сосредоточенно изготовлял невероятную адскую смесь изо льда, ликера и виски.
— Садитесь. Делаю прохладительное. Хватит и для вас. Если хотите, курите. Сигары в ящике.
Весенев достал портсигар и закурил сигарету собственного изготовления.
— Какого черта вы бродите в такую жару в вашем пасторском сюртуке, Весенев?
— Я не страдаю потливостью.
— Зато вы страдаете рассеянностью. Вы совсем забыли, что надо объезжать нашего дикого мустанга, которого мы подцепили в конюшнях для репатриированных. Что бы вы сказали о нашей мюнхенской школе «24»?
— Я думаю, что она не хуже и не лучше других. — Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, полковник, что обучать всю эту шантрапу из перемещенных лиц в школах разведки — почти то же, что пытаться научить шимпанзе штопать носки.
— Не дымите мне под нос. Воняет жженой собачьей шерстью. И ради господа, поменьше парадоксов.
— Упомянутая мною деятельность — прежде всего игра талантливого ума. Вот что такое разведка. Между тем основатели этих школ забыли, что служба разведки покоится главным образом не на том, что нужно делать, а на том, чего делать не следует. Уясняете?
— Разумеется. Например, если ты заброшен в страну, где пьют водку, не пытайся там делать коктейли...
— То, что нужно делать, — всегда область блестящей импровизации, то есть, если хотите, экспромт.
— Не говоря о нас, даже и французы не были бы, пожалуй, в восторге от высказанных вами идей, когда они создавали в Париже в первом десятилетии нашего века знаменитую разведывательную академию.
— Но, дорогой полковник, я лично знал некоторых русских офицеров, окончивших эту самую пресловутую Парижскую академию. Увы, светилами разведки они не стали. Правда, их, бедняг, не баловали там специальными дисциплинами. К курсу академии генштаба было мало чего добавлено: психология народных масс во время различных ситуаций войны... и еще что? Шифровка, дешифровка, тайнопись и чуть ли не искусство маскировки и грима. С таким багажом далеко не уйдешь. Вы, полковник, не согласны со мной?
— Шпарьте дальше, развивайте вашу мысль. Вы ведь вообще любите оригинальничать.
— Хорошо. В таком случае я продолжу. Все мало-мальски способные разведчики и контрразведчики скептически относились к установкам Парижской академии. Но противопоставить что-то свое не умели. Только в 1924 году некий майор германской полицейской службы, скрыв свое имя под двумя звездочками, издал цикл пособий под общим названием «Теория восстания».
— И, как полагается немцу, напорол дребедень? — пробурчал Патридж, потягивая из фужера.
— Вот и ошиблись! У этого полицейского офицера оказалось достаточно здравого смысла. Его цикл был подлинным практическим пособием для людей нашей профессии. Майор объединил в нем опыт «Каморры», «Черной мафии», русской эсеровской школы террористов, подрывной работы анархистов, затронул, насколько я помню, карбонариев и мартинистов. Уясняете, полковник? Получился довольно объемистый сборник заповедей для разведчика и контрразведчика. И это лучшее из всего, что я знаю в этой области. Главное, все у него зиждется не на рассуждениях, а на развитии самых невероятных ситуаций, иногда доведенных до абсурда. Но в этом случае абсурд — небольшая беда...
— Глотните этой жидкости, — пододвинул Патридж Весеневу бокал с коктейлем, — она кое-чего стоит. И валяйте дальше, вы сегодня в ударе.
Весенев сделал несколько глотков, но смесь показалась ему слишком приторной.
— Быть может, вам, полковник, известно, что гитлеровцы целиком приняли для своих школ учебник этого майора. Что касается самого майора, то они его, конечно, ухлопали, у них на этот счет рука легкая. Добавили они к его учению только технические и вспомогательные дисциплины. Такие, как минно-взрывное дело, обращение со всеми родами оружия, бокс, джиу-джитсу, элементарные шифровку и дешифровку, и тайнопись...
— Позвольте, но вы не сказали главного: какие разделы разрабатывает ваш хваленый майор? — нетерпеливо перебил Патридж. Несмотря на все увеличивающуюся жару, он слушал очень внимательно своего консультанта.
— Какие разделы? Ну, это организация, дезорганизация, информация, дезинформация, тактика и стратегия разведки, тактика и стратегия разведчика, конспирация, тактика и стратегия контрразведки, тактика и стратегия контрразведчика, затем террор массовый и индивидуальный, саботаж, диверсия... Все. И как мне кажется, вполне достаточно.
— Да это же курс наших школ! — загремел Патридж.
— Почти. Ибо, насколько мне известно, ваши школы только незначительно отошли от программы немецких. Вот только конспирации у немцев значительно больше.
— Конспирации?! Гм-гм... Конспирации! Вы — известный германофил!
— Судите сами. Неужели немцы устроили бы, например, праздник елки для своих секретных агентов?
— Не понял. Повторите.
— Я говорю, полковник, что вряд ли немцы додумались бы устраивать для своих секретных агентов праздник елки, как это делают... ну там трамвайные служащие, почтовые чиновники...
— Какой же идиот станет устраивать елку для секретных агентов!
— А вот американцы в 1947 году устроили такую елку в Берлине.
— Что?! — завопил Патридж. — Этого не могло быть!
— К сожалению, это было.
— Надеюсь, им вправили мозги — этим... устроителям?
— Говорят, что полковник Дотт, выступавший на этой елке в роли, так сказать, Санта-Клауса, был, по настоянию англичан, отстранен и поехал удить рыбу в Швейцарию.
Чувствуя, что пилюля, которую он заставил проглотить Патриджа, слишком горька, Весенев решил ее подсластить и отпустил порцию сахарного сиропа:
— Нужно отдать вам должное. В действиях американской разведки куда больше логики. Вот, не угодно ли, пример... Эти немцы меня совершенно убивали перестановкой, так сказать, слагаемых...
Патридж уставился на своего консультанта, ожидая опять какой-нибудь шпильки.
— Начальник абвера, — продолжал Весенев, — начальник абвера центрального участка Восточного фронта полковник барон Боде уверял меня, что в Советском Союзе все девушки, окончившие десятилетку, и все студентки — шпионки. Что за вздор? Поняв, что он вовсе не шутит, я попробовал переставить слагаемые и сказал: «Может быть, вы имеете в виду, что все шпионки должны иметь не менее десятилетнего образования, а еще лучше — быть студентками, ввиду того что эта работа требует определенного уровня развития?» Барон Боде с минуту смотрел ошалело на меня, затем ринулся к телефону и потребовал внеочередного разговора с командующим фронтом. Надо было сделать соответствующие изменения в секретном циркуляре. А ведь этот циркуляр обсуждали все начальники контрразведок дивизий фронта!
Получив теперь некоторую компенсацию за свою рождественскую елку для секретных агентов, Роберт С. Патридж выдал двойную порцию гомерического хохота, после чего ему стало еще более жарко.
— Но что же вы, однако, предлагаете делать с этим русским мальчиком? — без всякой связи с предыдущим разговором спросил он.
Весенев понял, что речь идет о Раскосове.
— Реальных предложений у меня нет.
— Зато они есть у меня, — заговорил Патридж уже тоном приказания.
— Слушаю, полковник.
