— Разрядник?
— Заслуженный мастер спорта.
— А вы, простите, сотрудничали когда-нибудь в печати?
— Понимаете, только в стенной.
— Вот как... Ну, что ж, принесите-ка мне то, что вы писали.
Иванов рассказывал мне, что до дома и обратно он пробежал бегом, явно побив личные рекорды былых тренировочных кроссов. Хорошо, какие-то заметки у него сохранились. Запыхавшись, влетел в кабинет.
Тарасов провел по строчкам глазами, привычно покачивая головой, ловя ритм. Поднял взгляд, серьезный и доброжелательный:
— Знаете, что? Выходите завтра на работу.
Что угадал он в корявых, спотыкливых Диминых строчках? Иванов ведь долго еще учился писать, и сейчас мучается и учится. Но ведь угадал!..
Я много бы отдал, если бы однажды мог в репортаже, как он с турнира штангистов, воскликнуть с такой прекрасной раскованностью, с режущей искренностью: «Нет, этого видеть я не мог — я убежал из зала». Таков был накал соревнований, так много кипело в бывалом атлете, что он позволил себе — и обнародовал! — поступок вроде бы непрофессиональный, но подкупающе понятный, вызывающий доверие читателя!
Доверие не к живой пишущей машинке, не к человеку- арифмометру, который знай отщелкивает на бумаге цифру за цифрой — килограммы, метры, секунды. Доверие к такому же, как сам читатель, болельщику, бескорыстно преданному команде, которой подарено сердце, и ничего ты не просишь взамен, кроме её, той команды, спортивного счастья.
5
Высокое бескорыстие, загадка века.
Пусть болельщик бывает шумен, некультурен, пусть порой назойлив, навязчив в выражениях симпатий чемпионам.
Пусть, подобно несущим мусор выхлестам пены в бурю, подчас возникают на трибунах скандалы, даже побоища, и тогда подвергаются дисквалификации целые стадионы.
Это не должно заслонять от нас первоосновы явления: дрянь-то на чистый налипает стержень.
Разумеется, не может не вызвать насмешливого презрения сотворивший себе мускулистых кумиров безмускульный слабак, наизусть помнящий кто, кому, когда, сколько забил или за сколько пробежал, но не способный сам протрусить полсотни метров без одышки. Чемпион — мы не устаем это повторять — должен являть собой пример для своих поклонников, сагитированные им, они обязаны физически себя совершенствовать.
Но я — об основе, о стержне любви, без которой никому не нужен и бессмыслен большой спорт, как бессмысленна и даже невозможна самая увлекательная игра на всесветное первенство, проходи она при пустых трибунах. Она тогда, как в безвоздушном пространстве.
Спортивное боление. Звучит не слишком уклюже, другого слова не придумано, и это-то возникло вроде бы самопроизвольно, и, помнится, один языковый пурист много лет назад язвительно насмехался над ним в «Крокодиле». Но вдумаемся: болельщик — это тот, кто испытывает боль. Болью радости омывается он, коль любимый спортсмен или команда побеждает (радость до боли — вот какой силы!), боль горя снедает его при их неудачах.
Высокая болезнь. Болезнь, настоянная на душевном здоровье, на здоровой страсти восхищаться и возмущаться, ликовать и негодовать, противостоящей равнодушию, дреме, заплесневелости души. Не сродни ли она страсти восхищаться произведениями искусства, не заложен ли в ней эстетический критерий? Болельщик футбола тоже жаждет красоты, как любитель (почему не сказать «болельщик»?) балета. Я уподобил бы любование, наслаждение движением человеческих тел и борением духа наслаждению, которое столь же полно и чисто рождает в нас созерцание прекрасного полотна или скульптуры, как музыка, театр, величественное здание.
Театр в этом уподоблении, очевидно, ближе всего спорту. Хотя отличие достаточно отчетливо. Спектакль являет собой зрелище отрепетированное, выверенное до мелочей, с раз навсегда определенной сюжетной, пластической, музыкальной структурой. Спортивный спектакль спонтанен, он каждый раз рождается заново, и невозможно предсказать его развязку.
А повседневности нашей как раз и не хватает неожиданности, приключения. Начиная день, мы, в общем, знаем, куда он нас к вечеру приведет. Не случаен сегодняшний интерес публики к фантастике и детективу, литературе и зрелищу не всегда высокого полета, но уж наверняка изобилующим крутыми поворотами, неожиданностями, загадками.
Однако мы все-таки обычно подсознательно ощущаем, что как ни волнуйся, ни ахай и ни охай, самый заверченный и закрученный роман тайн сочинен, отпечатан и таковым пребудет. И смотря картину со схватками и погонями, мы можем представить себе за рамкой кадра автобусы с аппаратурой звукотехников и осветителей, оператора на тележке или кране, режиссера с мегафоном: «Стоп, все сначала!» и девушку с грифельной табличкой: хлоп! «Внимание, дубль шестой!». От заданности никуда не деться.
