Дачесс все смотрела в окно — пока не кончилась ее улица, пока деревья не соприкоснулись кронами, обозначив, что «Скорая» выехала на Пенсакола-стрит. Ветви были как ладони — смыкались в молитве за девочку и ее брата и разворачивались, как трагедия, старт которой был дан задолго до рождения их обоих.
Каждая ночь обрушивалась на Дачесс с неумолимой внезапностью, с посылом, что нового дня она не встретит — по крайней мере, в таком виде, в каком он является другим детям. Что до больницы «Ванкувер-Хилл», ее Дачесс знала как свои пять пальцев. Мать сразу повезли в палату. Дачесс застыла в коридоре, где полы, натертые до блеска, почти отражали ее фигурку. Она стояла, не отрывая взгляда от двери. Вскоре вошел Уок вместе с Робином. Дачесс перехватила ручонку брата, повела его к лифту. Они поехали на второй этаж. В семейной комнате, при тусклом свете, Дачесс составила вместе два стула, выскользнула в коридор, взяла в подсобке несколько пышных одеял и устроила Робину постель. Мальчуган еле держался на ногах. Усталость обвела его глаза темными кругами.
— Писать хочешь?
Последовал кивок.
Дачесс отвела брата в уборную, осталась ждать. Через несколько минут под ее наблюдением он тщательно вымыл руки. Она нашла тюбик зубной пасты, выдавила каплю себе на палец и повозила по зубкам и деснам мальчика. Робин сплюнул, Дачесс промокнула ему рот.
В комнате она помогла брату разуться и вскарабкаться на импровизированную кровать. Он улегся, свернулся, как зверек. Дачесс подоткнула одеяло.
Казалось, больничная ночь удерживает взгляд Робина.
— Не бросай меня.
— Никогда не брошу.
— А мама поправится?
— Конечно.
Дачесс выключила телевизор. Комната погрузилась бы в полную тьму, если б не красная аварийная лампа. Свет был достаточно мягок, не мешал Робину заснуть. Дачесс шагнула к двери.
Вот так она и будет стоять, всю ночь продежурит. Никого сюда не пустит. Кому надо — пускай едет на третий этаж, там тоже есть семейная комната.
Через час пришел Уок. Раззевался, будто у него на то причина была. Дачесс знала, чем он занят по целым дням. Катается по хайвею от Кабрильо до Кейп-Хейвена и других таких же городков, что лежат на побережье. Красота немыслимая; можно зажмуриться, открыть глаза в любой момент, глянуть в любую сторону — вид будет как фотка, снятая в раю. Ради этой красоты людям не влом тащиться через всю страну. Приезжают сюда к ним, дома скупают, которые потом по десять месяцев в году пустые стоят…
— Спит? — спросил Уок.
Дачесс кивнула.
— Я насчет мамы вашей узнал. Она поправится.
Второй кивок.
— Сходи возьми себе чего-нибудь в автомате — колы, например. Он там, сразу за…
— Знаю.
Дачесс обернулась. Брат спал крепко. Не шевельнется, пока его за плечико не потрясешь.
Уок протянул ей долларовую купюру, она заколебалась, но взяла.
Миновала коридор, купила в автомате содовую. Даже не пригубила — это для Робина. По дороге обратно к семейной комнате прислушивалась, когда могла — заглядывала в палаты. Писк младенцев, всхлипывания — жизнь. Иные пациенты лежали, подобно пустым скорлупкам. Эти — Дачесс знала — не оклемаются. Еще знала, что копы привозят сюда, в больницу, всяких отморозков — ручищи татуированы, рожи раскровянены. Потому и перегаром воняет. И хлоркой, и блевотиной, и дерьмом.
Дачесс прошла мимо дежурной медсестры. Получила улыбку. Ее тут почти все знали в лицо. Бедная девочка, вот же не повезло с мамашей…
Пока Дачесс не было, Уок притащил два стула, поставил под дверью. Дачесс села не прежде, чем проверила, не проснулся ли Робин.
Уок протянул ей жвачку, она отрицательно качнула головой.
Ясно: он хочет поговорить. Сейчас заведет про перемены: мама, типа, оступилась — с каждым случается, — но скоро всё будет иначе.
— Ты им не звонил.
Уок глядел вопросительно.
— В соцзащиту, говорю. Ты туда не звонил.
— А надо было.
Грусть в голосе. Будто Уок — предатель; либо Дачесс предаёт, либо значок свой полицейский.
— Но ты все равно звонить не станешь?
— Не стану.
Живот у него — аж рубашка трещит. Щеки толстые, румяные — как у балованного мальчишки, который ни в чем не знал отказа. Лицо открытое — невозможно представить, чтобы у человека с таким лицом были секреты. Стар всегда говорила, что Уок очень-очень хороший. Как будто в хорошести дело…
— Шла бы ты поспала.
Они сидели под дверью, пока не начали гаснуть последние звезды. Луна позабыла свое место. Бледнела, как пятно на новом дне, как напоминание о том, что минуло. Окно было прямо напротив них. Дачесс прижалась лбом к стеклу — к деревьям в больничном дворе, к виду на океан, к обрыву, который — она знала — вот как раз за этими деревьями. Запели птицы. Взглядом Дачесс скользила дальше, дальше, пока не выцепила с полдюжины колеблющихся точек на полпути к горизонту. Это были траулеры.
Уок откашлялся.
— Твоя мама… в том, что с ней, виноват мужчина?
— Мужчина всегда виноват. Без мужчины ни одна дрянь на свете не происходит.
— Это был Дарк?
Дачесс застыла.
— Не можешь мне сказать?
— Я — вне закона.