— Но прежде ответьте мне: кто вы такой?
— Я?
— Да. Ваша специальность, Весенев?
— По визитной карточке я археолог.
— А точнее?
— Вероятно, правильнее всего будет сказать: тактик и стратег разведочно-диверсионной работы.
— О’кэй. Это для меня подходит. Разговоры разговорами, а специальную школу пройти этой «шантрапе из перемещенных лиц» придется. Типаж, насколько мы его изучали, весьма обнадеживающий. Может, что-нибудь получится. Но тут-то и возникает большое «но»: я хочу, чтобы вы лично взялись за Раскосова, конечно, за особое и хорошее вознаграждение. Я, как вы знаете, сторонник индивидуальной подготовки. Только она дает настоящие результаты. Но и школа нужна. Вот и подготовьте этого шимпанзе, прежде чем отдавать в специальную школу, сделайте его своим крестником, черт возьми. Это даст нам хорошего разведчика, а вам прибавит лишние доллары...
— Как всегда — не лишние, — весело добавил Виктор Андрианович, вспомнив, что поиздержался, когда отправлял в Канаду Шурку Бережнову и родившегося у Шурки ребенка.
2
Если бы Раскосов попал в школу разведки, диверсии и террора прямо с улицы, он бы увлекся вдруг открывшимися перед ним приемами разведки и из него получился бы стандартный агент американской секретной службы. Но Весенев, выполняя желание своего патрона, занялся специальной подготовкой разведчика. Он учил его наблюдательности, учил, как держаться в обществе и как владеть собой. Терпеливо находил и выращивал все пригодное в характере Раскосова. Раскосов был жесток, злопамятен и необычайно жаден до жизненных наслаждений. Виктор Андрианович стремился еще более развить эти свойства ученика и поставить их на службу разведки.
По мнению Виктора Андриановича, Раскосову не хватало выдержки, изящества. Сочетать хватку бандита с манерами воспитанного человека, цинизм убийцы и продажной твари соединить с красивыми рассуждениями... Раскосов должен не только узнать, когда какими ядами лучше пользоваться. Он еще должен научиться нравиться, притворяться простосердечным и приятным. Разведчик должен быть хорошим актером и вживаться в роль. Выработать у Раскосова удобное, как обувь, сшитая по заказу, нигде не жмущее эрзац-мировоззрение — вот с чего надо начинать. Ведь это дикарь, хоть он и говорит, что учился в институте. И уж во всяком случае живет и действует так, наобум, плывет без руля и без ветрил.
Виктор Андрианович передал ему свои не очень сложные, не слишком оригинальные, но достаточно полезные в данном случае взгляды — философию опустошенной души, философию отчаяния:
— Я — есть стержень всего. Мои вкусы, мои желания — единственное, что следует принимать в расчет. Было бы мне приятно, удобно, остальное — чепуха. Если я и забочусь о других, то лишь в той мере, чтобы другие не сделали мне неприятностей. Со мной умирает мир. Только круглый идиот может беспокоиться: а что же будет на земле после его смерти? Не все ли равно, раз уж случилось самое ужасное — не существует его самого!? Уясняете?
— Значит, плюй на все и береги свое здоровье? — резюмировал Раскосов.
— Приблизительно так.
Раскосов называл это душеспасительными беседами. Но, кроме того, Весенев приучал его красиво есть, красиво курить, учил разбираться в марках вин и подборе кушаний, учил смаковать жизнь. Даже практически доказал, что «вкуснее» иметь дело со случайными девушками, чем с казенными проститутками.
— Придумано много нелепостей, чтобы портить и осложнять жизнь, — проповедовал новый Мефистофель. — Понятие «родина», например. Какое, собственно, вам дело, где забеременевшая вами дама разрешилась, наконец, от бремени? Но с детства вам стараются внушить, что именно этот район, этот город для вас священны...
Весеневу, продававшему родину оптом и в розницу, было легко и просто отрекаться от нее. Он щеголял, называя себя гражданином вселенной.
— Дорогой мой, ваша родина там, где вам дороже платят и не грозят посадить в тюрьму.
— Признаться, — сказал Раскосов, — когда при мне произносят слово «родина», я вспоминаю Таганку.
— Ну вот. А мне при упоминании о России почему-то вспоминаются сугробы и елки. Только не рождественские. Нет, право же, мне пока что уютней даже в какой-нибудь Мексике.
Внешне Весенев выглядел строгим, солидным, держался с достоинством, но просто. Впрочем, эта простота была у него только приемом. Он всему придавал значение. Если одевался скромно, то не потому, что мало уделял внимания внешности, а потому, что хотел подчеркнуть строгий свой стиль. Если заводил любовниц, то лишь потому, что иметь любовниц — шикарно, а вообще-то он вовсе не был обуреваем вихрями темных страстей. Если он высказывал убеждения, то лишь потому, что недавно прочитал статью о новом направлении в философии, или выкопал разглагольствования мракобесов Шуппе, Шуберта-Зольдери, Ремке и сам себя почувствовал на минутку «имманентом», или на сон грядущий перелистал «Так говорит Заратустра».
Офицер, выпавший из среды офицерства, русский, переставший быть русским, дворянин, который стал не господствовать, а пресмыкаться, стал не барином, а послушным американским слугой, — Весенев давно утратил представление реальности, давно перестал чувствовать, где добро, где зло. Его мысли были краденые. И какая неразбериха, какая несусветная чушь! Вот немножечко Шпенглера... Вот что-то такое от Ницше... но не Ницше, даже не Ницше! Сборник парадоксов, достаточно убедительных, чтобы поразить вывихнутое воображение растленного Раскосова, но недостаточно продуманных, чтобы убедить самого себя... Он потерял родину? Значит, надо надругаться над самими чувствами патриотизма. Он продажная тварь? Значит, надо сделать вид, что пусть он не лермонтовский Демон, дух изгнанья, но хотя бы на худой конец какой-нибудь плохонький черт, нашептывающий Раскосову пакости.
Раскосов слушал с упоением прорицания Весенева. Ему казалось, что все, это говорил этот корректный Дьявол, проповедуя бесстыдство как добродетель, все это он сам носил в глубинах сознания, только не умел выразить словами.
— Суд божий... Патриотизм... Гражданский долг... Гуманность... — говорил Весенев. — Какие пышные все слова! То вас хотят взять на испуг, то взывают к совести. Лишь бы заставить делать то, что вам совсем невыгодно. Будьте любезны, называйтесь на здоровье патриотами, лезьте под пули, если вам хочется стать падалью и смердеть на поле сражений!
— Да, но как же тогда заставить воевать?
— О, для этого есть тысячи способов. Разные породы выращиваются умным государством. Одни породы — чтобы стричь шерсть. Другие — на пушечное мясо.
— Правильно! — усмехался Раскосов и вдруг вспоминал житейское правило воров: ты умри сегодня, а я лучше завтра. — Значит, вы согласны, Виктор Андрианович, что есть избранники природы, которым позволено больше, чем этим тонкорунным стадам, которые надо стричь? — и он залился поганым смешком.
— Разумеется. Но значит ли все это, что можно быть подлецом? Нет и нет. Нужно уважать себя, нравиться себе самому, иначе пропадет аппетит к жизни.