Великое же приключение спорта, мало того, что рождается на ваших глазах, оно требует вашего участия. Вам кажется — да и не только кажется, так оно и есть, — что криком своим, порывом вы помогаете героям выстоять в испытаниях.
Замечали ли вы разницу между зрелищем спорта, так сказать, в натуральном виде и в телевизионном обличье? Пусть экран приближает к нам лица, пусть повторением особо важных эпизодов расшифровывает детали тактики и техники, пусть помогает вам компетентный и неназойливый комментатор...
И все же, как сказано у Леонида Мартынова:
...Ей
Не хватало Ивы, тала
И горечи цветущих лоз.
Ей
Водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.
Ей
Не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде,
Ей жизни не хватало —
Чистой,
Дистиллированной
Воде!
Нажали рычажок, зарокотал, забормотал, засветился домашний бог, и вы уже на стадионе, хотя и в удобном своем просиженном кресле, в родных шлепанцах, хотя вы можете одновременно обедать — комфорт!..
А тут давка у касс, «нет лишнего билетика?..»
Но праздник живого общения со спортом, он вмещает, растворяет в себе и давку эту, и оттоптанные ваши ноги, и поиски своего места на трибуне: все — предвкушение.
Начинается матч, вы охватываете взглядом ристалище целиком, пространство турнира — до далекого уголка. Вы видите, что там, вдали, по краю стремглав бежит форвард, и понимаете, как сейчас именно ему нужен пас, ваше понимание дает вам радость, оно — сотворчество.
Вам никто ничего не подсказывает, вы мыслите вместе со спортсменом. И это — праздник.
Там, в своей квартире, вы перед экраном один. Ну, допустим, небольшой компанией. Здесь ваша «компания» — весь стадион. Единство. При всех противоречиях, раздирающих его на части, на группировки, кланы со своими, может быть, плакатами, флагами и шарфами цвета формы обожаемой команды, — все равно единство. Плечом к плечу тут незнакомые, прилив чувств одних вздымает еще выше порывы других, эта сила миллионнокиловаттна. Где еще испытаешь такое? На митинге, может быть, на демонстрации. Но они не так часты, а футбол — это больше полугода раз в неделю, и хоккей — больше полугода. А спорт — всегда.
А ведь мы все больше становимся узкими специалистами, мы пашем свои делянки, бьем все глубже шурфы, и биофизик подчас не понимает языка биохимика, круг интересов, даже профессиональная терминология языковеда отчуждает его от интересов прежнего сокурсника, литературоведа. Спорт понятен всем, он восстанавливает прерванные связи, он, точно музыка, апеллирует непосредственно к чувствам. Он — чувствилище мира. Он роднит людей одной страны, спаивает их гордостью за самых сильных и быстрых своих соплеменников. Он — школа патриотизма. И он же, в высшей степени беспристрастный, восхищающий этой силой и быстротой в любом чемпионе, самой системой ценностей утверждающий честность и справедливость, чужд шовинизма, чужд розни национальной и расовой, и потому — школа интернационализма.
Я не все, конечно, перечислил причины столь могучего влияния спорта на умы и чувства людей нашего времени. Загадка остается: как знать, разгадают ли ее отдаленные потомки наши.
6
Болельщику, мне повезло: возвратившись из Таджикистана, я был принят в «Советский спорт». Расширенными глазами смотрел на обладателей фамилий, знакомых с детства, — они казались мне авгурами, мудрыми жрецами спортивной темы, дорасти до них было мечтой.
Но сейчас — о других.
В спорах клянемся и божимся именем читателя. Иной раз можно подумать, что каждый из нас носит в кармане мандат на право судить от имени и по поручению читательской массы, скрепленный четырьмя с половиной миллионами росчерков подписчиков моей газеты.
А читатель лишь изредка дает о себе знать письмом, в котором хвалит тебя или ругает. Он живет, не тужит, таинственный незнакомец, в Москве, Калуге, Красноярске, порту Ванино, селе Нижние Котлы, и невдомек ему, какими вмиг вспотевшими руками берешь ты его послание с надписью на регистрационной карточке — «мнение о статье такого-то».
Утром я иду, как по обязанности, к уличному газетному стенду «Советского спорта». Если должен появиться мой материал, меня заранее обуревает страх: вдруг не напечатали?
Я угадываю свой заголовок издалека, из-за голов, а потом стою среди читающих, сам читаю себя и кошусь на тех, кто рядом, пытаясь угадать, что думают они и думают ли что-нибудь об авторе.
Но первый твой читатель — машинистка, которой ты диктуешь, или стенографистка, которой передаешь по телефону из другого города. Нежно думаю о трудолюбивых пальцах с мозолями на подушечках, с наработанной кроной вен, с короткими ногтями без маникюра или с вечно облупленным лаком: сколько километров пробежали они по клавишам, следуя нашей порой хромающей, спотыкливой мысли?
...Это было в спортивной редакции,
Где машинки, как мотоциклетки,
Где футбольные и рыбацкие
На столах возвышались заметки...
Там сидела Татьяна Сергеевна,
На заметки презрительно глядя.
В перманенте ее серебряно