— Понял.
У Дачесс в волосах был бантик, и она его трепала, дергала. Слишком она худенькая, слишком бледненькая, думал Уок. Слишком красивая — вся в мать.
— Здесь, в больнице, только что малыш родился, — сменил тему Уок.
— И как его назвали?
— Не знаю.
— Ставлю пятьдесят баксов, что не Дачесс.
Уок осторожно рассмеялся.
— Ну да, имя у тебя редкое. Экзотическое. Ты в курсе, что поначалу твоя мама хотела назвать тебя Эмили?
— «Шторм должен быть жесток»[3].
— Точно.
— Она до сих пор этот стих Робину читает. — Дачесс села, закинула ногу на ногу, потерла бедро. Кроссовки у нее были растоптанные, заношенные. — Скажи, Уок, этот шторм меня сметет?
Уок прихлебывал кофе — тянул время, будто ответ на ее вопрос мог оформиться сам собой.
— Мне нравится твое имя, — наконец выдал он.
— Побыл бы ты в моей шкуре. Родись я мальчишкой, меня назвали бы Сью[4]. — Дачесс откинула голову; перед глазами замелькали яркие полоски. — Она хочет умереть.
— Ничего подобного. Даже не сомневайся.
— Не пойму, самоубийство — оно про безграничный эгоизм? Или про безграничное самопожертвование?
В шесть медсестра отвела Дачесс к матери.
Стар казалась тенью на койке. Человеческого в ней было всего ничего, материнского — еще меньше.
— А вот и Герцогиня Кейпхейвенская. — Она вымучила улыбку. — Все хорошо.
Дачесс молчала. Мать заплакала. Дачесс приблизилась, легла щекой ей на грудь. Подумала: странно, что сердце еще бьется.
Так они лежали вместе, пока не взошло солнце. Начался новый день — без света для Дачесс, без обещаний. Насчет последних — и лучше, что их нет. Потому что обещания — ложь.
— Я тебя люблю. Прости.
В другое время Дачесс, может, и высказалась бы. Но в тот момент ее хватило только на эхо материнских слов:
— Я тоже тебя люблю. И не сержусь.
2
Земля обрывалась за гребнем холма.
Солнце ползло по лазурному небосклону вверх. На заднем сиденье Дачесс крепко сжала ладошку Робина.
На их улице Уок сбавил скорость, возле их дома остановился. Дачесс и Робин вошли первыми, Уок — за ними. Он хотел приготовить завтрак, но в кухонных шкафах было пусто, хоть шаром покати. Уок сгонял в заведение Рози, вернулся с оладьями. Под его улыбку Робин съел три штуки.
Умыв брату личико и приготовив для него перемену одежды, Дачесс вышла в парадную дверь. Уок сидел на террасе, прямо на ступенях. Кейп-Хейвен просыпался, как всегда, без суеты. Проехал почтальон, появился Брендон Рок, сосед из дома напротив, размотал шланг и начал поливать лужайку. Ни один, ни другой ничем не выказали, что удивлены — почему, мол, возле дома Рэдли торчит автомобиль Уока? Вот и хорошо, подумала Дачесс. В следующую секунду она поняла: хорошего как раз мало.
— Подвезти вас с Робином в школу?
— Нет. — Дачесс села рядом с Уоком и зашнуровала кроссовки.
— Могу маму забрать домой.
— Она сказала, что Дарку позвонит.
Истинная природа дружбы между Стар и Уоком была неизвестна Дачесс. Она полагала, что Уок, как и остальные мужчины в Кейп-Хейвене, хочет трахнуть ее мать.
Ее взгляд скользнул по двору. Прошлым летом они с мамой задумали устроить настоящий сад. Робин купил леечку и бегал с ней туда-сюда, таскал воду, увлажнял землю. Раскраснелся, запыхался. Посеяли немофилу, мальвы, посадили краснокоренник.
Без ухода все растения погибли.
— Она не говорила, почему… из-за чего… всё? — мягко начал Уок. — Ну, вчера вечером?
Вопрос отдавал жестокостью. А жестокость не свойственна Уоку, считала Дачесс. Такое впечатление у нее сложилось главным образом потому, что тот ничего подобного раньше не спрашивал. Впрочем, ясно, почему сегодня он решился. Дачесс была в курсе насчет Винсента Кинга и тети Сисси. Тетя Сисси покоилась над обрывом, под забором из штакетника, давно выбеленного солнцем. Каждый знал ее могилку. На том конце кладбища хоронили только детей. Тех, чьи жизни оборвал Бог — ага, тот самый, которому молились родители.
— Не говорила, — отрезала Дачесс.
За их спинами хлопнула дверь. Робин. Дачесс поднялась, пригладила брату волосы, послюнила палец и стерла пятнышко зубной пасты с его мордашки, затем проверила рюкзачок — не забыты ли учебник, дневник и бутылочка воды. Поправила ремешки на плечиках Робина. Мальчик улыбнулся, и Дачесс улыбнулась в ответ.
Брат и сестра стояли плечом к плечу, глядя, как уезжает Уок. Когда автомобиль достиг середины улицы, она, длинная, стала визуально короче. Дачесс обняла Робина, и вместе они вышли за калитку.
Сосед выключил шланг и двинулся, прихрамывая, по своей территории вдоль забора. Хромота была бы гораздо заметнее, если бы Брендон Рок не прикладывал столько усилий к ее маскировке. Крупный, широкоплечий, загорелый. В ухе серьга, стрижка «каскад», шелковый халат. Брендон Рок любил посидеть на скамейке возле гаража — дверь приподнята, окрестности сотрясает хеви-метал.