Есть честь. Я проигрался в карты — я должен платить. Я дал слово — я должен его выполнить. Вот мне не очень нравятся янки и все это государство-выскочка. Но я связал себя с ними обязательством и честно им служу. Почему я так делаю? Из страха? Нет, потому что мне так удобнее, я желаю быть джентльменом. Уясняете, Николай Георгиевич?
Каждую среду и каждую пятницу ровно в девять утра к крыльцу пансиона «Вильгельмина» подъезжал мышиного цвета «опель-капитан» Весенева. Он сам, в серой кепке с большим козырьком и в автомобильных очках с дымчатыми стеклами, сидел за рулем.
Раскосов выходил в новом шикарном костюме с иголочки, с плащом, перекинутым через руку, и садился рядом с Виктором Андриановичем.
Несколько раз они совершали большие прогулки пешком, с рюкзаками и бамбуковыми палками, совсем как альпинисты.
— Учтите, Раскосов, вы едете в страну, где много ходят пешком.
Затем они вместе с Раскосовым ездили на аэродром и оба учились управлять самолетом.
— Вы знаете, дорогой... Вам надо сейчас уже подумать о том, как вы будете выбираться оттуда, куда вас направляют. А неизвестно еще, как сложатся обстоятельства и не будет ли вам всего удобнее махнуть на самолете, самому, не прибегая к помощи пилота.
Нет, честное слово, Раскосов все больше очаровывался своим учителем. Видать, побывал он во всяких переплетах!
Иногда они отправлялись в Баден-Баден, чаще в Гейдельберг, беседуя по дороге о диверсиях, о способах разжигания войны...
Машина на небольшой скорости шла по знаменитому Hochstrasse, где высились по обеим сторонам промышленные гиганты. Многие из этих гигантов были разбомблены во время войны. Только предприятия Фарбениндустри стояли целехоньки, без единой царапинки. Американские и английские бомбы деликатно разрывались на почтительном расстоянии от этих заводов. Эти заводы были под надежной защитой, они были как бы в бомбоубежище мистера Дюпона, вложившего в них свои капиталы. Война войной, а деловые отношения деловыми! Бомбите, пожалуйста, но не задевайте Дюпона!
— Вот здорово! — удивлялся Раскосов. — Американские бомбы, стало быть, присматриваются, куда им упасть! Принципиальные бомбы!
— Кстати о принципах, — подхватил Весенев, вспоминая бальзаковского Вотрена и представляя, что рядом с ним находится безрассудный юный Растиньяк. — Принципов, мой друг, нет. Есть события. Законов тоже нет. Есть обстоятельства. При одних обстоятельствах рубят головы королям, при других — короли рубят головы своим верноподданным. При одних обстоятельствах — бей буржуазию, товарищи, ура! При других обстоятельствах — резиновые дубинки гуляют по спинам забастовщиков. Что касается событий, то события, дорогой мой, делаются руками разведчиков, а не дипломатов. В этом наше бесспорное преимущество перед людьми иных профессий.
— Вот этот Цель... неплохое местечко, — жалобно пробормотал Раскосов, поглядывая на Весенева и на мелькающие мимо белые домики, скрытые в зелени. — Смотрите, какие виноградники, а?
— Цель славится своими винами, — сделал вид, что не понял намеков ученика, Весенев. — Zellerschwarze Katz... Почему-то душистое белое вино они назвали «Черным котом»...
— Вот именно об этом я и говорю! Почему бы нам не познакомиться с «Черным котом» практически? — вздохнул Раскосов. — Пылью буквально забило всю глотку!
— Увы, мой мальчик, все приличные рейнские вина выпила война. У крестьян осталась одна кислятина. Придется потерпеть до Гейдельберга.
Весенев любил прихвастнуть знанием современной, Советской России, которую на самом деле он изучал только по подборкам своего офиса. То он ввертывал цитату из Маяковского, то упоминал о новой симфонии Шостаковича или о совещании под руководством Жданова по вопросам философии, то говорил о масштабах запроектированного в Советском Союзе Карчальско-Тихоокеанского строительства, то об опытах Лысенко и Якушкина и новых сортах пшеницы...
— Позвольте, — останавливал своего учителя Раскосов, — но вы все-таки не забывайте, что я-то совсем недавно жил в России и знаю ее значительно лучше вас!
Но вот и Гейдельберг.
Бомбы «летающих крепостей» старательно обработали аудитории, научные кабинеты и домики профессоров Гейдельбергского университета, но каким-то чудом пощадили гостиницу «Старый студент». Раскосов считал, что это вышло очень удачно. В «Старом студенте» можно получить холодное пиво и картофельный салат. Впрочем, если не за марки, а за доллары... за доллары можно кое-что и получше.
Терраса висит над Рейном. Какая чепуха, что Рейн голубой! Он хмурый и мутный. Голубым он получается только у поэтов. Вот Неккар, вливающийся в Рейн как раз в этих местах, действительно голубой, аквамариновый.
Но Раскосова больше интересует цвет настоящего «Теннесси», заказанного Весеневым. Они, конечно, не подсели к чужому столику, как здесь принято. Им накрыли отдельный стол. Пожилой официант обслуживает их толково и умело. Вот он открывает крышку завернутого в салфетку судка. Вырывается пар, и ноздри ловят горячий запах чего-то очень вкусного.
— Цесарка по-гейдельбергски! — возвещает официант торжественно, но не слишком громко, чтобы не раздражать местных жителей, которым полагается есть один картофельный салат.
— Бутылочку «Rudecheimer» тридцатого года. Ведь, кажется, это был удачный год? — говорит Весенев.
— Иностранцам живется неплохо, — бормочет себе под нос поджарый гейдельбержец за соседним столом.
Если бы он только догадывался, что эти два довольных и сытых иностранца могут позволить себе роскошь заказывать дорогие блюда только потому, что они занимаются изготовлением событий... событий, угодных тем, кто бережно охраняет заводы Фарбениндустри и мечтает о разрушении городов и заводов там, восточнее Гейдельберга...
— Ну, мой друг, — сказал Весенев, наполняя фужеры вином, — я считаю, что вы смело можете отправляться в «Сольвейг» и не потерять там присущих вам особенностей. Выпьем за ваши успехи, за ваше будущее, Николай Георгиевич! Главное — применяйтесь к обстоятельствам и верьте в свои силы!
3
Не тот скромный автомобиль, на котором они обычно совершали свои прогулки, а солидный темносиний «бюик» доставил Весенева и Раскосова к воротам загадочного «Сольвейга», о котором Весенев так часто упоминал.
Передача Раскосова некоему джентльмену, именуемому «Стил», состоялась при довольно своеобразной обстановке. Стил был шумен и болтлив, Весенев держался холодно. Стил устроил тут же, без предисловия, нечто вроде вступительного экзамена. Он с какой-то лающей манерой говорил по-русски. Он атаковал Раскосова целой пулеметной очередью беззастенчивых, быстрых и неожиданных вопросов. Но Раскосова сбить не так-то легко. Нимало не смущаясь, он незамедлительно отвечал по-английски. Ведь он же был крестником Дьявола, этого не следует забывать. И он не подвел своего учителя, наблюдавшего за фокусами Стила с бесстрастным лицом.
Наконец Стил заявил, что он «узнает руку Весенева», что предсказывает Раскосову головокружительную карьеру, что мальчик ему понравился и что он сделает со своей стороны все, что может, чтобы, как он выразился, — «отшлифовать этот бриллиант».
— Буду очень рад, — ответил без особенного энтузиазма Весенев, распрощался, сел в «бюик» и уехал.
Раскосов ничуть не удивился тому, что отныне он будет не Раскосов, а Штейгер. Не привыкать ему менять фамилии.
Стил объяснил, что с этой минуты он, Стил, является не только наставником, но и начальником Штейгера, словом, Штейгер поступает полностью в его владение, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Смысл этой краткой вступительной речи был тот, что Стил может распоряжаться жизнью и смертью Раскосова по своему усмотрению. Но Раскосов только усмехнулся. Это еще как сказать!
Затем они стали осматривать то, что в офисе Патриджа значилось «24 — Сольвейг» и являлось бывшей графской усадьбой, где все было древнее: древняя готика, древний парк, даже вылинявший герб на фронтоне замка и каменные плиты, которыми выстлан двор, и те были древние.
— Вот главный корпус, — объяснял Стил. — Здесь наши аудитории и мужской интернат. Ваша комната вам очень понравится, если только вы не боитесь привидений, как известно, обитающих во всех приличных замках.
Раскосов без особого интереса взглянул на угрюмое здание. Ему, собственно, было безразлично, где жить.
— Гараж, как видите, вполне современный. Готикой тут не пахнет. Зато оранжереи хороши тем, что они запущены. Это придает им несколько романтический вид.
Раскосов рассеянно посмотрел на буйно разросшиеся маргаритки и невпопад назвал их ромашками.
— Вы умеете водить машину? — спросил Стил, когда они проходили мимо желтой бензоколонки, пересекая двор.
— Разумеется, — ответил Раскосов, не считая этот вопрос серьезным.
— Как любитель или как шофер, имеющий свидетельство первого класса? — не унимался Стил.
— Думаю, что не уступлю любому шоферу, — усмехнулся Раскосов, вспомнив, как он рванул на автомашине в сорок первом году при побеге из лагеря.
— Какие марки машин вам знакомы? Умеете ли вы водить машину спортивного типа? Приходилось ли вам ездить на мотоцикле?
Он потребовал последовательных и точных ответов.
— Запомните, Штейгер, что меня вы не должны обманывать даже в пустяках. Я должен точно знать, что вы думаете, что вы умеете... Как бы вам объяснить... Вот у вас в России все откровенно говорят попам на исповеди. Вы должны в продолжение всего пребывания в «Сольвейге» быть как на исповеди. Но учтите, что я очень добрый, снисходительный поп.
Стил засмеялся. Он принадлежал к той породе людей, которые не умеют смеяться и только изображают смех. Когда Стил смеялся, его синие, отливающие сталью глаза не смеялись, а держали собеседника на прицеле. Среднего роста, средней американской наружности, Стил походил на учителя гимнастики и фехтования, или на сыщика из детективного романа, или на циркового канатоходца.
— Это наши конюшни, — рассказывал он. — В них вы найдете прелестных четырехлеток английской крови. Какое седло вы предпочитаете? Английское? Казачье? Мексиканское? Знаете ли вы джигитовку?
Раскосову пришлось признаться, что он ни разу в жизни не сидел верхом на лошади.
— Первый гол в ворота мистера Весенева, — сказал Стил. — Но не отчаивайтесь, через два месяца вы будете отлично скакать в любых седлах, этому-то мы вас научим.
Два мраморных льва с отбитыми носами и надписями на спине химическим карандашом охраняли вход в старый парк. Парк был великолепен в своем запустбнии. Давно уже кустарникам, деревьям, цветам предоставлено было расти и ветвиться по своему усмотрению. Аллеи заросли, пруд покрылся зелеными листьями и белыми лилиями.
— Вы видите там, в густой зелени, охотничий домик? Здесь помещаются будущие разведчицы, — подмигнул Стил. — Женский корпус. Имейте в виду, что приближаться к этому корпусу категорически воспрещается, да и немыслимо, так как нами приняты — хе-хе! — меры предосторожности.
С этими словами Стил извлек из кармана листик папиросной бумаги и прилепил его к стволу старой липы.
— Прошу, — сказал он, доставая из заднего кармана брюк небольшой плоский пистолет. — Тут не больше тридцати ярдов.
Раскосов подержал пистолет в руке и подал его обратно:
— Незнакомая система. Ничего не выйдет.
— Кольт номер два. Модель сорок пятого года. Сильный и точный бой. Посылайте патрон в ствол.
Так. Это предохранитель, отведите его чуть в сторону. Довольно. Цельтесь и стреляйте.
Раскосов выпустил всю обойму.
— Второй гол в ворота Весенева! — заорал Стил, освидетельствовав ствол дерева.
— Я привык стрелять в живот, — угрюмо сказал Раскосов.
— Неплохая привычка, но применительно к обстоятельствам. Например, с дальнего расстояния лучше поражать в сердце. Смотрите, Штейгер. Так. Так. И так.
Три пули выбили на папиросной бумаге рисунок наподобие туза треф.
— Будете стрелять только так. Знаете наган? Бельгийский браунинг? ТТ? Вальтер? Изучите остальное. В наше время каждый человек должен прежде всего уметь хорошо стрелять. А в тех случаях, когда стрелять почему-нибудь неудобно, можно и так...
И Стил нанес Раскосову удар в челюсть. Раскосов зашатался, в глазах его пошли зеленые круги. Но, к удивлению Стила, он не свалился на землю и не потерял сознания. Второй удар Стила пришелся в воздух. Раскосов молниеносно присел и — раз, два — его кулаки обрушились на солнечное сплетение американца.
Стил охнул и упал, корчась от боли. Минуты через три он поднялся с помощью Раскосова. Болезненно морщась, он стряхивал с костюма пыль.
— Один — ноль в вашу пользу, — пробормотал он побелевшими губами. — У вас чертовски прочная челюсть. И кажется, вы что-то попортили в моем пищеварительном устройстве.
— Прошу извинения, мистер Стил... Мне только хотелось доказать вам преимущества выстрела с близкого расстояния...
Кажется, они остались довольны друг другом для первого раза. Раскосов находил, что Стил — добродушный парень и «свой в доску». Раскосов надеялся многое перенять у него и многому научиться, что приблизит еще на один шаг намеченную цель.
Да! Он твердо решил пробиться к ослепительно яркой жизни, какая мерещилась ему давно и воплотилась теперь в образ молодого миллионера, развалившегося в роскошной собственной машине и с презрением озирающего завоеванный им мир. Чековая книжка приятно топорщится в кармане. Шикарные женщины с наклеенными ресницами угодливо улыбаются, готовые выполнять все его прихоти. Остальное человечество ползает вокруг него, как черви, раболепствует и ждет подачек... Черт с вами! Он щедр. Он разбрасывает направо и налево чеки на сто долларов...
Какое на сто! На сто тысяч долларов! Потом садится на океанский теплоход... «Что это за теплоход стоит на рейде?» — спрашивают все. «А это — гигантский пассажирский, на тысячу кают. Но все каюты откупил миллионер Раскосов. Он едет в субтропические страны «хавать» бананы и смотреть на обезьян...».
4
Уже на занятиях, когда Стил представил Штейгера десяти молодым людям, он вдруг громко и отчетливо спросил его:
— Скажите нам, Штейгер, что бы вы сделали, если бы вы оказались совершенно голым на Унтер ден Линден в двенадцать часов дня?
— Изобразил бы греческую статую.
— О’кэй! Вы не лишены находчивости. Некоторые молодые люди мычат и мнутся, когда их ставишь перед лицом абсолютного абсурда. Ну что ж. С такими приходится расставаться без слез и сожалений. Таким гораздо спокойнее будет выдавать лекарства от головной боли в аптекарском магазине или продавать вечерние газеты в киоске. Не правда ли, Вацлав, вы-то знаете, как поступить, если ваша любимая девушка качается на дереве на собственном хвосте?
— Беру длинные садовые ножницы, сэр, перерезаю хвост и ловлю предмет любви в свои объятия, — без улыбки ответил высокий бледный брюнет с нависшими бровями.
— Длинно. Надуманно. Статуя Штейгера бьет ваши садовые ножницы. Теперь вы покажите Штейгеру упражнение по мнемонике. Начинайте! Штейгер, изучением мнемоники будете и впредь заниматься под руководством Вацлава.
Так начались занятия в «Сольвенте». Раскосов никогда не думал, до чего сложно и трудно научиться шпионить и вредить. Раньше ему представлялось, что для этого вполне достаточно вдохновения. Но теперь он изучал целый цикл тщательно продуманных и проработанных наук, указаний, приемов. Буквально не хватало дня на всю эту кропотливую подготовку. Причем ничего нельзя было освоить в общих чертах, слегка. Как-нибудь увильнуть, перехитрить Стила было немыслимо.
Много занимались и теорией, слушали беседы, лекции, сами делали доклады.
Приезжал в «Сольвейг» лектор, щуплый, с бледным лбом и острым, как у мертвеца, носом, в огромных выпуклых очках без оправы, которые делали его похожим не то на фантастическую подводную лодку времен Жюль Верна, не то на стереоскопическую трубу. Он рисовал ученикам школы заманчивые картины, по крайней мере с его точки зрения, когда весь мир будет опутан густой сетью шпионских, террористических, диверсионных организаций и они будут проводить подрывную работу, пролезать во все щели, при первой возможности завладевать ведущими постами, когда удастся — свергать правительства, выкрадывать чужие тайны, вносить тревогу, неуверенность, страх, так, чтобы весь мир лихорадило...
Некоторые слушали рассеянно и равнодушно. Вацлав, согнувшись в три погибели, старательно записывал.
Теперь лектор говорил о том, что фашисты всех мастей и оттенков составят тот людской массив, с помощью которого и с божьей помощью будет осуществлен захват мира, акт грандиозный по размаху и деловитости.
— Какими специфическими средствами мы располагаем? — спрашивал он у притихшей аудитории.
И скучным, скрипучим голосом продолжал:
— Начнем хотя бы с распространения ложных слухов. Это очень ценный и чрезвычайно полезный прием при всей кажущейся его невинности. Пущенный слух въедается, как клещ. Если его начинают опровергать, он кажется еще достовернее. Если на него не обращают внимания, пренебрегают, он распухает, как раковая язва, ширится, растет. Если его искореняют репрессиями, он тем самым достигает цели, нанося реальный вред.
Лектор торжествующе обвел всех глазами:
— Далее я укажу на подстрекательство, на весьма ценные террор, подкуп и саботаж. Недурные вещи и диверсия, и моральное разложение, похищение людей, персональные убийства, устройство засад. Наконец не надо упускать из вида и таких прекрасных мероприятий, как создание отрядов вольных стрелков и целых подпольных армий или как разжигание национальной вражды, религиозного фанатизма. Не пренебрегайте ничем, друзья мои! Ведь это мы делаем для блага человечества, мы — рыцари свободного мира, посланники христианства наконец!
Тут лектор повел острым носом, высморкался, протер свои выпуклые очки и продолжал:
— Само собой разумеется, что вся эта многосторонняя и продуктивная деятельность требует материальных ресурсов и материальной базы, как то: тайная заброска к противнику замаскированных агентов, печатного оборудования, денег, радиопередатчиков, ядов, взрывчатых и зажигательных веществ, а также стрелкового оружия и патронов для индивидуальных убийц, вольных стрелков и замаскированных полувоенных отрядов. Как видите, хозяйство большое и хлопотливое, но тем приятнее пожать лавры этой тайной войны, которую мы ведем с коммунистическим миром.
Лектор сделал игривый жест в сторону аудитории:
— Дорогие мои друзья! Вам предстоит в этой войне быть офицерами тайной армии, уже начавшей невиданное в истории холодное сражение! Вам предстоит быть крестоносцами! Смелее в бой, друзья мои! На вас с надеждой смотрит все свободолюбивое человечество!
Он уехал и никогда больше не появлялся в школе, этот троглодит, проповедующий изуверство. Но каким-то образом стало известно, что остроносый лектор — это сам Шерман Кент, работник одного из руководящих учреждений одной из руководящих стран, — тот самый Шерман, которого американские журналисты называют «главным теоретиком по вопросам разведки».
В «Сольвейге» были собраны достаточно испорченные молодые люди, чтобы эта проповедь бесстыдства упала на благодатную почву. Благородство, честь, искренность... — все хорошие чувства и побуждения высмеивались и поносились. Провозглашались добродетелью подлость, вероломство, убийство. И все эти «Вацлавы», и «Штейгеры-Раскосовы» сосредоточенно слушали, составляли конспекты и «готовились приступить», как говорится, к делу.
Раскосову все это нравилось. То, что прежде он делал с опаской и в одиночку, на свой страх и риск, теперь мог делать под покровительством солидных организаций, финансируемых могущественными тузами, воротилами, банковскими королями. Раньше, совершив убийство, боялся не только тюрьмы, но и презрения. Отныне убийство провозглашалось доблестью и хорошо оплачивалось. Нет, честное слово, хорошие ребята — этот Стил и его хозяева! Охватывало нетерпение: скорей бы броситься в этот мутный омут, в эту опасную азартную игру! Безграничные возможности: тут можно получить и петлю, и пост министра... Может быть, придется разыгрывать роль коммуниста, ответственного работника? А может быть, придется прокрадываться по ночам к границе, чтобы только унести ноги?.. Но Раскосов верил в свою звезду!
Из «Сольвейга» нет-нет да исчезал кто-нибудь из учеников. Вскоре и Раскосова увезли из этого тихого уголка. Началась опять так называемая индивидуальная шлифовка. Одновременно с этим исчезли раз и навсегда из поля зрения Раскосова все, кто встречался ему в «Сольвейге», и он раз навсегда исчез из их жизни.
— Вы должны рыскать по дебрям жизни в одиночку, — проповедовал Стил. — Вы будете, как волк, пробираться лощинами, подползать к овчарне, хватать зубами очередную жертву и скрываться в кустах.
— Поэтично! — вздыхал Раскосов. — Но в то же время я в дальнейшем все время буду среди людей?
Итак, Раскосов поселился в довольно комфортабельном жилище. Квартирная хозяйка или на самом деле была глуховата или прикидывалась таковой, — Раскосов уже никому и ничему не верил полностью, это был первый и основной результат выучки в «Сольвейге». Он не верил никому!
Занятия, если это можно назвать занятиями, стали самыми необычайными с этого времени. Стил был неистощим на выдумки, только и жди от него какого-нибудь нового подвоха.
Если они заходили на одну минуту в магазин, Раскосов должен был впоследствии перечислить всех находившихся в магазине покупателей, подробно рассказать о расположении магазина, о том, что было на полках, где и какие выходы, окна, двери. Раскосов лучше всего запоминал личики кассирш.
Непревзойденным Раскосов оказался по части хищений. Стоило им вместе со Стилом прицениться к золотым часам в солидном торговом предприятии в центре города, как выяснялось полчаса спустя, что золотые часы каким-то чудом оказывались в кармане Раскосова, хотя они эти часы не покупали. Стилу приходилось возвращать вещь удивленному хозяину, туманно поясняя, что это «эксперименты».
— Бегите, нас преследуют! — вдруг объявлял Стил во время прогулки. — Встречаемся в сквере через десять минут.
Или они гонялись друг за другом в такси, в автобусах, на случайных машинах, или они стреляли в ствол дерева, в мишень из машины, мчащейся с большой скоростью, или они «заводили знакомства» на улице, учились пробираться в кино во время сеанса, учились давать взятки швейцарам, портье, билетершам... трудно перечислить все, что изобретал этот Стил, сохраняя при том невозмутимый вид.
Усталый Раскосов рад был тихо и мирно выпить стакан кофе в домашней обстановке или посидеть в тенистом саду, примыкавшем к дому. Вот это последнее занятие стало особенно нравиться Раскосову с некоторых пор.
Дело в том, что внезапно он обнаружил: в мансарде домика, где он поселился, живет дивное существо — девушка, которая к тому же встречается в саду с очень недурненькими подругами.
«Хоть тут я душу отведу после всех этих скачек, стрельбы, психологических этюдов, тем более что и Стил не раз говорил: женщины, пиво, увлечение искусством, коллекционерство и легкое чтение не возбраняются».
Оказывается, ее зовут Нина. Чудесное имя и даже напоминает что-то из прошлого. Но как же она хороша! Продолговатое лицо, точеный носик, легкие пушистые волосы пепельного цвета, матовая бледно-розовая кожа лица, необыкновенно длинные ресницы...
Нина мельком взглянула на Раскосова, и у него дух захватило. «Вот это глаза! Голубое пламя, а не глаза!».
Раскосов жадно разглядывал ее. Да, она действительно была красива. Три другие девушки с их парикмахерской красотой, гофрировкой белокурых причесок, с их яркими губами и плоскими фигурами ничего не стоили по сравнению с Ниной.
Познакомиться с Ниной было несложно. Оказывается, она живет здесь, а глуховатая хозяйка дома — ее родная тетя.
Нина при первом же знакомстве сказала Раскосову:
— У вас очень тяжелый взгляд. Я сидела на скамейке и все время чувствовала его на себе и не могла сосредоточиться.
— Я не мог не смотреть на вас, — очень тихо ответил он.
И с этого момента у них установились какие-то особые отношения. Они иногда взглядывали друг на друга понимающе. Даже не видя, чувствовали присутствие другого. И когда он говорил «Нина», он произносил что-то значительное, понятное ей одной. В противную кличку «Штейгер», которую он вдруг возненавидел, она умела вложить столько кошачьей вкрадчивости... И Раскосов совсем забыл, что еще в «Сольвейге» внушали ему правило: не влюбляться.
— Хотите, мы будем заниматься отгадыванием мыслей? — предложил Раскосов.
Они отыскали в саду заброшенную беседку, очень удобную для отгадывания мыслей своего партнера, прибрали ее, вымели из нее груду сухих прошлогодних листьев, потом уселись рядышком, но так близко друг к другу, что «отгадывание мыслей» теряло всякий смысл.
Судя по тому, как смело держалась Нина в обращении с ним, как дерзко смотрела ему в глаза, как смеялась его шуткам, как называла его «большим диким котом», Раскосов полагал, что победа близка и что предисловие перед тем, к чему он стремился, можно сократить до минимума. Однако Нина оказалась вовсе не такой доступной. Она умела остановиться в самую последнюю минуту, и одуревший Раскосов или яростно рычал или начинал бормотать пошлые нежности и пошлые объяснения в любви, заготовленные для массового употребления в модных песенках и бульварных романах.
— Штейгер, Штейгер! Ну зачем вы все это говорите? «Полюбил», «без тебя жить не могу...» Фу, как стыдно! Ведь мы же с вами взрослые люди!
— Выходит, что взрослые не могут любить?
— Для некоторых вещей, неудобоназываемых, придуманы заменители. Вы думаете совсем о другом, а говорите «люблю». Нет уж, милый звереныш, давайте-ка лучше действительно заниматься чем-нибудь другим. Любви вообще нет.
Занятий у Раскосова было достаточно, особенно теперь, при индивидуальной отработке. Все они требовали полного напряжения сил, неотступного внимания, памяти. Впрочем, Раскосову все давалось, и Стил не мог нахвалиться своим учеником. Часы отдыха целиком посвящались Нине. Только завоевание сердца Нины подвигалось из рук вон плохо и приводило Раскосова в отчаяние. Особенно он злился еще и потому, что, по некоторым намекам Стила, победа над женщиной тоже входила в программу разведчика.
Однажды вечером, в воскресенье, Нина вдруг сама пригласила его посетить беседку. При этом Нина волновалась, в ней, по-видимому, происходила борьба. Раскосов заметил, какие у нее холодные руки, как она становится грустной и рассеянной, взглядывает на него испытующим взором и вдруг становится безудержно веселой, смеется, шалит.
«Давно бы так!» — думал Раскосов.
Последнюю коротенькую аллею они прошли молча и очень быстро, Раскосов почти тащил ее в заросли кустов.
— Осмотрите все вокруг беседки, только хорошенько... — горячим шепотом произнесла Нина. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь подслушивал или подглядывал... Я хочу, чтобы мы были совсем-совсем одни...
«Вот оно, счастливое мгновение!» — ликовал Раскосов, обжигаясь крапивой, обшаривая кусты.
— Никого.
— Теперь сядьте рядом и давайте поговорим о любви.
Раскосов пристально посмотрел на нее: не собирается ли она подшутить над ним, поднять его на смех? Нет, она была очень серьезна, даже взволнована. Бледность разлилась по ее лицу, длинные ресницы порхали, как бабочки. Все-таки Раскосов сказал на всякий случай:
— Вы же, Ниночка, не признаете никакой любви.
Нина ничего не ответила. Она молча взяла его за руку.
— Слушайте, Штейгер, вы много раз говорили, что любите меня. Я хотела бы верить этому...
— Нина!
— Подождите. Так хочется вам верить... Но знаете, как тяжело бывает разочаровываться! А я не хочу больше ошибаться, не хочу! Ах, Штейгер, Штейгер, вам, мужчинам, не понять этого...
«Интересно, куда она клонит? И к чему такие длинные предисловия? Но послушаем, куда она поведет свою речь».
Голос Нины зазвенел. Раскосов понял, что она еле сдерживает рыдания.
— И вот... я подумала сегодня... я решилась... Будь что будет! Скажу, а там что хочешь делай со мной...
— Говори, Нина. Меня ты можешь не бояться.
— Штейгер! Вырви меня из этой страны! Спаси! Помоги уехать! Если вправду хоть немножечко любишь меня...
— Но что же случилось?! — воскликнул Раскосов, сжимая кулаки, готовый броситься на ее обидчика, кто бы он ни был.
— Меня и маму насильно угнали в Германию... В Могилеве осталась одна бабушка... старенькая-старенькая... Господи, если бы только она была еще жива! Мы попали в Тюрингию, работали у помещицы... Мама умерла... Сын помещицы Эбергарт...
— Понятно! — выдохнул Раскосов, скрипнув зубами.
— Он был очень длинный и довольно красивый... Хорошо ко мне относился... Но мать его была решительно против. Тогда он не послушался ее и тайно увез меня в Берлин. Все шло хорошо. Я стала работать переводчицей, я недурно знаю немецкий язык. Вдруг Эбергарта посылают на фронт... В первом же сражении его настигает злосчастная пуля... Опять я одна, беззащитная, беспомощная... Зарабатываю переводами, а мысль только одна сверлит: назад! домой! на родину! к бабусе моей!.. И что же? Вместо того попадаю сюда... Почти насильно... Мне сказали, что если я буду упрямиться, то могу считать себя мертвой...
Тут Нина разрыдалась, упала Раскосову на плечо, вынула дрожащей рукой крохотный платочек с кружевной отделкой, и скоро весь платочек стал мокрым от слез.
«Вот так история! — думал озадаченно Раскосов. — Тут без пол-литра не поймешь!».
— Теперь вы понимаете, не правда ли? — все еще всхлипывала Нина, а он смотрел в ее синие глаза, которые были сейчас так печальны, так доверчивы. — Я хочу жить, Штейгер. Ох, как хочу, милый ты мой!
— Кто же не хочет жить? Все хотят жить! — угрюмо сказал Раскосов.
Он начинал сердиться.
— И вот что я надумала, дорогой, — возбужденно и быстро говорила Нина, не спуская с Раскосова заплаканных глаз. — Вы сильный, вы смелый, вот уже сколько времени я изучаю вас. Вы — незаурядная натура. Я тоже сделана не из плохого теста: гнусь, но не ломаюсь... Пойдем вместе, рука об руку, и ты увидишь, как я умею любить, как легко тебе будет со мною...
Раскосов все еще не понимал, чего она от него хочет. Ну, плачет. Ну, любит. Казалось бы, давно пора броситься друг другу в объятия и перейти на язык поцелуев, самый распространенный международный язык. Но хитрая девчонка, кажется, ставит какие-то условия. Жениться? Но ведь это вздор!
— Что же я должен сделать, Нина? — осторожно осведомился он.
— Должен?! Ровно ничего. Но если я вам не безразлична, если вы говорили мне правду, что любите меня... Боже мой, да просто как земляк, как мужчина наконец... Помогите мне вырваться из этого ада! Я пленница! Я не хочу и не могу здесь жить, в этой постылой стране!
«Вот так загнула! Нет, это уж, честное слово, чересчур! — Раскосов, несколько охлажденный длинными разговорами, теперь совсем освободился от чар. — Ишь ты! Не хочет здесь жить! Интересно! А где же она хочет жить? Уж не в стране ли Советов?».
Нина говорила еще что-то о деньгах, которые она скопила, о каком-то Коломбо, — шут его знает, что это за Коломбо такое! — куда они убегут и где их никто не найдет и не помешает им упиваться любовью, сидя под пальмами...
Цена за любовь оказалась непомерно высокой. Ее частное дело, как ей устраивать свою жизнь. Видимо, девочка очень плохо представляет, что такое американская разведка. Познакомить бы ее с Патриджем или того лучше с мистером Весеневым — это тонкая штучка! Они показали бы ей Коломбо, да такое, что на всю жизнь не захочется! И Раскосов твердо и жестко отрезал:
— Нет, это не пойдет. Поищите себе другого попутчика. Пока что я и на отца родного не променяю своего положения. Кроме того, я привык, чтобы бабы по моему следу бегали, а не я за ними хлестал, куда только взбредет им в голову. Вот так вот.
Он встал. Тотчас поднялась и Нина.
— Спасибо за откровенный ответ, Штейгер, — холодно сказала она. — Надеюсь, весь этот разговор останется только между нами. Вы видите теперь, как я была права: вздыхать о любви хорошо только в восемнадцатилетнем возрасте. Не провожайте меня.
И она исчезла в зелени кустарника, а Раскосов, оставшись один, крепко выругался, сплюнул и произнес только одно-единственное слово: «Коломбо!» — но как произнес.
На другой день Стил предложил Раскосову прогулку верхом. Раскосову было кстати немного рассеяться после вчерашнего «Коломбо». Сразу от ворот он пустил Тамерлана таким галопом, что оставил далеко позади Стила и его тонконогую кобылу.
— А вы прилично скачете, Штейгер, — заметил Стил, когда они уже шагом, стремя в стремя, ехали по чистенькой равнине.
Раскосов самодовольно улыбнулся.
— Совсем неплохо, — продолжал Стил. — В особенности если принять во внимание, что в седле вы сидите, как обезьяна на дереве во время землетрясения.
Итак, начало беседы не предвещало ничего хорошего, и Раскосов приготовился к какой-нибудь встрепке. Но американец улыбался и даже предложил поваляться на траве.
— У меня в кармане фляжка, и ее крышечка как раз на глоток. Отчего бы нам не заняться дегустацией?
Трава была как подстриженная ежиком голова, но это не домешало им очень мило расположиться на лужайке, поочередно прикладываясь к живительной влаге. Стил разглагольствовал что-то такое о собственной ферме на берегу Миссисипи, о том, что сам не понимает, за каким дьяволом понесло его шататься по белому свету. А когда они закурили, Стил воскликнул:
— А теперь, сын мой, настал час исповеди. Пользуйтесь случаем, что у вашего духовника доброе расположение духа и кайтесь поскорее в содеянных грехах.
— В каких грехах, сэр?
Раскосов приподнялся, встал на колени, рискуя запачкать брюки, и с таким недоумением посмотрел на американца, что тот расхохотался.
— Вы просто покорили меня своим взглядом, Штейгер. Мадонна! Тысячи мадонн! Если вы научитесь говорить заведомую ложь, глядя именно так, как вы сейчас на меня смотрите, ваша карьера обеспечена!
— Но, право же, я не могу припомнить, в чем провинился за эти дни.
— Ага! Значит, вы не только бессердечны, но и беспамятны. Двойная вина, Штейгер.
— Сэр...
— Не вкладывайте столько драматизма в простое обращение. Так и быть, я помогу вам. Пользуясь своими мужскими качествами, вы соблазнили бедную девушку. А когда она предложила вам деньги, сердце и свадебную поездку в Коломбо, вы отвергли ее предложение. Ай, ай, ай, Штейгер! Это не по-джентльменски!
«Знает... все знает... Нас кто-то подслушивал? Кажется, он не очень рассержен...».
— В общем, еще один гол в ворота мистера Дьявола, — подытожил Стил. — Выпейте глоток, мой мальчик, а то вы утратили дар речи.
Раскосов не отказался. И только тогда произнес:
— Признаюсь, сэр, вы крепко меня стукнули, даже крепче, чем тогда в челюсть. Но я готов чем угодно поручиться, что мы были с Ниной одни! Позвольте спросить, куда вы запрятали человека? Под скамью я не посмотрел! Но там очень тесно...
— И тем не менее: «Пойдем вместе, рука об руку, и ты увидишь, как я умею любить и как легко тебе будет со мною...».
Стил довольно точно изобразил собеседницу Раскосова.
— Нина?! — ахнул Раскосов.
— Ну а кто же еще? Она мне сказала, что работала, как первоклассная актриса, и что особенно хорошо у нее удались слезы. И что вы вначале размякли, а потом — стали буксовать. Ну, что вы на меня смотрите, как апостол на вознесение Христово?
— Но она еще совсем девочка, сэр!
— Нина утверждает, что ей двадцать шесть. Может быть. Я знаю только, что ее чудесные жемчужные зубки — вставные. Но тут не ее вина. Ей высадил пять передних один американец, дорого заплативший за любовь к ней: его расстреляли как шпиона.
— Час от часу не легче!
— Пожалуй, я расскажу вам эту историйку. Она поучительна, и вы примите ее на, вооружение. Молодой американец... назовем его Рольф — сын известного нашего дипломата — служил в Лондоне, в посольстве США...
— Крупная птица!
— В то же время — скромный юноша с безупречной репутацией. Он был допущен в шифровальный отдел. Вся сверхсекретная информация, которую мы получали от военной разведки англичан, все новинки в области вооружений, все тайны проходили через его руки. Однажды некий лондонский рядовой сыщик сдал в фотографию Деррика на Флит-стрит катушку снятой им микропленки для проявления. Фотограф перепутал катушки, и сыщик с удивлением увидел в лупу вместо заснятых им врасплох жуликов — столбики цифр... «Шифр!» — догадался он и доложил начальству. Сдали эту пленку в Сикрет-сервис. Фотограф Деррик сказал, от кого он получил этот заказ. Рольф пытался отпираться, но с ним поговорили без белых перчаток; и бедняга признался во всем. Оказывается, он делал это ради одной очаровательной особы — тогда ее звали Элизабет. Она, видите ли, очень-очень любит милого Рольфа... Она уверила его, что за секретные сведения они получат очень много денег и тогда поженятся, и тайно сбегут в Австралию... Вот такую чушь несла эта красавица. Но в ее устах все звучало для него дивной музыкой. К тому же она действительно приносила деньги. Да что! Попроси она — и он не только тайны разведки — все тайны мироздания в изящной упаковке сложил бы к ее ногам! Короче говоря, Элизабет получала пленки и препровождала их адмиралу Канарису, начальнику германского абвера. Рольфа расстреляли, а красавица Элизабет как в воду канула. Только после войны ее обнаружили здесь, в Баварии.
— И не расстреляли?
Стил пожал плечами:
— Какой смысл? Мы охотно предложили ей работать для нас, и она охотно согласилась, — пояснил он с деловым видом.
— А ее бабушка в Могилеве?
— Вы, Штейгер, действительно поглупели после знакомства с Ниной! Девчонка родилась в Германии. Неужели это непонятно с первых слов? И неужели вы и сейчас не догадываетесь, как вам следовало поступить?
— Но я же решительно отказался от ее предложений!
— Глупо. Вы должны были согласиться на все, приятно провести с ней ночь, а утром рассказать обо всем шефу.
Раскосов смущенно смотрел на своего воспитателя.
— Однако нам пора, Штейгер. Мы опаздываем к обеду.
5
Когда Раскосов обдумал на досуге все случившееся, он пришел в отчаяние. Сколько времени возятся с ним, учат, растолковывают, объясняют... А что получается? Первая попавшаяся девчонка обводит его вокруг пальца!
Но перебрав все обстоятельства этого происшествия, Раскосов решил, что ему еще повезло и Нина плохо воспользовалась своим преимуществом: ей следовало бы продолжить игру, не останавливаясь на полпути, и тогда... кто знает, не наделал ли бы он еще больших глупостей? Не согласился ли бы он поехать с ней хоть на край света? А ведь могло так случиться, и тогда ему бы не выпутаться из беды! Какой позор! И это он, Раскосов! А ведь он всегда считал себя сверхчеловеком, избранником, не подверженным обычным слабостям, которые губят многих этих пигмеев, этих двуногих домашних животных, эту мразь... И вдруг — полный провал! Конечно, моментально его имя было бы перечеркнуто крест-накрест: «Не оправдал надежд»...
Да, но этого, слава богу, не случилось. Уж не пожалела ли его Нина в последнюю минуту? Но разведчикам строго возбраняется жалеть. Значит, это был ее промах? И неужели этого не заметил Стил?
Раскосов с бычьим упорством принялся за занятия, за учебу и тренировку, чтобы обогнать их всех: и Нину, и всех этих Вацлавов, вообще всех, кто на его пути! Глуховатая «тетя» Нины молча подавала кофе, кормила завтраком, обедом, ужином. Занятия шли своим чередом. Однако любовные приключения Раскосова больше не влекли. Уж очень ему запомнилась вся история с Ниной.
Нина тоже избегала встреч с Раскосовым. Только однажды вечером она, встретясь с ним в дверях, многозначительно пожала ему руку и дружелюбно спросила:
— Вы не сердитесь на меня? Ведь правда?
— Ну что вы, Нина! Я должен вас благодарить: дураков учат.
— Хотите посидеть в саду? Такой хороший вечер.
— Вечер — да. Кажется, даже соловьи.
Но сидели недолго, разговор не вязался. Раскосов проводил ее до лестницы, ведущей в мансарду. Слов так и не нашлось, и они еще раз пожали друг другу руки.
Раскосов ушел в свою комнату. Был поздний час. Он валялся в пижаме на постели и лениво перелистывал «Лайф». В дверь постучали.
— Хэлло! — крикнул Раскосов, вскакивая.
Вошел Стил.
— К вам поздний гость, — сообщил он, и в дверях появился Весенев, в знакомом сером плаще и в кепке с большим козырьком.
У Раскосова забилось сердце. Он шагнул навстречу Весеневу, понимая, что его час настал.
— Я за вами, Николай Георгиевич. Собирайтесь скорее, нам предстоит далекая поездка.
Когда Раскосов щелкнул замком своего чемодана и оглядел свою комнату, проверяя, не забыл ли чего-нибудь, Стил достал из кармана бутылку и скомандовал:
— Живо, Штейгер, три рюмки.
— У меня есть печенье.
— Мы располагаем временем только на то, чтобы опрокинуть в глотку вино.
Стил произнес нечто вроде спича: один из самых способных... пожелаю успеха... буду помнить ваш оперкот в солнечное сплетение.
Они выпили. Раскосов подумал:
«Сейчас он похлопает меня по плечу».
И действительно, Стил похлопал его по плечу.
Затем они все трое вышли. У подъезда ждал «бюик».
— В Мюнхен? — спросил Раскосов.
— В большое плавание, — ответил неопределенно Весенев.